Демон поэзии

«Мной овладел демон поэзии. Я заполнил половину книжки, что принесло мне счастье. Я дошел до того, что стал сочинять французские стихи», – так охарактеризовал Михаил Лермонтов последний московский период своего творчества в мае 1841 года. Москва занимала особое место в жизни поэта, ибо в родном городе им были сочинены первые стихотворные строки, здесь получило развитие его уникальное дарование, со всей силой и мощью проявился литературный талант, а многие замыслы обрели реальное воплощение.

В 1827 году бабушка, Елизавета Алексеевна Арсеньева, привезла Мишеля в Москву, желая видеть его студентом престижного Благородного пансиона при Московском университете. Важнейшие события случились в России накануне: восстание декабристов, воцарение нового самодержца Николая I и возвращение Александра Пушкина из ссылки с разрешением ему жить в столицах. События эти были тесно связаны между собой, в своем немыслимом переплетении оказав на формирование Лермонтова-поэта огромное влияние…

Как он боялся пожара! Франц Крюгер. Портрет Николая I. 1852. Эрмитаж

Восстание декабристов не могло не коснуться семьи Лермонтовых-Столыпиных. 7 мая 1825 года в столице скончался бабушкин брат Аркадий Алексеевич Столыпин, тайный советник и сенатор, приятель Рылеева и Бестужева. Он имел все шансы войти в конституционное правительство декабристов. Неслучайно, во время следствия, Бестужев рассказал, что «покойный сенатор А.А. Столыпин одобрял тайное общество и потому верно бы действовал в нынешних обстоятельствах вместе с ним».

Лермонтов не мог не знать об Аркадии Алексеевиче, ведь тот был не только братом его бабушки, но и сочинителем первого в русской литературе стихотворения на близкую поэту кавказскую тему – «Письмо с Кавказской линии к другу моему Г.Г.П. в Москве», опубликованного в журнале «Приятное и полезное препровождение времени» в 1795 году.

Аркадий Алексеевич имел широкий круг знакомств среди литераторов, в который входили Карамзин, Кюхельбекер, Грибоедов. Но он был не единственным бабушкиным братом, сочувствовавшим декабристам. Надо вспомнить и о Дмитрии Алексеевиче Столыпине, хорошо знакомым с Пестелем. Его также планировалось включить в состав конституционного правительства. Однако Дмитрию Алексеевичу не суждено было стать свидетелем даже суда над декабристами – он ненадолго пережил своего брата, уйдя из жизни в самый разгар арестов заговорщиков, 3 января 1826 года. Ему не было и сорока лет.

Московские декабристы в отличие от своих петербургских единомышленников не решились поднять восстание и арестовать генерал-губернатора князя Дмитрия Голицына. То были трудные дни междуцарствия и неуверенности в будущем, питавшиеся слухами и домыслами, доходившими из Петербурга. В ночь с 16 на 17 декабря Голицын наконец-то получил письмо от Николая I, в котором говорилось: «Мы здесь только что потушили пожар, примите все нужные меры, чтобы у вас не случилось чего подобного». Секретное письмо доставил генерал-адъютант Евграф Комаровский.

Голицын «нужные меры» принял: 18 декабря в Успенском соборе москвичи торжественно присягнули новому императору. Николай остался очень доволен Голицыным и тем, как присягнула Москва. Особенно порадовал его подарок московского купечества, преподнесенный Комаровскому, – вызолоченный кубок на блюде весьма древней работы с тысячью червонцами и надписью: «Вестнику о всерадостнейшем восшествии на престол императора Николая Павловича от московского купечества». Очень приятно было слышать самодержцу, что «московские купцы называют наследника престола  своим, кремлевским, ибо его высочество действительно родился в стенах сего знаменитого и древнего жилища наших царей».

Для Николая это были не пустые слова: чем ниже ему кланялась Москва, тем больше надеялся он, что не то что пожар, а даже искра в строптивой старой столице не вспыхнет. Недаром писал современник: «В Москве высшее сословие, или, лучше сказать, люди высшего образования, смотрели на это событие иначе, чем в провинции. Кроме весьма естественного сочувствия либеральным идеям многие, весьма многие семейства лишились своих лучших членов, которые по прямому или косвенному участию в заговоре или даже по тесной связи с обвиняемыми были взяты».

Вот почему царь так щедро отблагодарил московские власти, на Рождество Христово 1825 года пожаловав Голицыну высший орден Российской империи – орден Святого апостола Андрея Первозванного. За войну не получал тот награды выше. Как сказано было в высочайшем рескрипте, Голицына наградили «в ознаменование того постоянного уважения, которым он пользовался от Императора Александра I, и сохранение в Первопрестольной столице примерного порядка, сопряженного с истинною пользою Отечества».

