Спираль Нарбута

Владимир Нарбут. С шляпой. Иллюстрация с сайта Wikipedia.org

Спираль – кривая линия, закручивающаяся вокруг точки на плоскости или вокруг оси (мат.) //Линия, направление такого вида, формы.

Словарь русского языка.

Т. 4, М. 1984.

Провинциал в Петербурге

Владимир Нарбут (1888–1938), юный провинциал из тихого уездного городка Глухова, что на Черниговщине, в Северной столице появился вместе с братом Георгием в 1906 году – оба подали прошения на факультет восточных языков Петербургского университета и оба были зачислены без излишних формальностей.

Один из братьев, Владимир, писал стихи, другой, Георгий, увлекался графикой.

Петербург, весь из камня и воды, был хмур, мрачен и угрюм и встретил братьев неприветливо. Однако вскоре они не только освоились в городе – почувствовали себя своими, но и попали в богемную среду и завели литературно-художественные знакомства.

В 1910 году издательство «Дракон» выпустило в свет первую книгу стихов Владимира Нарбута, которая так и называлась «Стихи. Книга I», в оформлении брата Георгия. В те годы выходило множество книг начинающих поэтов, но не все они остались в литературе.

Нарбут остался.

Его стихи были крепко сбиты, отличались особым, упругим, ритмом, написаны своеобразным языком, в нем было много украинизмов, и все это придавало им какую-то новизну и свежесть.

Книга не затерялась в огромном потоке однодневок, на нее обратили внимание мэтры отечественной словесности Брюсов и Гумилев.

Брюсов в «Русской мысли» (1911, № 2) писал, что Нарбут выгодно отличается от многих других начинающих поэтов, что «у него есть умение и желание смотреть на мир своими глазами, а не через чужую призму». Строже отозвался в «Аполлоне» (1911, № 6) Гумилев, который, отметив, что книга производит неплохое впечатление своими техническими приемами, меткими характеристиками и интимностью, задавался вопросом «но почему пробуждает эта книга печальные размышления?» и сам давал на него ответ: «В ней нет ничего, кроме картин природы: конечно, и в них можно выразить свое миросозерцание, свою индивидуальную печаль и индивидуальную радость, все, что дорого в поэзии, – но как раз этого-то Нарбут и не сделал…».

В этом же году молодой Нарбут стал одним из участников «Цеха поэтов», организованного Гумилевым, а еще через год новое направление получит свое название – акмеизм, под которым и войдет в историю литературы.

«Аллилуйя»

Так называлась вторая книга Владимира Нарбута, изданная в количестве 100 экземпляров в издательстве петербургского «Цеха поэтов».

Вокруг книги разразился скандал – цензура обвинила ее в «богохульстве и порнографии», Департамент печати повелел книгу «конфисковать и уничтожить». Книга начиналась стихотворением «Нежить» и заканчивалось стихотворением «Упырь» – ничего себе «Аллилуйя»! (буквально – восхваляйте Господа!).

Бялосинская и Панченко, авторы обстоятельной вступительной статьи к книге Владимира Нарбута «Стихотворения» (М.: Современник, 1990), вышедшей после долгого перерыва (почти 50 лет), пишут, что в Музее библиотеки им. Ленина видели экземпляр «Аллилуйя» с пометкой «Книгу надо истребить!» на странице со стихотворением «Пьяницы». Интересно, какие строки особенно вызвали негодование цензора, уж не эти ли: «Все собутыльники в размывчивом угаре./Лишь попадья – в жару: ей впору жеребец./Брыкаясь, гопака открамсывают хари,/и в зеркальце косом, в куске его – мертвец./ – Эге, да он, кажись, в засиженном стекле/похож на тот рожок, что вылущила полночь…– /А муха все шустрей – пред попадьей во мгле – /зеленая снует, расплаживая сволочь».

Но не только содержание книги было признано цензурой «кощунственным и непристойным». Сборник содержал еще один вызов – и таился он в оформлении. «Грубые» стихи были напечатаны церковнославянским шрифтом, с эпиграфами из псалмов и заглавными буквами, взятыми из старопечатной Псалтыри ХVIII века. Оформили «Аллилуйя» Георгий Нарбут и художник Иван Билибин с женой, тоже художником, Марией Чемберс-Билибиной.

