Охота

Когда один – охотник, другой обязательно – жертва.
Илларион Прянишников. Конец охоты. 1884. Москва, ГТГ

На третий или четвертый день Петрович уже начал хандрить. Он был, пожалуй, единственным, кто действительно хотел поохотиться, а не просто приехать туда. Но дождь шел почти без остановки, листва по большей части уже отвалилась, дичь пряталась. Петрович так же со всеми продолжал смотреть телевизор, черно-белый, зато в красном пластмассовом корпусе, с горем пополам показывавший только одну программу, но перестал травить анекдоты, а спирт из канистры разливал как-то рассеянно, норовя хоть чуть-чуть, да пролить, так что ему перестали доверять эту ответственную миссию.

Тот, кого они называли Шведом, как всегда, был громок и неутомим. По утрам он обязательно приносил от соседей вонючее, свежевыдоенное молоко, которое никто пить толком не мог, но которое, в его глазах, призвано было олицетворять здоровую деревенскую жизнь. Здорового на самом деле ничего вокруг не было: серый холодный дождь, коричневая грязь под ногами, коричневые гниющие листья, невнятные, плохо запоминающиеся лица местных жителей, с которыми, впрочем, почти не приходилось пересекаться – вставали поздно, а темнело уже рано. Стас, кого как самого, да и вообще единственного молодого посылали наружу колоть дрова и по любым другим хозяйственным надобностям, быстро простыл; Петрович не то для виду, не то всерьез начал время от времени хвататься за сердце. Здоровыми – да и то преимущественно по габаритам – были только Швед и канистры со спиртом. Рослый, слегка белобрысый, никакого прямого отношения к Скандинавскому полуострову он не имел, а просто носил фамилию Шведов, предполагавшую, что если кто и мог похвастаться нордическим происхождением, то только далекие предки.

– Нет чтоб сейчас пива, – стонал не до конца проснувшийся Стас, обреченно глядя на бидон с парным молоком.

– Магазин послезавтра приедет.

– А у них вообще есть?..

На кухне висела засиженная мухами репродукция грачей, которые прилетели: тошнотворно-серый снег и какая-то бурая слякоть. Петрович в который раз с отвращением взирал на картину и предрекал, что его сейчас вырвет.

– Прикиньте, мужики, – Стас развернул газету, – что я, пока сидел в нужнике, прочитал…

Петрович примостился бочком на стул. Газета сохранилась с каких-то самых ранних времен появления свободной, а заодно желтой и некачественной прессы.

– История такая, что в одном районе сначала люди вроде как пропадали, а потом залез кто-то не то в подвал, не то в бомбоубежище бывшее – все пропавшие там и стоят… в стеклянных гробах, мясо у них подразложилось, а вены и артерии разные в теле – целехонькие, как будто сами стеклянные.

Зажимая рукой рот, Петрович ломанулся во двор.

– Лавкравтовщина! – не мог перестать радоваться Стас.

Однако к вечеру он опять приуныл. Дождь шлепал по крыше, чуть ли не под окнами выли собаки, в отдалении тоже выли, может быть, волки. Чтобы не заразиться от Петровича его непонятной хандрой, Стас решил, что пора пустить в ход бутылку абсента, купленную им перед отъездом в ближайшем супермаркете. Мужики рассудили, что абсент – напиток непонятный для них и незнакомый, поэтому надо как следует подготовиться.

Когда в телевизоре началось черно-белое «Спокойной ночи», а на столе закончился разбавленный колодезной водой спирт, было решено, что пора. Консервативные Швед с Петровичем напиток не оценили, а вот Стаса к середине бутылки пробило, как он выразился, «на поэзию», хотя слушатели скорее сошлись бы на том, что он начал нести чушь. Стас еще что-то пересказывал из читанных в сортире газеток: про шишки из ногтей человека, про дома и целые деревни, построенные на месте кладбищ, про каких-то зеленых утопленниц. Мужики хмыкали, но, когда на чердаке вдруг что-то зашуршало, заскрипело и несколько раз грохнуло, никто посмотреть не пошел.

