Двери, запертые «Золотым ключиком»

Просто человечек из полена или один из Посвященных?

Удивительную книгу нашего детства – «Золотой ключик» – можно прочитать совсем не по-детски. И в этом нам может помочь философия гностицизма, в известной степени сформировавшая мировоззрение масонства. Известно, что автор «Ключика» Алексей Толстой был масоном.

В самом деле, загадки начинаются с первых страниц.

Джузеппе Сизый Нос и Папа Карло, совместными усилиями выстрогавшие Буратино из говорящего полена, подозрительно напоминают незадачливых демиургов, сотворивших, по мнению гностиков, первочеловека. При этом роль их ограничена лишь необходимостью выявить в полене уже запрограммированные черты (вспомним, что в каморке, где «строгали» Буратино, находилось его изображение – вырезанное на дубовой дверке, за холстом с нарисованным очагом). Голос внутри полена – не Искра ли Божья тех же гностиков, дуновение Отца Небесного, томящееся в тюрьме плоти человеческой и власти демиургов непричастное? А упомянутый холст с нарисованным на нем очагом – не модель ли мира, лишь кажущегося существующим? Не модель ли это так называемой реальности, скрывающей тайну об истинном устройстве Вселенной? Любопытно, что Буратино наделен мессианскими чертами; во всяком случае, куклы театра Карабаса Барабаса при первой же встрече мгновенно его распознают.

Старый сверчок, предсказывающий Буратино его будущее, – первый шаг на пути самопознания деревянного человечка, первый (и неудачный) контакт с миром Посвященных. Далее Буратино отправляется, пусть вначале и неосознанно, на поиски своего Грааля – Золотого ключика. На пути Посвящения герой проходит испытание стихиями: огнем – избегая участи быть брошенным в очаг Карабасом Барабасом, землей – выползая подземным ходом из кукольного домика Мальвины, водой – падая с моста в болото черепахи Тортилы. Наподобие Одина висит он вниз головой на дереве. Пройдя испытания, Буратино становится обладателем ключа, открывающего дверь в мир иной – новой земли под новым небом, устроенной по законам справедливости и света.

Внутрь этой эзотерической притчи о Посвящении вмонтирован любовный треугольник Буратино–Мальвина–Пьеро. В сущности это архетипичная троица Арлекин–Коломбина–Пьеро, воплощающаяся в реальном окружении Алексея Толстого то в виде связки Андрей Белый–Люба Менделеева–Александр Блок, то в конфигурации Валерий Брюсов–Нина Петровская–Андрей Белый. Любопытно, что точкой, объединяющей эти треугольники, является Белый, положение которого двояко: если в первом треугольнике он претендует скорее на роль Арлекина, то во втором он, конечно же, Пьеро. Именно в тексте «Золотого ключика» содержится самая игривая фраза русской литературы: «Мальвина так широко открыла глаза, что казалось, оба деревянных мальчика могли легко туда запрыгнуть».

К «Золотому ключику» Толстой обращался дважды. Первый раз, отозвавшись на просьбу Нины Петровской, сделавшей перевод «Пиноккио» Карло Коллоди. Толстой отредактировал книгу, которая вышла в 1924 году в Берлине. На обложке значилось – перевод Нины Петровской, литературная обработка Алексея Толстого. 11 лет спустя, во время болезни, Толстой возвращается к сказке Коллоди, заново ее переписывает и издает под названием «Золотой ключик».

Есть в этой книге и личные мотивы. Весной 1932 года Толстой навестил в Сорренто Горького и... влюбился в Надежду, жену Максима Пешкова. Образуется еще один любовный треугольник. В 1935 году Максим умирает. Его вдова с группой советских художников едет в Европу – Лондон и Париж. Узнав об этом, Толстой устремляется в Париж. Намерения его серьезны настолько, что происходит разрыв с женой – Натальей Крандиевской. Однако романа с молодой вдовой не получается. Дорогу «красному графу» перешел нарком внутренних дел Генрих Ягода. Толстой чувствует себя отвергнутым и одиноким. Именно в таком состоянии писатель принимается за новую редакцию «Пиноккио» (а по сути дела новую книгу). «У меня осталась одна работа, у меня нет личной жизни», – повторяет он. Может быть, поэтому Буратино в книге не до любовных «глупостей». Закончив работу, Толстой неожиданно делает брачное предложение своей секретарше Людмиле Баршевой и преподносит ей «Золотой ключик» в качестве подарка.