На книгу было много рецензий, но мне кажется, лучше всего о ней сказал все тот же Гумилев в своих «Письмах о русской поэзии» (1-е изд. ПГ, 1923). Критикуя первое поколение русских модернистов за «эстетизм», он писал, что «М. Зенкевич и еще больше Владимир Нарбут возненавидели не только бессодержательные красивые слова, но и все красивые слова, не только шаблонное изящество, но и всякое вообще. Их внимание привлекло все подлинно отверженное, слизь, грязь и копоть мира. Но там, где Зенкевич смягчает бесстыдную реальность своих образов дымкой отдаленных времен или отдаленных стран, Владимир Нарбут последователен до конца, хотя, может быть, и не без озорства».

Закручивается. Только знать бы, куда. Донато Браманте. Спиральная  лестница.  Музей Пио-Клементино, Ватикан

Опасаясь преследований, «озорнику» пришлось покинуть не только университет, но и Россию – недоучившийся поэт уехал вместе с этнографической экспедицией в Африку.

В 1913-м вернулся по случаю амнистии, объявленной в связи с празднованием 300-летия дома Романовых. Пробыв непродолжительное время редактором-издателем «Нового журнала для всех», он вернулся в свой родной Глухов.

Из акмеистов – в большевики

В октябре 1917 года за три недели до революции член глуховской организации эсеров и редактор-издатель местной газеты «Глуховская жизнь» Владимир Нарбут делает решительный шаг – выходит из партии эсеров и объявляет себя большевиком.

В том, что бывший поэт-акмеист пошел в большевики, не было ничего удивительного.

Еще в 1913(14?) году Нарбут в одном из писем Зенкевичу писал: «На акмеизм я, признаться, просто махнул рукой. Что общего (кроме знакомства), в самом деле, между нами и Анной Андреевной, Гумилевым и Городецким? Тем более что «вожди» (как теперь стало ясно) преследовали лишь свои цели. Ведь мы с тобой  – вiевцы (принимаем Biй за единицу настоящей земной, земляной жизни), а они все-таки академики по натуре». («Арион», 1995, № 3).

За свою большевистскую деятельность в Глухове он весьма серьезно пострадал от зеленых – на усадьбу, где он жил, было совершено вооруженное нападение. Нарбут потерял кисть левой руки и младшего брата.

Несмотря на инвалидность, Нарбут принял весьма деятельное участие в изобилующей жестокостями с обеих сторон Гражданской войне, в Ростове прошел через деникинскую тюрьму, был приговорен к смертной казни и, выбирая между жизнью и смертью, выбрал жизнь и подписал отказ от большевистской деятельности. Из тюрьмы был освобожден кавалерийской бригадой Думенко.

Везде, куда бы ни забрасывала Нарбута судьба в послереволюционные годы, а это были почти все крупные города Украины – Киев, Николаев, Херсон, Одесса, Харьков, он занимается организацией партийной и литературной печати. В 1920-м в Одессе заведует ЮгРОСТА (южным отделением Всеукраинского бюро Российского телеграфного агентства). В 1921-м в Харькове, бывшем к тому времени столицей республики, становится директором РАТАУ (Радиотелеграфного агентства Украины).

Он еще находил время писать стихи и издавать собственные книги. Но многие стихи больше напоминали революционные агитки и лозунги и книги получались весьма и весьма неровными, может быть, за исключением «Плоти» (1920), в которую были включены дореволюционные стихи.

В Одессе на ЮгРОСТА он привлек талантливых Бабеля, Багрицкого, Олешу и других, дал им постоянную работу и заработок. Любимых одесситов поддерживал и в Москве, куда его перевели в 1922 году. В столице Нарбут занял должность ответственного работника Отдела печати ЦК РКП(б).

