«Всего и надо, что вглядеться…»

Юрий Левитанский творил свою гармонию. Фото с сайта www.levitansky.ru

Что ж, прислушаемся к поэту. Вглядимся в его поэзию, в него самого, вчитаемся, помедлим над строкою, как писал он в одном из своих стихотворений. Вот несколько штрихов к портрету времени и поэта, проживавшего эти самые времена.

«Черно-белое кино»

Поэт Левитанский стал поэтом Юрием Левитанским, то есть обрел имя – литературное, узнаваемое любителями поэзии – довольно поздно, в 1970-м, после выхода в свет замечательной книги стихов «Кинематограф», хотя до этого уже были известны в читательских кругах его сборники «Стороны света» (1959) и «Земное небо» (1963).

Поэтическая и человеческая судьба складывалась непросто: он не доучился в ИФЛИ, третьекурсником ушел на фронт, воевал, писал не похожие ни на кого стихи. Известность пришла к нему позже, чем хотелось.

Он говорил мне, что стихи лично у него не существуют как нечто отдельное, а только как книги, представляющие собой нечто целое, прожитое и пережитое. Книги писались и складывались долго, но зато каждая из них – и выше названные, и «День такой-то», появившаяся в 1976-м, и «Письма Катерине, или Прогулка с Фаустом» – сметенная с книжных прилавков в 1981-м, и «Белые стихи», изданные в 1991-м, – становилась событием в литературе и буквально приковывала к себе любителей и ценителей высокой поэзии.

Красив, известен, внутренне свободен. Фото с сайта www.levitansky.ru

Несмотря на всю сложность поэтической судьбы, ему посчастливилось не уйти на много десятилетий в переводы, как Липкину или Тарковскому. Он, как и все талантливые поэты, отдал им свою дань, и на русском свежо и незатасканно зазвучали и немец Брехт, и венгр Ийеш, и поляк Ивашкевич, и другие не менее известные и неизвестные зарубежные поэты.

В те времена, когда я его знал, он был красив, известен, но несчастлив в личной жизни (как известно, одно совершенно не предполагает другое). И все же в конце жизни ему повезло – он женился на любившей его преданно, самозабвенно и искренне молодой женщине, которая и скрасила его последние годы. Разойдясь с женой, оставил большую квартиру ей и трем своим детям, получил небольшую от новых властей и последние годы прожил на московском отшибе – неподалеку от метро «Бабушкинская».

Он успел вкусить всю «прелесть» новых времен, часто вспоминал все лучшее, что было в старых. И продолжал писать стихи, а затем стал профессорствовать в Литинституте.

Из дневника (разговоры с Юрием Левитанским)

По прихоти судьбы несколько лет в середине 80-х мы были соседями. Узнав, что я ушел из дома и маюсь в ожидании кооперативной квартиры, Самойлов предложил пожить в своей московской, практически пребывая все время с семьей в Пярну, бывая в столице лишь наездами. Квартира Д.С. располагалась на втором этаже, а прямо над нею находилась квартира Левитанского. Поскольку почти все в доме знали друг друга (не все со всеми дружили, а порой и просто враждовали), Юрий Давидович иногда приглашал меня к себе, иногда спускался сам за пустячными бытовыми мелочами – соль, спички и так далее, – будучи совершенно безбытовым человеком. Иногда мы засиживались за водкой, если она была в доме, иногда просиживали за кофе и разговаривали.

О жизни, но чаще всего – о поэзии.

Я был молод и неопытен, он уже в солидном возрасте и умудрен опытами быстротекущей жизни. Разумеется, говорил больше он, а я внимал, стараясь как можно больше запомнить, чтобы потом записать в дневник. Хорошо помню одно из посещений Левитанского, когда он, листая очередной изданный справочник СП СССР, лежавший на журнальном столике, искренне удивляясь, говорил: «Понимаете, Гена, ну не может быть около двух тысяч поэтов даже в такой большой стране, как наша. Ну, 10 – еще куда ни шло, ну минимум 20. Но чтобы две тысячи…»

И Ю.Л. сомнительно качал своей мудрой седой головой…

Счет идет по вертикали

Но где же истоки, с чего начинается поэт? Иван Айвазовский. Венчание поэта в Древней Греции. 1886. Национальная галерея Армении

В живом литературном процессе на каждом его этапе одновременно участвуют разные поколенья – и те, кто делает первые шаги в литературе, и те, кто работает с давних пор, и представители поколенья, которого нет уже в живых, причем порою эти последние участвуют в процессе даже активнее, нежели те, кто сегодня физически существует. Эти поколенья отличаются одно от другого, но в то же время в каждом из них можно обнаружить какие-то связи с предыдущими, некое продолженье и развитие, образующее, в конце концов, традицию или школу. Так, при всех резко выраженных индивидуальных особенностях, к примеру, Ахмадуллиной, поэта поколенья 60-х, нетрудно обнаружить нечто роднящее ее с Антокольским, поэтом даже не предыдущего, а довоенного поколенья. Если представить себе поколенья в виде горизонталей, то основной счет идет по вертикалям, их пересекающим.