Персонажи книги многозначны и допускают одновременно несколько трактовок. Уже была догадка, что театр Мейерхольда в какой-то степени явился для Толстого прототипом балагана Карабаса Барабаса, а под чудесным театром, открытым Буратино, подразумевается МХАТ. Не случайно молниевидный зигзаг на занавесе этого театра напоминает изображение мхатовской чайки.

Рискну высказать и другое предположение. Карабас Барабас – образ тирана, в котором отразились черты как Сталина, так и Петра Первого. Вслушайтесь в куплеты этого героя: «Мой народец странный,/ глупый, деревянный...// Пригрожу лишь плёткой –/ мой народец кроткий...» Сработал, видимо, психический механизм «вытеснения» и уравновешивания.

В начале 1930-х годов Толстой работает над панегирическим «Петром Первым». Пушкин попадал в похожую ситуацию за столетие до этого. Александр Сергеевич пишет «Историю пугачевского бунта», в которой самозванец выведен отъявленным злодеем и кровопийцей. Но в «Капитанской дочке» Пугачев показан значительно более симпатичным. У Толстого наоборот – верноподданнически выписанный Петр вытесняется отвратительной фигурой Карабаса.

Алексей Николаевич вообще любил сводить счеты со своими знакомыми на полностью подвластном ему пространстве – внутри написанных книг. В подготовительных материалах к роману «Егор Абозов» присутствуют образы Федора Сологуба и Анастасии Чеботаревской, выдержанные в весьма гротескных тонах. Федор же Сологуб подразумевается и в пьесе «Удачный случай» под видом барина, пришивающего своим крестьянам обезьяньи хвосты и заставляющего их выть на луну, стоя на четвереньках. Сравните со стихами Сологуба: «Сестры, войте, лайте на луну...», «Мы плененные звери, голосим как умеем...». Что же касается обезьяньих хвостов, то в реальной жизни произошла связанная с ними нелепая, смешная и печальная, почти детективная история.

Это случилось в начале 1911 года. Толстой был тогда женат на художнице Софье Лифшиц. Зимой в Петербурге устраивали маскарады. Один из них должен был состояться 2 января у Толстого. Для этого маскарада Лифшиц испросила у Чеботаревской, жены Сологуба, обезьяньи шкуры. Та просьбу исполнила, одолжив шкуры у какого-то врача. На маскарад к Толстым явился Алексей Ремизов, шутейно присвоивший себе титул Обезьяньего царя Асыки. На диване, среди валявшихся шкур, он увидел отдельно лежащий обезьяний хвост. Решив, что для Обезьяньего царя хвост вполне уместен, Ремизов прикрепил его и присоединился к веселящимся гостям. Видимо, хвост настолько ему понравился, что и на следующий день на маскарад к Сологубам писатель явился в таком же виде. Каков же был ужас Чеботаревской, когда Лившиц вернула ей шкуры в изуродованном виде. От них были отчекрыжены не только хвосты, но и задние лапы. Разразился скандал. Сперва все свалили на Ремизова. Перепуганный «царь Асыка» написал Чеботаревской подробное объяснительное письмо. Стало ясно, что драгоценные шкуры испорчены Толстыми. Анастасия Николаевна вдрызг разругалась с Софьей Исааковной, после чего подключилась «тяжелая артиллерия» – их мужья. Толстой написал оскорбительное письмо Сологубу. Состоялся третейский суд чести; в роли арбитров выступали Блок, Вячеслав Иванов, Георгий Чулков. Выполняя вердикт суда, Толстой письменно извинился перед Сологубом. История с хвостами произвела на Толстого такое тяжелое впечатление, что по ее завершении он с женой покинул Петербург.

