Заноза, комик, шут

Шолом-Алейхем любил три вещи – газеты, молочную кухню и евреев. Фото 1907 года

Человек подобен столяру: столяр живет, живет и умирает, и человек – тоже.

Шолом-Алейхем

Синеглазый; длинные каштановые, очень светлые волосы (кто-то из современников говорит о нем даже: блондин); очки: имел привычку смотреть на собеседника поверх очков. Небольшого роста, хрупкий, стройный; гордился своей моложавостью, внучкам запретил называть себя дедушкой – только папой; радовался, что у него нет ни одного седого волоса. Щеголь, всегда элегантно одетый, следящий за своим костюмом – вельветовые пиджаки, цветные жилеты, особым образом повязанный шелковый галстук. «Трудно было поверить, что этот разодетый франт, в шляпе набекрень, с видом полуартиста-полубиржевика – знаменитый писатель» (цитаты – их будет много –  взяты мною из автобиографии Шолом-Алейхема, воспоминаний брата, дочери, приятелей-писателей). 

Шолом-Алейхем (1859–1916) – знаменитый, как никто из еврейских писателей его времени. Каждая еврейская семья считала необходимым купить тоненькую пятикопеечную брошюрку с его рассказом на субботу, иначе это будет не суббота. На его похороны на Бруклинском кладбище собралось сто пятьдесят тысяч человек.

«Я люблю три вещи, три вещи я люблю: газеты, молочную кухню и евреев». А еще всякие мелочи – игрушки и безделушки. Приезжая в новый город, бегал по магазинам в поисках брелоков, цепочек, колечек. Игрушечный велосипедик с крутящимися колесиками у него на столе никому нельзя было трогать; кто трогал, тотчас получал ножницы и бумагу: «Нате, занимайтесь делом, нарезайте полоски!»

Четкий, красивый почерк; вообще обожал порядок и чистоту, безобразия не выносил – эстет: «Раз он невзлюбил мамину шляпу; так как она долго не могла собраться купить себе другую, он разрезал шляпу пополам и повесил на стенке».

«Он любил все маленькое: маленьких детей, маленьких животных, маленькие огурцы, помидоры, кармашки для часов, маленькие предметы, письменные принадлежности». Всегда носил с собой двое часов на длинных цепочках; одни – в правом, другие – в левом кармане жилета. На вопрос «который час?» – доставались одновременно.

Остроумие – «это самое еврейское дело. Когда еврей не расположен пошутить?» «Если Вас удивляет всегда веселый тон моих писаний, то я должен Вам сказать, что тон этот сообщается мне самою жизнью моего причудливого народа…»

Отвечал на все письма, деньги раздавал по первой просьбе – любому. Свою семью называл «республика». Закончив рассказ, объявлял жене и детям. «И все в доме готовились к семейному празднику. С утра уже знали, что вечером Шолом-Алейхем будет читать новый рассказ. Готовились, как к премьере. Одевались празднично, взволнованно ожидали появления отца из кабинета». 

«Читал Шолом-Алейхем просто, без признаков театральности, без жестов, без актерской мимики и без особо подчеркнутых интонаций. И все же его исполнение было очень выразительным. Читая, он делал неожиданные акценты, секрет которых знал только он, так что слышимое становилось зримым».

С этого и жил – чтением своих рассказов. Сначала в домах богатых евреев, за гонорар («унизительно»), потом перед многосотенными залами Варшавы, Лодзи, Кракова, Вильно, Риги, Нью-Йорка; билеты проданы за несколько дней, улица перед театром запружена народом, овация. У него даже был свой импресарио.Тридцати не было – миллионное наследство от тестя. Биржа. Спекуляции. Банкрот. Потом всю жизнь мыкался. 

«Многие годы Шолом-Алейхем был для еврейской писательской братии… загадкой. Даже тогда, когда уже часто печатался и обрел популярность в читательской среде, для писателей он все еще оставался терра инкогнита. О нем ходили легенды: сидит, мол, в Киеве в окружении миллионеров, и сам был им, живет на широкую ногу и между делом пишет, много пишет неустанным пером».

Утверждали, что писал он быстро, легко, без усилий, но это не так. Над некоторыми произведениями работал годами, правя, редактируя, переписывая по пять раз. «Он любил возиться с рукописью: клеить, переплетать, вносить исправления разными чернилами... Он окружал себя инструментами и необходимыми для письма принадлежностями: перьями, ножницами, щипчиками, клеем, блокнотами разных цветов и размеров». И когда переписано набело и отослано в журнал или издательство – вдогонку летели телеграммы: вот то и то – изменить.

