Скажу честно…

Мы накануне нового литературного взлета. Михаил Врубель. Полет Фауста и Мефистофеля. 1896. Третьяковская галлерея

Прочитал в Интернете беседу с недавно умершим Виктором Топоровым. Заметил, что в главном мы сходимся. Скажу честно, на нынешнем Нацбесте (премии «Национальный бестселлер». – «НГ») я отчаянно болел за Максима Кантора. Его роман «Красный свет» и на самом деле стал знаковым событием года. Я не все в этом романе принимаю, есть излишняя публицистичность, есть избыточная всемирность. Но на фоне нашей либералистической фестивально-премиально-ярмарочной продукции уже поднадоевших всем (в том числе и самим себе) постмодернистов это был откровенный литературный прорыв. Как прохановский «Гексоген» на Нацбесте двенадцатилетней давности.

Скажу честно, Максим Кантор не получил вполне заслуженную премию потому, что в Малое жюри Нацбеста последних лет, как правило, по неизвестным мне причинам набирают публику, мало разбирающуюся в литературе. Невежды с айпедами и смартфонами в руках ничем не культурнее прежних невежд советского времени. Всевозможные бизнесмены, звезды шоу-культуры, гламурные кинодивы так и остаются в эстетическом отношении пещерными людьми. Большое жюри Нацбеста гораздо более профессионально.

Кстати, скопировав в чем-то схему Нацбеста, премия «Большая книга» тоже  на первом этапе с помощью профессионального Большого жюри, в котором и я состою, выдвигает в шорт-лист, как правило, самые интересные книги минувшего года. И только на последнем этапе начинаются закулисные либерально-кремлевские игры, в результате которых отодвигаются вдаль такие книги, как, например, «Несвятые святые» отца Тихона. Вот и по нынешнему шорт-листу «Большой книги» я вижу, что в современной русской литературе сейчас не самая плохая пора, что бы ни писал Дмитрий Быков в своих замогильных заметках «Не касается».

Я уже давно слежу за развитием тенденций русской литературы не по лауреатам премий (что крайне неправильно было бы), а по более объективным большим спискам. Вот и на этот раз выделю все тот же «Красный свет» Максима Кантора, роман «Вор, шпион и убийца» Юрия Буйды, уже отмеченные «Немцы» моего дачного соседа по Внукову Александра Терехова, «Возвращение в Панджруд» Андрея Волоса. Обычно я даю максимальные 10 баллов в «Большой книге» одному, максимум двум авторам из шорт-листа. На этот раз кроме вышеперечисленных я подкинул по 10 баллов и Вадиму Левенталю за роман «Маша Регина», и Сергею Белякову за интереснейшее исследование судьбы Льва Николаевича Гумилева. Я бы и поделил первую премию между Максимом Кантором и Сергеем Беляковым. Но кто меня спросит?

Хорошо хоть на этот раз в шорт-листе нет старцев, которым дают премию, не заглядывая в книгу. Впрочем, найдут все равно самого неинтересного, но лояльного. Очень верно заметил мой ехидный коллега-оппонент и одногодок Виктор Топоров: «Эта премия создана как квазигосударственная, на деньги банкиров от имени либерального крыла правительства – поддерживать свой извод литературы. Как когда-то остроумно пошутили – «Большую книгу» вручают писателю-еврею за книгу о еврее. Улицкая–Штайн, Быков–Пастернак. Там есть академия из 100 человек, которые якобы голосуют, оценивая книги по шкале от одиннадцати баллов до одного. Они всегда говорят нам, кто сколько набрал баллов, но никогда не говорят, как кто проголосовал, и, более того, не называют список проголосовавших. Могут сказать, что проголосовали 85 человек из 100 – и никогда не назовут, кто же проголосовал, а кто воздержался. Остается вероятность, что пустые бюллетени могут быть заполнены организаторами, чтобы все свести к нужной им картине дня».

Больше мяса в мясной продукции, больше литературы в литературе. Фото Владимира Захарина

И премия Нацбеста, и шорт-лист «Большой книги», и премия имени Дельвига дают основание не очень грустить по поводу состояния дел в современной русской литературе. Скажу честно, в своей поминальной статье о русской литературе «Не касается», где Быков пробует поставить свой смертельный диагноз всей русской словесности, он пишет искренне о себе и таких, как он. Разве не о нем и его сотоварищах написано: «Современная русская литература чудовищно непрофессиональна, и это единственное, что можно о ней сказать. Она пребывает в такой же глубокой духовной провинции, что и российское образование, кинематограф, фундаментальная наука и все прочие сферы духовной деятельности, и говорить об этом очень скучно…»?