Тиран, воплотивший черты Сталина и Петра Первого. Кадры из фильма «Приключения Буратино». 1975.

Но вернемся к «Золотому ключику». Безусловно, эта книга действует на подсознательный уровень восприятия читателя, или, вернее, слушателя. Потому что первый раз ее слушаешь ребенком, которому неведомы ни гностические премудрости, ни любовные треугольники. Слушая бабушкин голос, представляешь: борода Карабаса Барабаса развевается по ветру, дождь льет как из ведра... А за окном – тихие вечерние Кадаши, Кадашевская слобода, темно-лазурное заваленное снегом Замоскворечье...

Тут, на Болотной площади, на Болоте, где разбит сейчас сквер и бьет летом фонтан, утром 10 января 1775 года казнили Пугачева и сподвижника его Перфильева. Зимняя мзга окутывала промерзший город, и самозванец кутался в надетый уже навсегда гриневский тулупчик. Долго читали приговор, Пугачев крестился то на купола кремлевских соборов, то на густолесье крестов замоскворецких Кадашей. Наконец по знаку экзекутора налетели палачи, сдернули тулупчик, начали рвать рукава малинового полукафтанья. Через миг уже отрубленная чернобородая голова показалась на спице, а расчлененное тело кусками свешивалось с колеса. Через день останки казненных вместе с санями были сожжены.

В этом пламени странным образом чудится отблеск другого костра, парижского. 11 марта 1314 года были сожжены великий магистр ордена тамплиеров Жак де Моле и великий приор Нормандии Жоффруа де Шарне. Перед казнью, обратившись лицом к Нотр-Дам-де-Пари, великий магистр возносил молитвы во славу Девы Марии. Москва и Париж похожи. Это города-мишени с концентрическими окружностями бульваров и рекой, по дуге пересекающей с востока на запад центр города. В предсмертное мгновенье Жак де Моле и Пугачев бросают взор на юг, магистр тамплиеров сквозь пламя костра видит заречный Латинский квартал с возвышающимся шпилем Сен-Жермен де Пре, самозванец – низину Замоскворечья. Разделенные временем и пространством взгляды их скрещиваются в сердце Кадашевской слободы, на огненно-алой колокольне церкви Вознесения.

«Московский Бедекеръ», вышедший в 1917 году под названием «Прогулки по Москве и ея художественнымъ и просветительнымъ учрежденiямъ», неуверенно констатирует: «Весь этот район, далеко выходивший за пределы нынешних Кадашевских переулков, назывался в старину Кадашами, Кадашевской слободой. Название далеко не ясное...». Далее столь же неуверенно излагается предположение о происхождении названия слободы от «кадашей», то есть кадочников, изготовлявших кади, кадки и кадушки для засолки огурцов и капусты. Гипотеза вдвойне любопытна тем, что словарь Даля производит слово «кадь» от латинского cadus или греческого.

Ну почему не привлечь другие древние языки? В «Еврейско-халдейском словаре» Штейнберга «кадеши» переводятся как «обреченные на распутство путем посвящения в честь богини любви». Другое значение слова «кадеш» – кудесник, волхв, маг. На древнееврейском «кадош» означает «святой». И здесь становится уже не просто тепло, а как на костре инквизиции, нестерпимо горячо. Не вызывает сомнений происхождение масонства (по крайней мере ложи Шотландского обряда) от Ордена тамплиеров. Степень масонского посвящения 30-го градуса носит название «рыцарь Кадош». Обряд посвящения в рыцари воспроизводит смерть Жака де Моле, и в его основу положены донесшиеся из пламени костра слова великого магистра: «Nekam, Adonai, Nekam (Отмщения, Господи, отмщения)». Эту степень называют также степенью вендетты, поскольку посвященный рыцарь Кадош возвращается в мир, чтобы символически отомстить за мученическую смерть Жака де Моле, борясь с духовным и светским деспотизмом. Посвященному позволено видеть гностического змея, свившего пять колец, в каждом из которых заключена одна из тайн эволюции: гравитация, кристаллизация, жизнь, сознание, совесть. На этой степени завершается символическое восхождение масона.