– Это кошки, – уверенно повторяли они, – это кошки.

Швед встал, чтобы смешать еще самогон.

Стас вскочил и взахлеб принялся рассказывать про прозрачных бирюзово-салатовых девушек, которые прямо сейчас танцуют вокруг стола, стульев, холодильника «ЗИЛ». Все знали, что от него можно ожидать некоторой эксцентричности, но это было уже слишком. Стасу дали самогон, подзатыльник и отправили спать.

Петрович со Шведом выпивали почти молча, потом Петрович неожиданно, но очень проникновенно начал рассказывать, как у него двоюродный брат, пока служил, был отправлен в Чернобыль на ликвидацию. Не в самый эпицентр, но в тот какой-то район. Как они откуда-то вывозили детей и дети, глядя на них, каждому предсказывали его будущее, а в лесу, если ночью выйти отлить или зачем-то еще, все время видны были светящиеся глаза, но не очень звериные, и тишина такая – как будто вокруг нет ничего.

Единственная лампочка под пыльным абажуром мерцала от перепадов напряжения, по дому разносились какие-то вроде не слышанные в предыдущие дни шорохи, между стекол в оконных рамах лежали непонятно как туда попавшие дохлые насекомые.

Петрович закончил, выпил и явно приготовился говорить что-то еще, но Швед его опередил:

– Слышь, мне бы до ветру…

– Ну, так пойди, встань на крыльце, – явно удивился вопросу Петрович.

– Да не, – Швед был очень пьян и будто бы очень расстроен, – тут дело серьезнее.

– Тогда газету возьми и иди!

Швед как-то замялся, а потом встал и пошел. Петрович посидел еще самую малость, но не выдержал паузы и лег спать.

Наутро Стас и Петрович вскочили почти что одновременно, причем именно вскочили, а не вяло проснулись. Было стандартно сыро и серо, но, если верить часам, еще очень рано. Петрович пил еле заваренный чай, не сумев дождаться, когда же чайник вполне закипит. Стас подсел, пару раз высморкался, попробовал глотнуть вчерашнего молока и принялся, хотя Петрович не стремился об этом услышать, рассказывать, что не смог дальше спать, потому что все время снилась какая-то хмарь и прочая, как он ее назвал, навь. Какие-то жуткие дети, беззвучные охотящиеся на тебя в темноте звери с незвериными совершенно глазами, а еще страшные мертвецкие сиськи, но только без бабы.

– Про сиськи – это что-то твое, личное, а про остальное я же вчера вам со Шведом рассказывал, – оборвал Стаса Петрович, но сразу и сам запнулся. – Тьфу ты! Это ведь я без тебя Шведу рассказывал. – Петрович мрачно задумался, но долго сосредотачиваться, впрочем, не стал:

– Г…он ты, Стас, а не охотник! – неожиданно грохнул он по столу кулаком. – Устроил нам какой-то тут цирк наркоманский…

– Охотник? – Стас хмыкнул и покосился на так ни разу и не расчехленные ружья. – Кстати, где Швед?

– За молоком, наверно, пошел.

Стас еще высморкался, натянул куртку – скрипнула дверь – и вышел наружу.

Между стекол лежали все те же дохлые осы и мухи. Петрович смотрел, как Стас шагает по тропинке в зарослях жухлой, но все еще очень высокой крапивы в сортир. Довольно скоро он явился обратно.

– Прикинь, крапива эта, раньше через нее еле протискивались, а теперь уже на подходе такая поляна протоптана – хоть танцы танцуй.

– Хватит уже танцев! – возмутился Петрович, вспомнив вчерашнее. – Ты Шведа не видел?

– Сам же сказал, что он у соседей.

Но если Швед и был у соседей, то к полудню и даже к обеду все еще там оставался. Наскоро и без удовольствия перекусив, мужики решили, что пора уже это проверить.

– Это который у вас самый невзаблишный? – спросила полуслепая старуха из дома напротив. Никто, собственно, даже не знал, у кого именно Швед покупал молоко.