Им владели иногда странные идеи – бывший акмеист приходил к цеплявшемуся за жизнь Мандельштаму, которого он любил и ценил, и предлагал ему с помощью Бабеля и Багрицкого возродить акмеизм, но на новых началах и без Ахматовой. Тот отказывался, а он никак не мог взять в толк, почему Мандельштам так упорно отказывается от предложения.

Поэт-издатель

Надежда Мандельштам в своей «Второй книге» (Московский рабочий, 1990) писала о Нарбуте: «По призванию он был издателем – зажимистым, лукавым, коммерческим… Издательскую деятельность Нарбут представлял на манер американских издателей детективов: массовые тиражи любой дряни в зазывающих пестрых обложках…» Дальше язвительная вдова погибшего поэта замечала, что в советской ханжеской действительности «он не мог развернуться как делец и выжига и сам взял на себя особый искус – стал партийным аскетом». (Вот этот аскетизм мне бы и хотелось подчеркнуть в личности Нарбута). А еще Мандельштам добавляла характерную деталь: «Свое издательство «ЗиФ» («Земля и фабрика») он взял нищим, а отдал процветающим с большим капиталом в банке».

Это было действительно так. Поэт Нарбут был издателем от бога. Но Надежда Яковлевна либо умолчала, либо забыла, что «ЗиФ» печатал не только «дрянь в зазывающих обложках», но и русских классиков – Чехова, Короленко, Толстого, произведения Бабеля, Зощенко, Эренбурга и других более-менее известных советских писателей, а также сочинения классиков иностранной литературы Золя, Мопассана, Голсуорси и др. Вплоть до 1925 года «ЗиФ» носила характер универсального издательства, и лишь через год было решено издавать только художественную литературу.

Кроме того, «ЗИФ» с 1925-го большими тиражами выпускала журналы «30 дней» и «Всемирный следопыт», которые редактировал поэт-издатель и которые с 1926-го выходили с приложениями произведений русских и иностранных авторов, а «Всемирный следопыт», кроме того, – с приложением 12 номеров «Вокруг света» и «Туриста».

Владимир Нарбут стоял во главе этого гигантского предприятия до 1928 года, всю свою неукротимую деятельность он щедро тратил на книгоиздание. Возможно, руководил бы издательством и дальше, но в конце 27-го года конфликт с Александром Воронским вспыхнул с новой силой. Здесь были и литературно-бытийные причины (видный деятель революционного движения, влиятельный критик и публицист Воронский был организатором и главным идейным вдохновителем литературной группы «Перевал» – Нарбут был одним из руководителей ВАППа), и литературно-бытовые обстоятельства (Нарбут «увел» жену у Олеши, обиженный Олеша написал роман «Зависть», в одном из главных героев которого, крепком хозяйственнике Андрее Бабичеве, угадывался Нарбут, Воронский с большой охотой напечатал роман в своем журнале «Красная новь»).

Единственно куда и кому было жаловаться – было родное ЦК. Нарбут не выдержал и пожаловался, обвинив Воронского в недопустимых формах литературной полемики. В свою очередь, Воронский с помощью Горького, как пишет Мандельштам, раздобыл документ времен Гражданской войны с отказом от большевистской деятельности, который пришлось подписать Нарбуту, попавшему в 1919 году в руки деникинской контрразведки.

Нарбут просчитался. ЦК, все тщательно взвесив, решил, что его вина больше, нежели Воронского, и исключил своего работника из партии с формулировкой «за сокрытие ряда обстоятельств, связанных с его пребыванием на юге во время белогвардейской оккупации».

Но в этом споре не было победителей. Погибнут оба.

В 1937 году Воронского обвинят в принадлежности к «антисоветской троцкистско-террористической организации» и приговорят к расстрелу.

Нарбута приговорят к высшей мере в 1938 году.

«Казненный Серафим»

Последние годы перед арестом он работал обычным редактором в научном издательстве и, может быть, поэтому увлекся так называемой научной поэзией.

