Лев Аннинский
Вакханалия – она и есть вакханалия... Винсент Ван Гог. Пьющие. 1890. Институт искусств, Чикаго
Углов в прозе Игоря Гамаюнова (кстати, фрагменты из романа Гамаюнова, ставшего предметом этой статьи, публиковались в «НГ-EL» от 06.02.14.) более чем достаточно. «Коленчатый коридор» редакции – излюбленное место действия. Коленчатый, уступчатый, весь в поворотах, закутах, тайниках, тупичках, углах. Есть где спрятаться, затаиться. И не разгадаешь, за каким углом ждет тебя сюрприз: обман, подвох, ловушка.
Откуда ловушка?
Оттого, что любое суждение может быть воспринято как глумливый розыгрыш. Но воспринятое всерьез – может отсвечивать и героическим пафосом. Надо только, чтобы ситуация требовала пафоса. То есть чтобы углы повернулись на 180 градусов от нашего базара. Туда, откуда мы ушли.
Поколение Гамаюнова застает инерционно-героическую эпоху. В юности по комсомольскому призыву поднимает целину. Войдя в силу, обнаруживает, что идет перестройка, и со всей верой, развернувшись на те самые 180 градусов, принимается хоронить тоталитаризм с его ложью. Гамаюнов, начавший как журналист в «Пионерской правде» и в «Молодом коммунисте», находит себя как автор судебных очерков: пачки писем от трудящихся, разоблачение проштрафившихся чиновников, героические похороны ушедшей эпохи…
Четверть века, минувшие с той поры, выработали из сенсационного журналиста опытного прозаика. Романы, повести и рассказы Гамаюнова интересны теперь уже не столько изобличением очередных прохвостов, сколько общей картиной наступившего времени и того, чем новые прохвосты отличаются от старых. Чем сама новая эпоха отличается от прежней.
Как чем?! Да об этом все птички чирикают среди васильков во ржи: прежде была «вакханалия цинизма, расцветшая на фоне словесной трескотни о единстве и равенстве под дежурные речи шамкающего вождя…»
Нынешняя вакханалия цинизма – лучше?
Вот тут-то и «затык». «Не знаю!» – искренне запирается герой в своих сокровенных мыслях. И автор проницательно подсказывает: «Душа слепо жаждет возвращения в прошлое, хотя в действительности оно во много раз хуже настоящего».
 |
| Здесь, если присмотреться,
есть и углы, и окружности. Якопо де Барбари. Аллегория (оборотная сторона Портрета мужчины). 1497–1500. Государственный музей, Берлин |
Так настоящее все-таки лучше прошлого? То самое настоящее, в котором душе «тесно и душно»? А если «нет нормальных дорог»! И «газа нет, воды нет, разве что в колодце»! И сельские школы закрываются, потому что учеников нет: народ из села бежит. А бежит народ, потому что там не прокормишься: мужику в лучшем случае хватает на выпивку, а на закуску не заработаешь. Взывала-взывала партия к продовольственным успехам, той партии нет, а призрак голодовки и в нынешнюю эпоху продолжает висеть в воздухе?
Не верьте. Вранье все это. Жрут модное на закрытых тусовках. В особняках, только что выстроенных на просторах полуголодной страны, обжираются. (Особняк взбунтовавшиеся односельчане в конце концов подожгут).
Еще более красноречивое опровержение голодухи – стаи бесхозных псов, которым выбрасывают с кухни жирные отбросы. (Сквозной у Гамаюнова сюжет из повести «Лунный пес»: надо притвориться послушным псом – таким же прохвостом, как все, – и добровольный сыщик, задумавший изобличить во взяточничестве начальственную даму, втирается к ней в доверие не столько как потенциальный любовник, сколько как приблудный пес, прикинувшийся ручным).
Псы жиреют на бросовых подачках, а люди в стране не могут прокормиться. Это – существеннейший мотив у Гамаюнова. Закрывается в райцентре фабрика – мужики бросают все и едут в Москву. Нанимаются в охранники (стеречь имущество богатеев в еще не сгоревших особняках). Рукастые – перестраивают свои оставленные дома в дачи для приезжих столичных умников. И спиваются вместе с ними. Или без них.
«Это как понимать? Всю Европу газом обеспечиваем, а российская глубинка до сих пор дровами отапливается. Ну, не стыдно ли?»