С чего начинается поэт

Конечно, судьбы поэтов складываются по-разному. Одни начинают сразу – ярко и талантливо, а затем дальнейшего развития не наступает. Другие раскрываются от книги к книге, постепенно вырастая в крупных, значительных поэтов. Но где истоки, с чего начинается поэт?

Мне близка мысль литературоведа Владимира Орлова, который в своей книге о Блоке «Гамаюн» писал, что настоящий поэт начинается, как только в нем встрепенется душа, и только тогда он обретает ту лирическую дерзость, которая позволяет ему вырваться из плена запомнившихся с детства напевов и сотворить свою гармонию.

Точнее, пожалуй, не скажешь – вырваться из плена запомнившихся с детства мотивов и сотворить свою гармонию. К сожаленью, вырваться из этого очаровательного плена дано немногим. У большинства различим лишь этот гул предыдущей поэзии, ее отзвук – идет как бы эксплуатация ее обаянья. Наверно, только большие поэты способны сотворить свою гармонию, и все-таки «входящий» или желающий в поэзию войти должен стремиться к этому и сотворить если не целую гармонию, то хотя бы элемент ее, хотя бы звук добавить к общей гармонии, к общему звучанью поэзии предыдущей.

Безбожный тупик

Астраханский переулок выходил в Безбожный. В Астраханском жили писатели, в Безбожном – советская номенклатура среднего разлива. Рассказывали, что когда Алле Пугачевой, как взошедшей звезде, предложили в этом переулке квартиру, очевидно, желая разбавить чиновничий люд, она наотрез отказалась жить в месте с таким названием. Замам разных министров и прочим деятелям все было нипочем, и они с удовольствием занимали (как сказали бы сейчас – элитные) четырех- и пятикомнатные квартиры – других в этих добротных кирпичных домах не было. Когда я проходил мимо, на ум всегда приходил знаменитый безбожник Емельян Ярославский. Уж он-то порадовался за переулок с таким названием.

Дома образовали симпатичный тупичок, посредине которого был разбит небольшой скверик. Левее скверика располагались известные всей Москве Астраханские бани. Вид портили только какие-то уж вовсе непрезентабельные постройки, без окон и дверей, смахивающие на обычные сараи.

В писательских домах жили Окуджава, Старшинов, Злотников, кажется, Дементьев и другие поэты и непоэты. В одном из номенклатурных домов обитал Луис Корвалан. Вообще соседи были славные. Рядом с 14-этажной башней, в которой поселили генсека чилийской Компартии, Моссовет выделил две квартиры, из которых потом сделали одну, эксцентричной наследнице самого богатого грека на земле Кристине Онассис, полюбившей простого (?) хромого совслужащего Сергея Каузова – многие считали его сотрудником КГБ. Жили в этом небольшом микрорайончике и другие известные люди.

Из дневника (разговоры 

с Юрием Левитанским)

Иногда я просил его передохнуть и почитать стихи. Он никогда не отказывал, на мгновенье замолкал, затем брал в руки очередную сигарету и, разминая ее в руках, в огромной (во всяком случае, так казалось в те времена) самойловской квартире одному-единственному своему слушателю начинал читать – и «Обманчива неправды правота…», и «Я медленно учился жить», и «Если бы я мог начать сначала...». А затем мы допивали свой кофе, и он вновь рассуждал и о том, что в искусстве нет прогресса, и о странном феномене русской поэзии, и о поэтических традициях.

О поэтических традициях

Ясного понимания, что такое традиция, до сих пор нет. Здесь все существенное поставлено с ног на голову, ибо традиция у нас трактуется как некое повторенье того, что было. Поэтому пониманье пушкинской традиции доведено до абсурда и означает, по сути, уменье писать «похоже», как Пушкин. А ведь пушкинская традиция, если обратиться к его стихам, заметкам, высказываньям о поэзии, есть именно неповторенье. Все, что он говорил или писал о своих современниках, начиналось: а этот не похож на другого, а этот – оригинальный поэт, а этот – отличается от другого. Узнаваемость – слово, которое он любил употреблять. Открывать, находить, искать, быть непохожим – это, думаю, и есть традиция великой русской поэзии.

Странный феномен

Если оглянуться на историю нашей поэзии, легко проследить ту эволюцию, которую проходили наиболее значительные наши поэты до последнего дня своей жизни. Последняя половина ХХ века – это по преимуществу поэзия старых людей, как это ни странно может прозвучать. Здесь и старый Пастернак, и старая Ахматова, старый Твардовский, и старый Заболоцкий. Более того, на поверку выходит, что это лучшее, что было создано за последние годы их жизни, есть лучшее и в поэзии каждого из них. ХХ век дал такой странный феномен, которого не знал век ХIХ.

«Где бы взять…»

Бывало, приходилось наблюдать, как одновременно из стоящих друг против друга домов выходил кто-то из поэтов и Корвалан в пончо и без охраны, который, как писали тогдашние унылые газеты, «в результате неимоверных усилий советского правительства и лично Леонида Ильича был вырван из кровавых лап Пиночета».