Писал стоя, за высоким столиком для письма, вращавшимся в любую сторону. А вообще – везде, при любых обстоятельствах: «... на разделочной доске, на самоварном подносе, на дне опрокинутой бочки, в трамвае». 

Если образы приходили по ночам – что ж, значит, не спать всю ночь. Бывало, и нередко, сочинялось на ходу. «Лучшие главы «Мальчика Мотла» были им придуманы во время прогулок по тихим улочкам Женевы и городским паркам в сопровождении детей». «Когда Шолом-Алейхем сочинял, он становился предельно сосредоточенным: ничего не видел и никого не слышал… Во время прогулок вдруг останавливался, запрокидывал голову и долго, неподвижно смотрел в небо… В кресле за письменным столом клал ногу на ногу и прижимал перо к правому уху, будто слушал его. Часто проговаривал про себя слова, выверяя их ритм. Мог неожиданно, не прерывая писания, залиться громким смехом и продолжал писать и смеяться, даже если кто-то входил к нему в комнату. Работал он интенсивно, опьяненно, отчаянно покусывая пальцы, иногда до крови, потому часто работал в перчатках, но и они не спасали».

Был суеверен и никогда не нумеровал страницы своих рукописей 13-м числом, а только 12-А. В начало рукописи ставил свою печать: две руки в рукопожатии и под ними – «Schalom-Aleichem» («Мир вам!»,  «Здравствуйте!»). (Мы его псевдоним пишем немного не так, как он сам по-русски: «Шалем-Алейхем» подписывал он письма русским писателям – Горькому, Чехову, Льву Толстому. А по-русски называл себя: Соломон Наумович Рабинович.)

В Воронькове (селе-местечке ныне Бориспольского района Киевской области) отец Шолома – Менахем-Нохум Рабинович – считался богачом; преуспевающий торговец и арендатор, он был уважаемым в городе человеком: не только богатство, уважение вызывали его образованность, начитанность, набожность. В автобиографическом романе «С ярмарки» Шолом-Алейхем пишет: «Кормил семью «мануфактурный магазин». Впрочем, это только одно название «мануфактурный магазин». Там была и галантерея, и бакалея, и овес, и сено, и домашние лекарства для крестьян и крестьянок, и скобяные товары».

Магазином занималась мать семейства – Хая-Эстер: ...женщина деловитая, проворная, исключительно строгая с детьми. А детей было немало – черноволосых, белокурых, рыжих, – больше дюжины, самых различных возрастов». Как и в любой многодетной семье того времени, кто-то из них умирал – от оспы, кори и других болезней, – рождались новые. Времени на воспитание детей и ведение домашнего хозяйства у матери не оставалось, и они были отданы в крепкие руки Фрумы – рябой, кривой, но исключительно честной и преданной служанки. По шее (точнее – по щекам), если что, эта орава тоже получала от Фрумы, Шолом – сорванец из сорванцов – чаще остальных. « – Вот увидите, ничего хорошего из этого ребенка не выйдет! Это растет обжора, Иван Поперило, выкрест, выродок, черт-те что – хуже и не придумаешь!» Впрочем, в хедере – содержавшейся на средства кагала начальной религиозной школе, в которую все еврейские мальчики ходили с четырех лет, – Шолом учился лучше всех. Хедер располагался в одной из комнат квартиры учителя – меламеда; занятия проходили с раннего утра и до семи-восьми часов вечера; самые маленькие ученики изучали алфавит древнееврейского языка и учились читать, постарше – с пяти-шести лет – проходили Тору; а с восьми лет все учебное время отводилось под изучение Талмуда. Светские и общеобразовательные предметы в хедере, как правило, не преподавались, русский язык тоже. В «С ярмарки» Шолом-Алейхем пишет, что меламед Зорах – учитель Торы – пытался кроме еврейского обучать детей русскому, немецкому, французскому и латинскому, но тут же добавляет, что «ни сам учитель, ни дети не имели никакого представления о всех этих языках».