Это слово – «порядок» – станет одним из основополагающих девизов николаевского царствования, символом самодержавия. А потому у Лермонтова, человека своевольного и независимого,  и Николая I, противника вышеуказанных качеств, отношения не сложатся. А всему виной, как всегда, воспитание. Мишеля воспитывала бабушка, души в нем не чаявшая, готовая исполнить любой каприз единственного и любимого внука. Николай же рос под строгим присмотром воспитателя графа Матвея Ламздорфа, сумевшего вселить в своего ученика «только одно чувство – страх» (это оценка самого императора), а также лупившего его тростником и бившего башкой об стену. Маленький Николя мог кого угодно довести до белого каления.

Вот потому-то у Лермонтова (в отличие от Пушкина) не будет своего царя-цензора, снисходительно взявшего на себя эти обязанности в 1826 году. У Михаила Юрьевича будет царь-надзиратель, то и дело поглядывающий в тюремное окошко, чтобы заключенный не дай Бог не сделал что-то недозволенное. А наиболее характерной фразой, обращенной к Лермонтову, станут слова: «Пусть он прочистит себе голову!» Так царь благословит поэта на кавказскую ссылку в 1840 году.

Как верно подчеркивал биограф Лермонтова Бродский, «восстание и казнь декабристов было сильнейшим впечатлением в жизни Лермонтова-подростка. Оно глубоко притаилось в его сознании и тем острее переживалось, что приходилось молчать, так как никто из окружавших не мог разъяснить ему его смутных и тревожных раздумий».

Коронация Николая Павловича, как и положено, прошла в Москве. По словам славянофила Кошелева, коронационные торжества проходили в тени декабристских казней: «Описать или словами передать ужас и уныние, которые овладели всеми, нет возможности: словно каждый лишился своего брата или отца. Вслед за этим известием пришло другое: о назначении дня коронования Императора Николая Павловича. Его приезд в Москву, самая коронация, балы придворные, а равно балы у иностранных послов и у некоторых московских вельмож – все происходило под тяжелым впечатлением совершившихся казней. Весьма многие оставались у себя в деревнях; и принимали участие в упомянутых торжествах только люди, к тому обязанные по службе. Император был чрезвычайно мрачен; вид его производил на всех отталкивающее действие; будущее являлось более чем грустным и тревожным».

Вот какое время стояло на дворе. Тогда-то, ровно за год до Лермонтова, – в сентябре 1826 года – в Первопрестольную приехал и Пушкин. Жизнь в Москве, «губернском городе, получающем журналы мод», оживилась необыкновенно. «Пушкин приехал», – зазвучало во многих домах и квартирах. «Пушкин приехал», – заскрипели перьями московские литераторы в своих дневниках. Собственно, коронация нового императора и привела Пушкина в Первопрестольную, правда, весьма опосредованно. Его Величество пожелал встретиться с опальным поэтом в этот особо торжественный для себя момент. Причем именно в Москве.

Александр Сергеевич сам написал «Всемилостивейшему государю» 11 мая 1826 года: «В 1824 году, имев несчастие заслужить гнев покойного императора, я был выключен из службы и сослан в деревню, где и нахожусь под надзором губернского начальства. Ныне с надеждой на великодушие Вашего императорского величества, с истинным раскаянием и с твердым намерением не противуречить моими мнениями общепринятому порядку (в чем и готов обязаться подпискою и честным словом) решился я прибегнуть к Вашему императорскому величеству со всеподданнейшею моею просьбою.

Здоровье мое, расстроенное в первой молодости, и род аневризма давно уже требуют постоянного лечения, в чем и представляю свидетельство медиков: осмеливаюсь всеподданнейше просить позволения ехать для сего или в Москву, или в Петербург, или в чужие краи.

Всемилостивейший государь, Вашего императорского величества верноподданный Александр Пушкин. Я, нижеподписавшийся, обязуюсь впредь никаким тайным обществам, под каким бы они именем ни существовали, не принадлежать; свидетельствую при сем, что я ни к какому тайному обществу таковому не принадлежал и не принадлежу и никогда не знал о них».

Последний абзац обращает на себя особое внимание. Ведь не зря же царь спросит поэта: мог ли тот оказаться на Сенатской площади в декабре 1825 года? И Пушкин ответит: «Да!»

Представ перед светлыми государевыми очами, Александр Сергеевич вышел от монарха «умнейшим человеком в России». Везли Пушкина на коронацию Николая I, а привезли на его собственную коронацию – первого поэта России. Уехавший из Москвы двенадцатилетним мальчиком, он вернулся в родной город «идолом народным»: «Москва приняла его с восторгом. Везде его носили на руках. Слава Пушкина гремела повсюду; стихи его продавались на вес золота, едва ли не по червонцу за стих», – вспоминал поэт Муравьев.