Глядя на это со своего второго этажа, я невольно вспоминал частушку, гулявшую тогда по столице:

Обменяли хулигана

На Луиса Корвалана.

Где бы взять такую <слово на букву «б»>,

Чтоб на Брежнева сменять?

Для тех, кто подзабыл, «кто есть ху» (как любил поговаривать один уважаемый мною политический деятель), напомню: под «хулиганом» подразумевался правозащитник Владимир Буковский, которого после достигнутых с «тлетворным Западом» договоренностей вывели за ворота самой страшной в СССР Владимирской тюрьмы и, ничего не объясняя, вывезли в кандалах и наручниках (советский привет свободному миру!) в Швейцарию.

Где и состоялся обмен «хулигана» на человека в пончо.

Из дневника (разговоры 

с Юрием Левитанским)

Лучшие представители нашей великой литературы во все времена являли собой образцы высокой нравственности, порядочности и чести. Но мне лично как человеку, как литератору в наибольшей мере импонирует все, что связано с именем Чехова. Все, что он делал в литературе и в жизни, для меня с давних пор стало эталоном и отношения к литературе, и отношения к жизни.

Этот вечерний разговор Юрий Давидович закончил стихами (цитирую отдельные строки): «Всего и надо, что вглядеться, – боже мой,/ Всего и дела, что внимательно вглядеться…/ Всего и надо, что вчитаться, – боже мой,/ Всего и дела, что помедлить над строкою…»

«Как поется, так поет…»

Более остроумного человека, чем он, я на своем веку не встречал. Чтобы невольно никого не обидеть, приведу только одну шутку в свой адрес. Когда Юрий Давидович узнал, что я формально числюсь в литсекретарях Д. Самойлова – ни в одном издательстве меня не брали из-за иделогически неправильной фамилии (а работать где-то было нужно, иначе загремел бы в тунеядцы), – он тут же обронил (по-моему, гениальную) шутку: «Генсек». Его остроумие в жизни, естественно, проявлялось и в поэзии, свидетельство чему – «Сюжет с вариантами» – уникальная (не побоюсь этих слов) книга пародий на поэтов-современников самых разных направлений – от Солоухина до Слуцкого, которую можно поставить в один ряд с давно ставшими классическими пародиями Александра Архангельского.

Он очень хорошо рисовал. Однажды подарил своему близкому другу Самойлову небольшую картинку – зимний пейзаж, выписанный так, как может быть выписан только рукою талантливого поэта. Д.С. повертел картинку в руках и обратил внимание на дарственную надпись: «А эту зиму звали Анной». Надпись не надо было объяснять никому из тех, кто знал, что один из сборников стихов Самойлова назывался «У зим бывают имена», а имя Анна было одним из любимых им женских имен и неоднократно встречается в стихах. А после того, как Левитанский спародировал его стихотворение «Шуберт Франц не сочиняет –/ Как поется,/ Так поет…», заменив две первые буквы в строчках, сами догадываетесь – в каких, он больше никогда не мог читать его со сцены – что-то мешало.

И «милость к падшим призывал»

В застойные, как русские болота, поздние брежневские годы Юрий Левитанский, руководствуясь совестью и состраданием, подписывал письма в защиту писателей, преследовавшихся властями за их несогласие с этими самыми властями. Хотя прекрасно отдавал себе отчет в том, что письма эти мало чем помогут преследуемым режимом людям, а могут только нанести вред тем, кто их подписывал. И действительно, «подписантам» советская власть чинила мелкие (и немелкие) пакости, на которые она была чрезвычайна падка.

Но сам Левитанский ни бунтарем, ни диссидентом не был. Поэзия и диссидентство – вещи разные, в этом он был полностью согласен со своим другом Самойловым.

Ключом к его личности, как мне кажется, может служить известная формула Андрея Синявского: у него, как и у Синявского, были эстетические расхождения с советской властью.

В условиях внешней несвободы он оставался внутренне свободным человеком, как и многие писатели своего поколения – поколения шестидесятников (вышученного и осмеянного в наши дни некоторыми бесцензурными перьями), мучительно преодолевавших в себе искусы и соблазны советской эпохи. Но, как бы ни менялись времена, в которых Юрий Левитанский не существовал – жил, он всегда оставался самим собой, равным самому себе, был человеком высокой чести, долга и ответственности. И в наступивших новых временах – непростых и довольно тяжелых – сумел сохранить свою честность и неподкупность.

Гражданская смерть 

посреди гражданской 

войны

Когда «эстетические разногласия» ушли вместе с советской властью в небытие, в новую эпоху, с новой властью наступили разногласия политические – гражданские.

25 января 1996 года он выступал в мэрии на круглом столе московской интеллигенции. Говорил о трагедии чеченской войны. Бывший фронтовик не понимал, как можно развязывать в стране, по сути, вторую гражданскую войну, и не мог примириться с мыслью, что в борьбе с боевиками гибнут и ни в чем не повинные люди. И сказал об этом без всякой оглядки на лица, торжественность момента, время и место действия, там, где этого не ожидали.

И сердце не выдержало.

Смерть всегда внезапна и неожиданна.

Она выбирает, кого, когда и как, но не выбирает – где…