Для непосед и озорников у меламеда был специальный кнут – канчик. Шолом тоже с ним быстро познакомился. Но если другим детям канчик перепадал за невнимательность, лень и тупость, то Шолому – исключительно за шалости: «Копировать, подражать, передразнивать – на это наш Шолом был мастер. Увидев кого-нибудь в первый раз, тут же находил в нем что-либо неладное, смешное, сразу надувался, как пузырь, и начинал его изображать. Ребята покатывались со смеху. Учитель не раз принимался «отучать» Шолома, но толку от этого было мало. В ребенка словно бес вселился: он передразнивал решительно всех, даже самого учителя – как он нюхает табак и как семенит короткими ножками, – и жену учителя – как она запинается, краснеет и подмигивает одним глазом, выпрашивая у мужа деньги, чтобы справить субботу, и говорит она не «суббота», а «шабота». Сыпались тумаки, летели оплеухи, свистели розги! Ох и розги! Какие розги! Веселая была жизнь!» – пишет Шолом-Алейхем в «С ярмарки», а в незавершенном рассказе «Среди мертвецов» добавляет: «...У меня, не про вас будь сказано, с детства еще эта болезнь… Мне смешно – я не виноват! Хотел бы я иметь столько счастливых лет, сколько оплеух получил я за это от отца, матери и ребе. Раз уж нападал на меня смех – не помогали никакие молитвы; чем больше меня били, тем больше я смеялся». 

В хедере Шолом прослыл комиком и шутом, за постоянные насмешки надо всем и вся его прозвали Занозой. Заноза так Заноза, он не возражал, он и сам любил давать клички. В актерстве и умении подражать Шолому не уступал только его приятель Меер, сын нового раввина – Хаима Бернштейна из Медведевки. Большой бездельник, что касается учебы, Меер обладал талантом певца и актера и исполнял любую песню так, что заслушаешься – правда, не бесплатно, за грош или пол-яблока. Два актера – это уже почти театр. Любимым развлечением мальчиков стало разыгрывание комедий на библейские темы: «Продажа Иосифа», «Исход из Египта», «Десять казней», «Пророк Моисей со скрижалями». Они даже на пару сочинили (и это, видимо, можно считать первым произведением будущего писателя – в соавторстве) пьесу «Разбойники» и собственными силами поставили ее, залучив в качестве статистов товарищей по хедеру. У Шолома и Меера были главные роли: Меер играл разбойника, у него в руках была огромная дубина, которой он угрожал бедному горбуну-еврею, заблудившемуся в лесу (кто играл бедного еврея – понятно, а лес как раз изображали статисты). Разбойник вынимает из отцовского кушака нож и подступает к Шолому с подушкой на спине, распевая по-русски: «Давай де-е-ньги! Давай де-е-ньги!» Еврей – он же бедный, у него нет денег, он просит разбойника сжалиться над ним ради его жены и детей, чтоб они не остались сиротами. Но русский разбойник не знает жалости, он поет веселую песенку, что должен во что бы то ни стало вырезать всех евреев, потом хватает Шолома за горло и кидает на землю… Тут приходит меламед – отец Меера – и всех разгоняет; это уже не по сценарию. «Негодяй, бездельник, выкрест», – ругает он своего сына и, собственно, немного ошибается: через какое-то время Меер вырастет и крестится, и станет прославленным на весь мир российским певцом и музыкальным педагогом Михаилом Ефимовичем Медведевым.

Был у Шолома еще один друг детства, о котором он будет вспоминать всю жизнь: сирота Шмулик, знавший и умевший замечательно рассказывать легенды, сказки и разные истории. Сирота Шмулик мечтал найти огромный клад, зарытый когда-то Богданом Хмельницким где-то здесь, в Воронькове, по ту сторону синагоги, и заразил своей мечтой Шолома: этот клад не раз блеснет своими сокровищами в воображении писателя, когда ему нечем будет оплатить квартиру или не на что справить субботний праздник.

Мы говорим о писателе, поэтому и останавливаемся прежде всего на том, что могло повлиять и повлияло на формирование писательской личности: актерский талант пересмешника – раз; пылкая фантазия – два; и три – скоро об этом скажем – красивый почерк и страсть к самому письму. А пока о воображении, оно у мальчика действительно было богатым: дома ему представлялись городами, а дворы – странами; деревья – людьми; девушки – принцессами; богатые молодые люди – принцами; травы – бесчисленными войсками; колючки и крапива – филистимлянами и моавитянами, на которых он шел войной.