Не стыдно ли – этот вопрос еще острее касается у Гамаюнова молодых женщин, отчаявшихся в деревне выйти замуж. Им-то, невестам, куда податься? Бегут туда же, в столицу, в надежде найти кого-нибудь хоть там. И там чувствуют себя второсортными. Какое-то время вкалывают официантками, интригуют с гуляками, пробуют удержаться в наложницах. Возвращаются в село беременными или с прижитым младенцем на руках. (Прижитого младенца могут потом прислать; своего или чужого, не доищешься, у Гамаюнова этот прижитой в городе отпрыск – знак расплаты. За грехи!)
Но любовь-то может пробудиться в неприкаянных душах? Возмездие природного естества за неприкаянность…
А как же! Оказались на соседних креслах в самолете… Нет, лучше – на соседних сиденьях в автобусе. Разговорились, познакомились. Вдруг дождь, распутица, автобус дальше не идет, девушке до родной деревни не так уж далеко, идут вместе, заходят в дом. Радость домашних: дочь привела избранника! Выпивка, уединение, «цепкие объятья двух родных душ, случайно обнаруживших друг друга в круговерти суетной жизни…»
Судя по издательской аннотации к роману «Щит героя» – роман этого героя со случайно подвернувшейся деревенской пассией, – равнодостойная альтернатива той «трясине лжи», которая держит его в столичной журналистской текучке.
Тем интереснее вглядеться в эту лирическую альтернативу.
Любовь? Да, любовь. А может, страсть нормального мужика, вспыхнувшая с появлением «этой беспокойной девчонки, лукавой вруньи, случайно к нему прикипевшей»? Да, и это.
Так то или это?
Может, от нелюбимой жены герой хочет отвалить? Да ведь и жена – любимая! И отчаливать от нее герой вовсе не хочет. Любит обеих: и ту, и эту. Внимательный читатель имеет возможность проследить, с какой скрупулезностью Гамаюнов уравнивает ту и эту любовь в сердце героя. Обе нужны! Это теперь естественно, нормально, праведно.
Что-то тут новое в эротическом вопросе. Во времена «Анны Карениной» литература все-таки выясняла – иногда мучительно, трагично, – где чувство подлинное, а где подменное.
Теперь – не так. Жена понимает, что любовь на стороне воистину нужна ее мужу. И любовница понимает, что у жены и любовь, и все законные права, которыми нельзя жертвовать. И это двоение – истинное, искреннее состояние нынешних душ.
Неважно, где, как и надолго ли познакомились; да хоть по интернетной переписке! Не важно, что дикая разница в возрасте: раньше она отпугнула бы, а теперь это, как молодые говорят, даже «круто». Что-то такое… катастрофическое дремлет в душах, какое-то неодолимое эротическое бездомье подстерегает души, так что лучше не спрашивать: по расчету ли брак, по чувству ли связь – есть что-то более глубинное и безрасчетное, чем элементарный расчет. Любовь – спасение от подстерегающего одиночества. Может, эта любовь – химера, но она реальна, истинна и свята в ситуации интуитивно чуемого всеобщего безлюбья. И тревога – от этого.
Не героя-любовника ищет душа – спасения ищет от повального отчуждения.
Взыскательный читатель заметит, конечно, с какой влюбленностью описывает Гамаюнов природу. Особенно деревенскую. Васильки во ржи. Это – противовес ненадежным человеческим отношениям. Щит от грозящей капитуляции.
Интересно, почему новый роман Гамаюнова называется «Щит героя»? Щит – это что? Оружие для нападения? Нет, для защиты. Щит вперед не выставляют – держат ближе к сердцу. Вперед – тут другое было бы нужно. МЕЧ. Или – если думать о дальних целях – ПРАЩА героя.
И разве не укреплялась душа веками спасительным призывом «Вперед!»? Да, веками укреплялась. Во все эпохи. «Время, вперед!», «Вперед без страха и сомненья!».
Как-то вывернулось это вековое одушевление в новую эпоху, и Гамаюнов это чувствует. Теперь надо еще сообразить, где зад, где перед. Все серое, как на квадрате Малевича, утратившего цвет. Попасть в цель можно ночью, а днем скорее всего промажешь. Потому что «перед» теперь непонятно где. Интересно, что самый отпетый изверг в «Щите героя» – карьерист и подлец – живет демонстративно под лозунгом «Вперед!». Покалечил на своем снегоходе деревенского мальчишку-лыжника, вывернулся от суда и продолжил это скоростное безумие – налетел на встречную машину, угробил шофера, да и сам, наконец, угробился. Вот что такое теперь «Вперед!».