И это написал не Виктор Топоров, презиравший Быкова и его прозу, не Павел Басинский и не Юрий Павлов. Это написал сам Быков. И в продолжение: «У нее давно не было удач, о которых говорила бы вся Россия. В российском книжном магазине, как правило, нечего купить…» И впрямь. Из того потока книг, который продавливает наша политическая перестроечная элита, читать нечего. И новый читательский интерес проснется лишь с новым, пассионарным, энергичным писателем. Дело не в национальности, не в той или иной политичности, дело в отсутствии смысловой доминанты. Последние лет десять царила сплошная имитация литературы, имитация смысла. Словесные эксперименты хороши, но если отсутствует величие замысла, на чем всегда настаивал тот же Иосиф Бродский, то любые самые изобретательные эксперименты превращаются в экскременты. Для того, чтобы в прозе были живые герои, вместо человека-потребителя, господствующего ныне, должен вернуться в литературу живой творческий человек. Должен вернуться герой (или антигерой).

И ведь правильно же пишет, замечательно пишет Дмитрий Быков: «…русская проза окончательно расслоилась на чудовищную жвачку а-ля Донцова или Минаев и никому не интересный артхаус, через который трудно продраться и самому искушенному читателю. Продраться ему трудно, впрочем, не потому, что это ахти как сложно написано, не потому, что перед ним словесные кружева в духе Саши Соколова или его эпигона Гольдштейна, а потому, что все написанное читателя совершенно не касается. Это литература чистого самообслуживания…»

Неужели Быков всерьез не понимает, что он описывает свою же прозу? Он даже уверяет, что писать всерьез значимую, смысловую прозу в наше время никому не нужно. Быков считает, что «там, где слово ничего не весит, у автора нет стимула для всех этих прекрасных занятий; в советское время люди могли писать в стол – и верить, что в столе у них бомба. Сегодня слово стоит так мало, а попрание простейших правил так тотально и очевидно, что вкладываться в столь сомнительное занятие, как поиск смысла или борьба с пороками, не станет и самый упертый идеалист».

Себя он к упертым идеалистам не относит. Вот потому и проигрывает по всем показателям тому же Захару Прилепину. Ибо в его «Санькю» веришь всерьез, или борешься с ним, или героизируешь. А вот в быковских игровых персонажей, как бы изобретательно они ни были выписаны, не веришь ни на минуту. Потому что Дмитрий Быков и сам не знает, зачем живет. Неожиданно Быков повторяет мое сравнение мрачного николаевского времени, которое я подробно описываю в своей книге о Лермонтове (см. рецензию на нее «НГ-EL» № 28 от 15.08.13) с нынешним временем. «Все сколько-нибудь качественное сегодня является политическим вызовом, ибо главная примета времени – государственная установка на посредственность. Николаевское «мрачное семилетие», аналог которого мы сейчас, видимо, проживаем, было отмечено полным отсутствием литературы…»

Сравнение верное, если сравнивать поток бессмысленной имитирующей игровой литературы и николаевского времени, и нынешнего. Но были же и тогда, в то же время, николаевское, Пушкин и Гоголь, Лермонтов и Тютчев, Гончаров и Тургенев. Удивительно саморазоблачительная статья. О тех, кто не шевелится и наслаждается цветастыми переливами дурно пахнущей помойки. «Любое движение, как в цугцванге, ухудшает ситуацию: нам как бы уютно в этой грязце и воньке, а если мы шевельнемся, то, не дай бог, случится революция…»

Естественно, у Быкова и бог, как любой высший смысл, с маленькой буквы.

Такой же, по сути, саморазоблачительной является и быковская статья «Телегия». Когда Быков пишет: «В русской литературе 70-х годов XX века сложилось направление, не имеющее аналогов в мире по антикультурной страстности, человеконенавистническому напору, сентиментальному фарисейству и верноподданническому лицемерию. Это направление, окопавшееся в журнале «Наш современник» и во многом определившее интеллектуальный пейзаж позднесоветской эпохи, получило название «деревенщики»…», он ведь перечеркивает не только прозу Астафьева и Распутина, Белова и Носова, Шукшина и Личутина, но заодно и прозу американского «деревенщика» Уильяма Фолкнера, китайского лауреата Нобелевской премии Мо Яня, а также и Маркеса, Борхеса, и даже Генриха Бёлля. Все они в той или иной степени – почвенники, яркие национальные писатели. Быков хочет отделить талантливых и даже гениальных почвенников от посредственных сочинителей. Но тогда при чем здесь «почвенничество»? Бездари есть, были и будут во всех литературных направлениях, от традиционалистов до радикальных новаторов. Нет уж, Быков все-таки конкретно пишет: «Проза и поэзия деревенщиков  – литература антикультурного реванша, ответ на формирование советской интеллигенции и попытка свести с нею счеты от имени наиболее несчастного и забитого социального слоя  – крестьянства…»

Быков пишет: «Их поэзия  – что лирика, что эпос  – не поднималась выше уровня, заданного их знаменосцем Сергеем Викуловым и почетным лауреатом Егором Исаевым. Их проза сводилась к чистейшему эпигонству…» А где же Глеб Горбовский, Николай Рубцов, Юрий Кузнецов, Владимир Соколов, где Анатолий Передреев и Станислав Куняев? И у кого же «эпигонят» Владимир Личутин и Василий Белов? Надо же: «Не припомню ни в одной литературе мира такой апологии дикости и варварства, к которой в конце концов скатилась деревенская проза: все самое грубое, животное, наглое, грязное и озлобленное объявлялось корневым…»

Это «Привычное дело» – грязное и животное, Иван Африканыч с Матреной – дикие варвары или распутинская Настёна?