Стихи были откровенно слабыми, некоторые, как «Молоко», «Малярия» или «Садовод», прочитывались как самопародия на себя прежнего – акмеиста 1910-х годов. Уйти от себя было нелегко, и поэтому и в этих стихах встречались великолепные метафоры и образы, чего стоят только эти строки: «Как в горячке тифа нас коробит/ Спирохеты вывинченный штопор…» («Микроскоп», без даты), или эти: «Мясную кость внутри сосало тихо,/ Мозги качались/ Возле волдырей,/ Когда (для аппетита) повариха/ В котел, сквозь пар,/Пустила сельдерей» («Еда», 1933/1936).

…За ним пришли в ночь с 26 на 27 сентября 1936 года.

Он был не первым и не последним – люди стали исчезать еще раньше, а впереди маячил 37-й.

Его обвинили в том, что он входил в группу «украинских националистов – литературных работников», которая занималась антисоветской агитацией. Группа состояла из пяти человек – переводчика и литературоведа Поступальского (якобы руководителя группы), переводчиков Зенкевича, Шлеймана-Карабана, литературоведа Навроцкого и самого Нарбута. Семен Липкин в своих воспоминаниях («Новый мир», 1994, № 2) пишет, что их посадили по доносу поэта и тоже переводчика с украинского Бориса Турганова.

По версии Евгении Зенкевич, дочери Павла Зенкевича («Русская жизнь», 25 марта 2009), донос на отца написал «литературный деятель Валерий Тарсис» (так в оригинале. – Г.Е.), очевидно, подразумевая того самого Тарсиса, которого лишили советского гражданства и выслали за границу в 1966 году за его повести «Сказание о синей мухе», «Палата № 7» и др. Если это так, то весьма прихотливо складываются иные писательские судьбы.

Так или иначе,  все пятеро были осуждены постановлением Особого совещания НКВД СССР в июне 1937 года за КРД на пять лет лишения свободы.

И в лагере Нарбут остался советским человеком. Вот всего лишь несколько цитат из писем, обращенных к его жене Серафиме Суок: «Посланное мне испытание переношу твердо, героически – буду работать, как лев. Я докажу, что я не контрреволюционер, никогда им не был и не буду – ни при каких обстоятельствах» (29.IХ.1937). «Буду ли я использован так, чтобы я смог отдать себя целиком, всего – нужной лагерю и стране стройке» и дальше - «Как мне хочется... показать себя на работе, быть стахановцем, всегда первым, не боящимся никаких трудностей!» (без даты; курсив – В. Нарбута) (Владимир Нарбут. Стихотворения. М.: Современник. 1990).

Нарбут, безусловно, знал, что все письма проходят через лагерную цензуру, но написано это не для нее и даже не для жены – для себя. В искренность слов поэта невозможно не поверить. Но однорукий, хромой (с юности) и заикающийся (с детства) Нарбут вряд ли мог стать стахановцем лагерного труда – его использовали в качестве счетовода, ночного сторожа и ассенизатора.

В начале весны 1938 года против него и еще восьми инвалидов, доставленных в карантинно-пересыльный пункт № 2 на Магадан с разных приисков и даже в лицо не знавших друг друга, «слепили» новое групповое дело, обвинив всех «в контрреволюционном саботаже, антисоветской агитации и разложении лагерной дисциплины».

7 апреля поэта и «подельников» судила Тройка УНКВД по Дальстрою, и в этот же день всем было вынесено обвинительное заключение.

В середине 20-х поэт собрал книгу «Казненный Серафим», но она не была издана.

В книге были разделы «На рассвете праведником», «Казнь», «После казни».

Весной 1938 года поэта расстреляли.

Я, естественно, не уподобляю бывшего поэта-акмеиста, бывшего издателя, бывшего ответработника ЦК РКП(б) Владимира Нарбута одному из девяти ангельских чинов, о которых упоминается в Священном Писании, да и «праведником» он не был, но, известно – «нам не дано предугадать, как слово наше отзовется».

P.S. Свою последнюю книгу, задуманную как избранное, Нарбут назвал «Спираль». В какой-то мере она должна была стать первым подведением итогов его поэтической деятельности почти что за четверть века. Книга ушла в набор, но из печати не вышла из-за ареста автора.