Однако нам бы не хотелось пересластить портрет писателя в детстве или далеко увести его образ от мира, в котором он жил. Шолом рос и необычным, и обычным ребенком, вместе с другими мальчиками приворовывал мелочь из кружки для пожертвований и из лавки родителей, резался в карты, пока учитель не видит, лгал, пропускал слова молитвы (напомним, что Шолом воспитывался в патриархальной богобоязненной семье, где обращение к Богу – свято и основа основ). В небольшой статье «К моей биографии» Шолом-Алейхем вспоминает также и о товарище постарше – Эле, сыне Кейли, – который «рассказывал нам гадкие истории, вводил нас в искушение, развращал нас, превращал преждевременно во взрослых». Впрочем, как раз Элины рассказы меньше всего повлияют на творчество Шолом-Алейхема, оно всегда будет исключительно целомудренным – как и личная жизнь писателя.

Зато мальчишеский местечковый игровой фольклор уж точно повлиял. Абсурдные, в которых важен только ритм, «походные» песенки, или песенки, специально существующие для разного рода занятий, например для рисования человечка: «Точка, точка, запятая, минус, рожица кривая, ручка, ручка и кружок, ножка, ножка и пупок…» Ну и, конечно, игра в придумывание к любому, абсолютно любому имени рифмы: «Мотл – капотл, Друмен – дротл, Иосиф – сотл, Эрец – кнотл», или «Лейбл – калейбл, Друмен – дрейбл, Йосиф – сейбл, Эрец – кнейбл», или «Янкл – капанкл, Друмен – дранкл, Йосиф – санкл, Эрец – кланкл». А еще – язык-перевертыш: «...то есть как говорить все наоборот. Например: «Тов я мав мад в удром». Это значит: «Вот я вам дам в морду». Или: «А шикук шечох?» – «А кукиш хочешь?» На таком языке Шолом мог говорить целый час без умолку. Это ведь сплошное удовольствие – вы можете говорить человеку все, что угодно, прямо в глаза, а он дурак дураком и ничего не понимает».

Одно из своих самых знаменитых произведений – полусказку-полурассказ «Заколдованный портной» (1901) – Шолом-Алейхем закончит словами, которые цитирует все, программными для его творчества словами: «Смеяться полезно. Врачи советуют смеяться…» Смех как лекарство – лекарство от страха. Страха жизни и страха смерти. Первое название «Заколдованного портного» – довольно страшноватой, если вдуматься, истории, страшноватой не своим полусказочным, гоголевским колоритом, а трагической безысходностью человеческой жизни – «Повесть без конца». В произведениях Шолом-Алейхема, при всей их юмористичности, практически никогда нет хэппи-энда: крах, смерть, разбитые мечты, разрушенная жизнь, – но нет и уныния – здоровый трагизм бытия, обильно, временами через край, сдобренный смехом.

Смех против страха – известная формула. Еврейское религиозное воспитание подразумевало прежде всего богобоязненность, и сам Шолом-Алейхем пишет о себе-мальчике как «по-настоящему благонравном и богобоязненном» – несмотря на все проказы и шалости, свойственные детству. И не в последнюю очередь непреодолимое мальчишеское стремление над всем пошутить и все высмеять было, если хотите, детской реакцией на закладываемый семьей и хедером в душу ребенка страх перед Богом – грозным, всевидящим и не прощающим ничего, даже мелких прегрешений. Та самая низовая смеховая культура, которая, по Бахтину, карнавально нивелирует догмы и запреты культуры официальной, и дает человеку жить своей жизнью.

Имеет смысл добавить, что до конца своей жизни Шолом-Алейхем останется самым что ни на есть правоверным иудеем и – при всей широте взглядов – в написанном незадолго до смерти завещании отдельным пунктом оговорит, что если кто из его детей и внуков осмелится перейти в другую веру и тем самым отречься от еврейства, то вычеркнут себя из семьи и наследства. Один из самых частых сюжетов у Шолом-Алейхема – это внезапный финансовый крах, разорение: налаженная жизнь летит в тартарары, богач превращается в бедняка; нужда, семья живет впроголодь. Как правило, это происходит не по вине самого «дельца» – ему кто-нибудь помогает в этом: хороший знакомый, сват, брат, человек, за которого сват и брат поручились головой. Менахем-Мендл становится компаньоном Тевье-молочника и уговаривает его вложить единственную, скопленную годами сотню рублей в биржевую игру: быстрые деньги, тысячный доход, – рассказ называется «Химера» (1899). В пьесе «Крупный выигрыш» (1916) у внезапно выигравшего в лотерею портного Шимеле Сорокера все деньги выманивают аферисты Вигдорчук и Рубинчик: вложить деньги в сеть кинотеатров, разбогатеть до миллиона – и пропадают из города. Примеры можно продолжить.