Но мы вернемся к тем, кто все-таки приближает перемены в литературе, посмотрим на тех, кто всерьез увлечен поисками смысла. Скажу честно, все-таки даже во вполне профессиональных и серьезных шорт-листах и Нацбеста, и «Большой книги» по загадочным причинам, как правило, отсутствуют писатели самого первого ряда. Самых разных направлений в литературе. Нет Виктора Пелевина и Владимира Сорокина, не замечены последние романы Юрия Мамлеева и Александра Проханова. Замалчиваются самые недавние романы Юрия Козлова и Юрия Полякова, Эдуарда Лимонова и Владимира Личутина, Олега Павлова и Александра Сегеня. Будто их и нет в литературе. Для меня загадка, почему номинированный мною на Нацбест последний интереснейший, живой, остросоциальный роман Лимонова «В Сырах» даже не прошел в шорт-лист. Какая внутренняя цензура оттолкнула от него даже вполне компетентных членов Большого жюри? Или, как пишет тот же Дмитрий Быков: «В современной России сама постановка такого вопроса приравнивается к экстремизму, ибо создание качественного текста само по себе нарушает гомеостазис (его у нас называют стабильностью)…»

Думаю, если Захар Прилепин не увлечется тусовочной литературой, а продолжит свои поиски большого смысла, то и его скинут из всевозможных шорт-листов, отправят в молчаливое плавание.

Хорошая литература во все времена – это, как правило, экстремистская литература. По форме, по большому смыслу, по остроте поставленных проблем. Экстремистом был мой любимый Михаил Юрьевич Лермонтов, его и убили. Экстремистом был Федор Михайлович Достоевский. И далее – Гумилев и Маяковский, Мандельштам и Платонов, Леонов и Шолохов, Юрий Кузнецов и Иосиф Бродский…

Для того чтобы достойно продолжить традицию, тоже надо быть экстремистом. Мне интересно, как премиальные эксперты прореагируют на новый роман Сергея Шаргунова «1993»? Как вообще, с каким смыслом власти отметят двадцатилетие обстрела Дома Советов? Не заметят? Подвергнут очередной анафеме? Или сделают неожиданный выверт и воспоют как отчаянную, пусть и неудавшуюся попытку спасения Державы? И этим максимально приглушат боевое звучание трагического юбилея?

Я уже писал недавно в своей передовице в «Дне литературы», что России «нужен 37-й год», не в смысле конкретных репрессий и расстрелов, а в смысле капитальной чистки от имитаторов и жизни, и литературы. Вижу, что эту тему продолжил Топоров в своей беседе «Анатомия словесности»: «Возможно, после всех «болотных» встрясок общество переформатируется на основе новой серьезности. Есть такая теория, что Советский Союз выиграл Великую Отечественную войну во многом благодаря тому, что были истреблены старые генералы, мыслившие по-старому. Литературный 37-й год нам бы не помешал! Я не кровожадный человек, но почему не сказать старым бездарям, что они – старые бездари, или заслуженным ветеранам – что они заслуженные ветераны? Девяносточетырехлетнему писателю вместо «Большой книги» дать хороший социальный пакет, а запас пищи и бумаги отдать кому-нибудь другому?»

Новая серьезность неизбежно даст толчок большой литературе.

Скажу честно, я уверен, мы накануне нового литературного взлета. Серьезность хороших книг в недавних шорт-листах, серьезность книг наших реальных литературных лидеров нацеливает и нашу новую талантливую поросль на самые серьезные дела. Неужели случайно собираются молодые ватаги со всей России в прилепинской деревне Керженец разве только водку пить и в футбол играть? Не поверю. Это новые экстремисты готовятся создавать новую экстремальную литературу. А что там затаились в пермском подполье поэты и прозаики Алексей Иванов, Юрий Беликов, Игорь Тюленев? Выкорчевали чуждого им Марата Гельмана и экстремистски занимаются серьезной литературой? И неужто отсиживаются в тиши яркие критики южно-русской школы Юрий Павлов, Алексей Татаринов, Вячеслав Шульженко, Кирилл Анкудинов? Что за экстремизм литературный зазвучит в октябре на Кожиновских чтениях в Армавире, на Лермонтовских чтениях в Пятигорске? А с русского Севера им навстречу несутся стихи Николая Колычева, манифесты Андрея Рудалева, открывает новые имена журнал «Север».

Есть еще порох в литературных пороховницах. Не ослабела русская сила. Все готовятся к новому плаванию.