Затем, правда, восторг сменился более сдержанным отношением. Как отмечает пушкинист Немировский, «возможно, что Пушкин не вполне осознавал, что в сентябре 1826 года москвичи и «короновали» его в пику императору».

Итак, Лермонтов в 1827 году приехал в Пушкинскую Москву – мы специально пишем это прилагательное с заглавной буквы, чтобы таким образом подчеркнуть значение этого факта. Пушкин дал Москве имя собственное, захватив, очаровав столицу. Лермонтов же сразу окунулся в пушкинскую атмосферу, надышавшись ею, напитавшись ее благотворным струящимся эфиром. Несомненно, поэт стремился в Москву, туда, где Пушкин. Жаль только, что встретиться двум поэтам было не суждено. Сохранилась лишь фраза, якобы брошенная Пушкиным: «Далеко мальчик пойдет!»

В том самом 1827 году, когда Лермонтов приехал в Москву, произошло в Российском царстве-государстве историческое событие: впервые пред царские очи был представлен «Краткий отчет общественного мнения», подготовленный III Отделением Собственной Его Величества канцелярии, созданным аккурат в 1826 году. Не нужно, видимо, доказывать прямую связь между вступлением на царство Николая Павловича и учреждением этого нового для страны надзорно-аналитического органа.

А вот о причинах, побудивших царя сделать столь новаторский шаг, сказать стоит. Жаль, что зачастую Николая I именуют не иначе как «фельдфебелем с оловянными глазами». Это герценовское выражение встречается и в биографических книгах о Лермонтове. Но такими ли оловянными были глаза императора? Взгляд-то у него на происходящее в России был вполне трезвым. А иначе зачем бы тогда он приказал составить «Свод показаний декабристов о внутреннем состоянии России»? Этот на редкость правдивый документ стал настольной книгой императора, создавая довольно полную картину «злоупотреблений и беспорядков во многих частях управления».

Вот Николай I и решил создать у себя под боком свой собственный, карманный социологический орган, который мог бы регулярно надзирать (подобно золотому петушку царя Додона) и доносить государю обо всем, что творится в его империи.

И, конечно, одним из важнейших и главных объектов наблюдения Третьего отделения стала Москва. Уже в первом «Кратком обзоре общественного мнения за 1827 год» Первопрестольной отведено было особое место. Согласно обзору, высшее общество в  России делится на две большие группы: «довольные» и «недовольные». К  «довольным» относятся те, кто предан государю и существующему строю, среди них называются Кочубей, Сперанский, Пален, Закревский, то есть те, кто «распространяет благоприятное правительству мнение, но в силу местных условий влияние их невелико и зависит от индивидуальных свойств и умения действовать каждого из них».

Гораздо более многочисленной является группировка «недовольных», состоящая из двух частей: «русских патриотов» во главе с Мордвиновым и «старых взяточников», собравшихся вокруг князя Куракина. Центр фронды, недовольной принимаемыми государем кадровым решениями, находится в Москве. Среди видных фрондеров – генералы Ермолов и Раевский. Недовольные главным своим орудием выбрали «ропот на немцев», то есть на иностранцев, назначаемых на высокие посты.

По крайне мере несколько упомянутых фамилий Лермонтову хорошо известны – Мордвинов, Сперанский… Но в отчете говорится и о Лермонтове. Нет, конечно, в том году, когда Михаил Юрьевич появился в Москве, он еще не стал известным государю. Просто он, повзрослев не по годам, относился к той части общества, которая охарактеризована так:

«Молодежь, то есть дворянчики от 17 до 25 лет, составляют в массе самую гангренозную часть Империи. Среди этих сумасбродов мы видим зародыши якобинства, революционный и реформаторский дух, выливающийся в разные формы и чаще всего прикрывающийся маской русского патриотизма. Тенденции, незаметно внедряемые в них старшими, иногда даже их собственными отцами, превращают этих молодых людей в настоящих карбонариев. Все это несчастье происходит от дурного воспитания. Экзальтированная молодежь, не имеющая никакого представления ни о положении России, ни об общем ее состоянии, мечтает о возможности русской Конституции, уничтожении рангов, достигнуть коих у них не хватает терпения, и о свободе, которой они совершенно не понимают, но которую полагают в отсутствии подчинения. В этом развращенном слое общества мы снова находим идеи Рылеева, и только страх быть обнаруженными удерживает их от образования тайных обществ.… Главное ядро якобинства находится в Москве, некоторые разветвления – в Петербурге. Но тайные политические общества не образуются без иностранного влияния... »

С помощью этого отчета нам очень важно (и возможно) уяснить саму общественно-политическую атмосферу, в которой оказался Лермонтов. Социологи из Третьего отделения вполне точно обрисовали картину: центр якобинства – в Москве, и если его не выжечь, то со временем дурная кровь из него отравит все государство. А лучше даже не выжечь, а ампутировать. Так Николай Павлович и поступит с Благородным пансионом, где в это время предстоит учиться Лермонтову. Царь возьмет и превратит его в обычную гимназию. А как же иначе, ведь все зло в плохом воспитании. Но поразителен наивный вывод из этого отчета: «Возраст, время и обстоятельства излечат понемногу это зло». Как видим, в 1827 году царские чиновники еще надеялись, что самый лучший лекарь для гангренозной части империи – это время. Но так ли уж наивен был государь?