Даже самый близкий Гамаюнову герой, бесстрашный «афганец» из рассказа «Попутные жертвы», воззвал в конце концов:
– Зачем это с нами было? Знаешь? Нет? Вот и я не знаю.
Со щитом все ж понятнее. Со щитом – это уже после битвы. Или на щите – тоже после.
А между битвами что делать?
Да тот же герой Афгана и объяснил:
– Вот она, наша вселенская отзывчивость – тянет туда, где беда!
Туда – в Афган. Убивать афганцев и держать против них щит. Щит Родины.
Туда ринулся он от лжи, которая обступила его на Родине.
Туда, «где, как ему казалось, жизнь – без вранья, потому что смерть рядом».
Значит, где жизнь повседневная, привычная и безопасная – там неизбежное вранье. Это один из главных мотивов гамаюновской прозы. И, наверное, главный ее вызов.
Врут все. Врут в статьях и на редакционных летучках. Врут по службе и по душе. Врут в укромных извилинах и коридорах угластой редакции и на коллективных попойках. Врут сами себе – не потому, что этого требует власть, а потому, что душа просит. И власть врет – не потому, что это государственная необходимость, а потому, что люди, приходящие во власть, приходят из того же народа, коим приходится управлять. И живет эта власть по тем же понятиям, что и народ. Не даться в обман! А обман чудится везде. Не попадаться в ловушку! Потому что сама жизнь есть уже ловушка! А если не попадаться, то это общий способ существования. Вранье во спасение от встречного вранья. Не ложь, на которой можно попасться и за которую поплатиться. А упоенное, упоительное, умопомрачительное вранье, дающее существованию смысл. И душе гармонию.
– Не могу! – срывается герой, из последних сил удерживая щит. – Мы живем в самое негармоничное время, когда эта дисгармония прикрывается самым изощренным враньем.
Ищет в противовес формулу правды, то есть закона:
– Жизнь в режиме безостановочного вранья!
Тоже хорошо. Режим есть режим, как было сказано в замечательном фильме перестроечного времени.
Кто виноват?
– Мы искали виновников, – исповедуются умники. – А виновник безличен. Он – сумма исторических обстоятельств. Инерция прошлых веков.
Что верно, то верно. Характер народа складывается в течение веков. Если не тысячелетий. Попытки его срочно исправить всегда драматичны. Если не кровавы. Масса, сплотившаяся для праведных действий, превращает правдоискателей в разрушителей. Если не в извергов. И участвуют в этом все. Палачи и жертвы, меняющиеся ролями.
Что делать, если не найти виноватых?
Терпеть, батенька, терпеть. Лучше всего относиться к неизбежным переменам как к погодной аномалии. Пусть все идет, как идет.
Да идет-то углами, от взрыва до взрыва.
Да, так. И надо быть к этим углам готовыми. А все-таки жить и терпеть. Это позиция Гамаюнова, и я с ним солидарен. Нетерпимые правдоискатели или гробят сами себя, или, сорвавшись с резьбы, гробят случайных встречных (и сами садятся в тюрьму, откуда их пытаются вызволить близкие, перекладывая их вину на умников, свихнувших их с привычного «режима»). Подробности – в рассказе «Ночная охота». Общий смысл – во всех гамаюновских сюжетах. Умники с трудом терпят сквозное вранье, а оно идет от века. От народа. От судьбы.
– Дайте опомниться! – останавливает собеседника умник. – Судя по всему, вы приехали из какого-то Салтыков-Щедринского угла России.
– Боюсь, это не угол, а окружность, – отбивает удар герой.
Ну, вот, замкнулось. В наше время говорили не про окружность, а про овал. «Я с детства не любил овал, я с детства угол рисовал» и т.д. по диалогу замечательных поэтов советской эпохи…
Хотим опять к Салтыкову-Щедрину, заряжавшему Россию неуемной ненавистью, в которую фатально перерастала наша не знающая границ всеотзывчивая любовь?
Не хотим ненависти?
Тогда будем жить так, как позволяет история. История готова очередной раз испытать нас, протащив сквозь свои углы? Не надо ее провоцировать. Дала передышку – будем дышать. У нас нет другого выхода, ибо нет другого народа. Если этот наш народ переродится, исчезнет, уступит место другим народам – тогда уступим место и мы: исчезнем.
Но пока возможна «окружность» – будем жить так, как она диктует. И держать наготове щит, уговаривая всех и самих себя, что он выдуман.