– Сама ты невзаблишный! – возмутился Петрович, но не за себя – самой непрезентабельной внешностью из всех троих обладал именно он, – а за товарища. – Швед – во! – задрал руку над головой, держа параллельно земле ладонь. – Косая сажень в плечах.

– Не видела, – отвечала старуха. И прочие местные тоже не знали, не видели. Или по крайней мере делали вид и убедительно так говорили.

В процессе недолгих расспросов и поисков Петрович заметно выдохся. Стаса подмывало спросить, как же тот собирался ходить по лесу, но он понимал, что не время.

– Может, он на разведку пошел, посмотреть, что там дичь?

Был первый день почти без дождя.

В такой хмари невесть что привидится. Егор Ознобишин. Деревня. Дальневосточный художественный музей

Пока возвращались, Петрович пару раз хватался за сердце, затравленно озирался. Из-за низкого щербатого забора на них пялилась жена одного из соседей. У нее была маленькая голова и косые глаза – верные признаки олигофрении. Никому не известно и не понятно, как это сосед – мужчина солидный, имевший не менее двух ходок, – вздумал на ней жениться.

– Чувство у меня весь день неприятное такое внутри… Может, здесь это – в сериале, помню, было по телеку: испытания, короче, военные. Стоит где-то антенна и шпарит по людям своим излучением. Вот они и делаются потом такие. – Легкий кивок в сторону косоглазой соседки.

– Это чувство, Петрович, похмельем зовется. Взрослый вроде бы дядя, мог бы и догадаться.

Но Петровича простой ответ явно не удовлетворял.

Про Шведа решено было пока что не дергаться. Может, гулять и правда пошел, может, увязался с кем поехать в райцентр или еще что. До темноты мужики уже старательно набрались, а в темноте разразилась непривычная по меркам поздней осени большая гроза. Гудел вдалеке гром, по крыше что-то стучало, отскакивало, стукало снова. Змеиными языками протягивались сверху вниз молнии. Одна из таких лизнула деревянный столб где-то в поле. Если встать на подоконник, можно было видеть, как он горит. Больше ничего все равно видеть было нельзя – в поселке стало темно.

С изумительной быстротой, подсвечивая мобильником, Стас раздобыл где-то на кухне желто-серые мятые свечи, установил их в середине стола. В углах шевелились, дергались – танцевали тени, удары по крыше задавали им ритм. Дальше пили совсем молча, в упор, не отрываясь рассматривая огонь. Мочиться негласно решили в окно, чего ходить на крыльцо – далеко же. В какой-то момент Петрович встал, охнул и лег на диван рядом со столом.

Стас не лег. Он проснулся лежа лицом на руках, руками на столе.

Рассвело. Свечи давно догорели. Печку забыли вечером протопить. Было сыро и холодно. Петрович в позе эмбриона лежал на коротком и узком диване. Стас попытался его разбудить, но без результата. Попробовал снова. Сердце Петровича билось, но как-то невнятно, неубедительно. Стас попытался вспомнить, чему его могли научить в школе, на сборах, по телевизору, – ничего не помогло. Схватив телефон, он выбежал с ним на улицу. Где-то за деревней располагались пригорки, с которых можно было поймать связь, но точные места знали Петрович и Швед, Стас вообще был здесь впервые.

Только пробегав некоторое время, Стас понял, что телефон не его и при включении просит пин-код. Побежал назад, стал что-то сбивчиво объяснять соседям, схватил свой телефон и снова бросился туда, где пригорки. На бегу затошнило, долго пришлось переводить дух. Потом какая-то полоса забытья. Стас так и не смог бы сказать, звонил он куда-то или же не звонил. Стоя в конце их недлинной кривой улицы, он видел, как Петровича грузят в машину. Знал, что очень важно разглядеть, закрыто у того лицо или открыто, но не мог – здоровенный санитар загораживал все время спиной. Машина кое-как, очень неторопливо уехала, выплескивая из-под колес мокрую грязь. Стас побрел за ней, но так медленно, что машина совсем скоро скрылась из виду. Однако впереди стояла другая – это был вожделенный магазин, про который говорил Швед. Стас, как зачарованный, двинулся к магазину, но обо что-то споткнулся, чуть не упал, остановился.