В этом первом и наивном по своим выводам отчете зафиксированы настроения во многих слоях населения. Про разделение двора на довольных и недовольных мы уже писали. Про cредний класс (столичные помещики, не служащие дворяне, купцы первых гильдий, литераторы) написано так: «Именно среди этого класса государь пользуется наибольшей любовью и уважением. Здесь все проникнуты в правильность Его воззрений, Его любовь к справедливости и порядку, в твердость Его характера».

Можно себе представить, какой бальзам на душу императора пролился при чтении этих строк. Впрочем, и дальше читать тоже было приятно: «Литераторы настроены превосходно. Несколько главных вдохновителей общественного мнения в литературных кругах, будучи преданы монарху, воздействуют на остальных».

О ком это написано? Возможно, о Пушкине, действительно главном вдохновителе общественного мнения. Свое восторженное отношение к Николаю I после встречи с ним поэт выразил в известнейшем стихотворении «Стансы», опубликованном в январе 1828 года в «Московском вестнике»:

В надежде славы и добра

Гляжу вперед я без боязни:

Начало славных дней Петра

Мрачили мятежи и казни.

Разговором с государем поэт был настолько воодушевлен, что позволил себе сравнить Николая Павловича с Петром Великим, что вызвало некоторое охлаждение со стороны московских литераторов и признательность со стороны двора. Лермонтов не мог не прочитать это стихотворение, подивившись историческому оптимизму Пушкина. В дальнейшем ряд исследователей творчества Лермонтова допускали, что он даже по-своему ответил Пушкину своим стихотворением «О, полно извинять разврат!». Эти строки, написанные в 1830–1831 годах, являют собою явный укор их адресату, иллюстрирующий осуждение всякого компромисса с властью.

Продолжим листать отчет. Про чиновников написано совсем немного: «Это сословие, пожалуй, является наиболее развращенным морально. Среди них редко встречаются порядочные люди». Ну что же, отметим мы, отчет действительно отражал реальность. Но все же: чиновники не опасны, потому как развращены они не политически, а лишь морально. Наконец, армия. Тут тоже волноваться нечего: «Она вполне спокойна и прекрасно настроена».

Крепостные: «Среди крестьян циркулирует несколько пророчеств и предсказаний: они ждут своего освободителя, как евреи Мессию… Так как из этого сословия мы вербуем своих солдат, оно, пожалуй, заслуживает особого внимания со стороны правительства».

Духовенство: «Государство не может рассчитывать в своих видах на духовенство до тех пор, пока оно не даст ему обеспеченного существования… Духовенство вообще управляется плохо и пропитано вредным духом. Священники в большинстве случаев разносят неблагоприятные известия и распространяют среди народа идеи свободы. Хорошие священники – большая редкость».

Что же мы видим? Из всех охарактеризованных Третьим отделением групп населения лишь дворянская молодежь Москвы наделена просто-таки демоническими чертами. Она – главная опасность для существования монархии Романовых. И это после казни пяти декабристов! Царю явно стоило глубоко призадуматься, как избежать нового подобного восстания.

Исходя из вышеизложенного, мы можем утверждать, что Лермонтов появился в Москве не только Пушкинской, но и в Москве, ставшей главным объектом наведения порядка, который Николай I полагал единственной формой существования. В Петербурге император уже построил всех во фрунт и в прямом, и в переносном смысле: «Общественное настроение никогда еще не было так хорошо, как в настоящее время, нравственная сила правительства так велика, что ничто не может противустоять ей. Это до такой степени справедливо, что если бы злонамеренные вздумали теперь явиться в роли непризнанных пророков, то были бы жестоко освистаны», – писал управляющий Третьим отделением Максим фон Фок своему начальнику Александру фон Бенкендорфу.

Если бы бабушка привезла Михаила Лермонтова не в Москву, а в Петербург, возможно, что и жизнь его в итоге сложилась бы по-другому. А в Первопрестольной Лермонтов будто вышел на красные флажки, расставленные николаевской администрацией. И потому так трагически мало прожил, но написал достаточно…