«Перемена места – перемена счастья» – так говорят герои Шолом-Алейхема и так сказал его отец: придется переезжать в Переяслав, пусть повезет на старом месте. Семья переехала в Переяслав: сначала родители и бабушка Минда – мама отца; а когда обустроились, через два-три месяца, забрали и детей. В Переяславе их ждала совсем другая жизнь. «То, что родители содержат заезжий дом, было для детей сюрпризом, и весьма обидным. Как, их отец, рев Нохум Вевиков, выходит встречать постояльцев, их мать, Хая-Эстер, стряпает, их бабушка Минда прислуживает! Большего падения, худшего позора они и представить себе не могли... серебряных и позолоченных кубков, бокалов и бокальчиков, а также ножей, вилок, ложек – всего столового серебра уже не было. Куда оно девалось? Только много позже дети узнали, что родители заложили его вместе с маминым жемчугом и драгоценностями у одного переяславского богача и больше уже никогда не смогли выкупить... Мать принесла из кухни далеко не роскошный ужин: подогретую фасоль, которую нужно было есть с хлебом; да и хлеб был черствый. Мама сама нарезала хлеба и дала каждому его порцию. Этого у них никогда не бывало – повадка бедняков!»

В новое семейное дело – не слишком доходное, богатые приезжие предпочитали останавливаться у конкурентов Нохума Рабиновича, где условия получше – были вовлечены все: в обязанности Шолома входило караулить и зазывать в дом приезжих, на все лады расхваливая его; ставить для них самовар; бегать по их поручениям в лавку и в шинок за горилкой; чистить им сапоги; подметать двор. Превратиться в прислугу, мальчика на побегушках после воронковской жизни в достатке было, конечно, унизительно – но что делать? Продолжал Шолом и учиться – в местном хедере, у местного меламеда, где его знания, эрудицию и пытливый ум быстро оценили и даже прозвали «вороньковским знатоком Библии»: «...Взрослые часто, добродушно ухватив его за ухо, спрашивали: «Ну-ка, маленький Знаток Библии, в каком месте находится такое-то изречение?»

Но главное – бисерный, ровный каллиграфический почерк. «Страсть к писанию, как это ни странно, началась у меня с красивого почерка, который я перенял у учителя Зораха. За красиво написанное задание отец давал нам по грошу (первый «гонорар»). Я сшил себе тетрадь и красивыми буквами вывел в ней («сочинил») целый трактат по Библии и древнееврейской грамматике. Отец пришел в восторг от моего «произведения» и долго носил его у себя в кармане, показывая каждому встречному и поперечному, как прекрасно пишет его сын (мне было тогда лет десять), как он сведущ в Библии и искусен в грамматике».

Однажды брат отца, дядя Пиня, чтобы проверить, усадил Шолома за стол, дал перо, чернила и – не найдя листа бумаги – молитвенник своего сына, приказал: «Пиши!» – «Что мне писать?» – «Пиши что хочешь». И Шолом написал на молитвеннике свое первое в жизни произведение – на древнееврейском: «Хотя на священной книге мудрецы писать запрещают, но знака ради это позволено. Сей молитвенник принадлежит… Кому он принадлежит? Кому принадлежит, тому и принадлежит. Но все же кому он принадлежит? Тому, кто его купил. Кто же его купил? Кто купил, тот и купил. Кто же все-таки его купил? Тот, кто дал деньги. Кто же дал деньги? Кто дал, тот и дал. Все-таки кто же дал? Тот, кто богат. Кто же богат? Кто богат, тот и богат. Кто же все-таки богат? Богат славный юноша Ицхок, достойный сын знаменитого богача Пинхуса Рабиновича из прославленного города Переяслава».

Примеры подобного – живого, мастерски выписанного тавтологичного монолога, на каждой строчке препинающегося с самим собой или вертящегося, как собака за своим хвостом, вокруг любого утверждения, которое тут же, на наших глазах, опровергается – чисто еврейского монолога находим в изобилии во всяком произведении Шолом-Алейхема. Это станет его визитной карточкой, коронным номером и вкладом в мировую литературу.