Торговля или хотя бы возможность за ней наблюдать выманила из домов многих местных жителей. Кого-то Стас уже знал, кого-то раньше вроде не видел… а еще чуть в стороне ото всех стояли маленькие человечки. Меньше метра ростом – карлики. Кривые короткие ножки, непропорциональные лица, искривленные, не совсем симметричные руки с детскими кулачками. Кажется, Стасу говорили, что в соседней деревне живет семья карликов. Или это была какая-то другая, никак не связанная с этими местами история?

Самый из них невысокий, тот, кто стоял ближе всего к Стасу, но пока что спиной, вдруг обернулся. Половину лица у него занимало неопределимой формы, цвета, причины пятно, под пятном была заячья губа. Стас развернулся и побежал прочь от карликов, людей, магазина. Он не пошел к соседям, не отправился снова искать пригорок, с которого бы смог позвонить. Он знал, что у него есть только одна цель – набраться до беспамятства раньше, чем на улице станет темно.

Расчет оказался почти верным, но где-то среди ночи Стас вдруг вскочил, вернее, резко, тут же ощутив боль в затекшей шее, поднял голову над столом. Он потрогал глаза, чтобы убедиться, что они точно открыты. Звуков тоже совсем не было. Собаки молчали, дождь перестал. Стас не мог понять, пьян он до сих пор или нет. Он схватил первое же попавшееся ружье, не задумываясь, чье именно и где от него патроны, хотя понятно, что в поезде его не повезли бы заряженным. Нащупав наконец на полке налобный фонарь, нацепил на голову резинку и побежал, только потом вспомнив включить его.

Отжившая свое крапива все еще жалилась, какие-то руки и даже зубы хватали его, голоса звали, земля пыталась затянуть, заглотить в свои недра. Где-то там очень скоро остался правый сапог, возвращаться за ним было нельзя – нужно было любой ценой выбраться из деревни. В голове не было других мыслей, или же их заглушали стук сердца и прерывистый сип дыхания. Через какое-то время Стас осознал, что холодное, мокрое, чавкающее под ним – это уже дорога, наконец уводящая его прочь в большой мир. Еще через какое-то время он обнаружил, что лежит на ней или, можно сказать, в ней. Половина лица онемела, чехла с ружьем нигде не было. Залепленный грязью фонарь погас, но уже светало. Вокруг становилось возможно кое-что разглядеть, однако не дальше вытянутой руки – над дорогой висел густой однородный туман.

Стас с трудом встал и пошел в ту сторону, куда он лежал головой, оставалось только надеяться, что это верное направление. Каждый шаг давался со все большим трудом, босая нога почти ничего не чувствовала от холода, но все равно Стас догадывался, что на бегу один или даже несколько раз напоролся ею на что-то острое. Волосы были в грязи, и с них периодически капало на лицо, из носа просто текло, глаза заполняли непонятного происхождения слезы. Не доверяя зрению, тем более в подобном тумане, Стас выставил вперед руки.

Шаг. Другой. Третий. Еще… Ну! Казалось, что тяжелее уже быть не может, но с каждым разом все-таки становилось. Еще шаг. Неожиданно пальцы во что-то уткнулись, что-то нащупали. Резкий неприятный запах, но под пальцами что-то теплое. Какая-то корка, что-то липкое, что-то сочащееся. Огромная пустая глазница? Какая-то язва? Отвратительный запах! Под другой рукой мягкое – шерсть, щетина? Стас понимал, что нужно отпрянуть, но начал валиться вперед. Щетина, шерсть… длинные волосы? Сам не заметив, где и когда в этом тумане сбился с вязкой раскисшей дороги, теперь он стоял посреди поля и едва слушающимися руками обнимал за круп белую лошадь.