«В огороде бузина, а в Киеве дядька», – ворчит недоверчивый читатель. «Он смеется над нами», – никнет главой проницательный. «Змеи, рыцари... Да где это все происходило?» – кричит читатель критичный.

Да хотя бы здесь – в бывшей барской усадьбе, там, где, образуя масонский угольник, сходятся 1-й и 3-й Кадашевские переулки. Там, где если взглянуть налево, упрешься взором в Большой Кремлевский дворец, плечисто нависший над Болотом. Там, где если пойдешь направо, выйдешь к церкви Всех Скорбящих Радости, опарой вытекшей на Большую Ордынку. Здесь, читатель, здесь, во дворе усадьбы, происходило созерцание гностического змея, сбежавшего от своего владельца – шофера Жоры. Змей, окруженный преследователями, кольцами свернулся у основания пожарной лестницы, намертво прикрепленной к стене дома. Было страшно. Изловчившись, шофер Жора схватил змея и заключил в огромную стеклянную банку. Да, почтенный читатель, именно здесь звездное зимнее небо сверкало счастьем, здесь июньские муравьи указывали путь в рдеющее тайной сердце пиона и здесь на клич «Будь готов!» полагался ведомый Посвященным отзыв: «Всегда готов!»

Да, а что за малиновый отсвет тревожит почти успокоившийся мозг? Разодранное полукафтанье? Что-то недоговоренное... Ах, да! Загадочные строчки мандельштамовой «Канцоны»: «Я скажу «села!» начальнику евреев за его малиновую ласку». Надежда Яковлевна Мандельштам придумала остроумное объяснение «малиновости» – на картине Рембрандта блудный сын припадает к отцу, одежды которого имеют якобы красновато-малиновый оттенок. Недоговорено, правда, кто такой «начальник евреев». Если додумывать версию Надежды Яковлевны, получается, что это прощающий отец, вернее – Отец Милосердный, Бог. Прекрасная версия! Но... Герой стихотворения, блудный сын, обращается к Отцу: «Села!». Надежда Яковлевна считает, что это «селам!», приветствие. Не очень подходящие слова для подобной ситуации, да и в самой стихотворной ткани не чувствуется жеста, описанного другим поэтом: «И от сладостных слёз не успею ответить,/ к милосердным коленям припав». Более того, стихотворение имеет тончайший иронический оттенок. Надо искать более простое и приземленное объяснение. «Канцона» написана в мае 1931 года, в то время, когда Мандельштам пытался устроить повторную поездку в Армению. Тон стихотворения оптимистичен – скоро поэт увидит воочию этот армянский пейзаж, вопрос практически решен... Хлопоты о поездке шли через мирволившего Мандельштаму Николая Бухарина, который обратился с этой просьбой к Молотову. Вот и жест «Канцоны»: поэт заходит в кабинет «начальника евреев» Бухарина, здоровается, Бухарин угощает сладкоежку Мандельштама чаем с малиновым вареньем. Кстати, сопряжение чаепития и малинового цвета уже встречалось в стихах Мандельштама: «... как поила чаем сына, как дрожала губ малина...». Стихи обращены к нелюбимой Надеждой Яковлевной Ольге Ваксель.

Гипотеза, конечно, комичная, но объясняющая интонацию «Канцоны». 

Интересно, что некоторые из предсмертных стихотворений Мандельштама (к эзотерике вообще-то не склонного) перекликаются с антропософскими исканиями Рудольфа Штайнера. «Сквозь эфир десятично-означенный/ свет размолотых в луч скоростей/ начинает число, опрозраченный/ светлой болью и молью нулей...» «Так соборы кристаллов сверхжизненных/ добросовестный свет-паучок,/ распуская на ребра, их сызнова/ собирает в единый пучок». Андрей Белый (Арлекин-Пьеро русской поэзии) познакомил его с антропософией?

А вторая поездка в Армению так и не состоялась. Другие пути были уготованы чародею. Роковым образом ладонь Осипа Мандельштама врезалась в щеку Алексея Толстого, замыкая в пространстве круг неслучайных встреч и совпадений.