Нет ничего, кроме букв

Лучше Белинского и даже Немзера.
Фото автора

Нужно сидеть за столом

Вопрос не в том, что напишет Сокольский, вопрос в том, как напишет Сокольский. Эмиль. Его зовут Эмиль. Хотя я пишу просто: Сокольский, потому что он других Сокольских уже перекрыл, забил, затмил, задвинул в долгий ящик. Соревноваться с Эмилем безнадежно, бесполезно. Почему, спросите вы? Отвечу. Потому что он ученик Кувалдина, который тоже затмил всех прочих Кувалдиных, уничтожил, приложил, погасил.

Вот Сокольский ходил по земле, как землемер со своим измерительным, землемерным треугольником, и отражал пройденное и увиденное в очерках. Откровенно говоря, я недолюбливаю краеведение. Хорошая метафора пришла мне в голову – землемер Сокольский!

Я сказал ему: не надо ездить по миру, не надо ходить по свету, не надо путешествовать по разным памятным местам, потому что нет ни мира, ни света, ни памятных мест, все закручено в восьмерку, согнутое колесо, и нет нигде ничего нового, кроме Слова.

Нужно сидеть за столом, разогнав всех близких и знакомых, и каждый день по строчке создавать свой мир из букв, таких прелестных, таких родных, таких тихих, пока другой не воспроизведет тебя лет через 500 громко, на всю Ивановскую, которой нет. Нет ничего на свете, кроме букв! «То, что не было записано, того не существовало», – повторяю я, где надо и не надо.

Несколько имен

Николай Гоголь как-то сказал, что писатель должен уметь писать. Парадоксальная мысль. Но редкие писатели умеют писать. Пушкин сразу заметил в Гоголе это умение. Дай ему одну мысль – продажа мертвых крепостных, – так он ее на целую поэму рассусолит. Писательство – это рассусоливание. То есть вот так. Сел и сразу стал писать. Удивляются, как это писатель Юрий Кувалдин сразу садится к «роялю» и пишет. Так он же писатель. Давайте тему, и я сразу буду художественно писать. Примерно так же, как и я, работает писатель из Ростова-на-Дону Эмиль Александрович Сокольский. Я ему бесконечно обязан тем, что он прочитал все мои произведения и даже знает их лучше меня. Поэтому он написал превосходное предисловие к моему десятитомнику. Поэтому он так емко и глубоко написал о писателе Ваграме Кеворкове. Писатель позднего старта. А через тысячу лет уже не важно будет знать, кто когда стартовал.

Появилась замечательная, умная статья Эмиля Сокольского из Ростова-на-Дону о Кирилле Ковальджи в «НГ-EL» (см. номер от 14.05.09). Вот важное наблюдение о поэте: «Кириллу Ковальджи любезен человек, не слившийся с государственной должностью, не вместившийся в свою службу («Не правил я ищу – людей!»), ему мила не роль, а отсебятина (здесь он замечательно перекликается с испанцем Хуаном Рамоном Хименесом: «Если дали тетрадь в линейку – пиши поперек»). Кредо Ковальджи я определил бы, используя одну из его строк: «Быть как все – и не как все». Впрочем, в статье, как и в творчестве Кирилла Владимировича, все важно.

Эмиль Сокольский сегодня мне написал по имейлу: «Аркадий Акимович Штейнберг – блестящий поэт глубочайшей культуры, ни одного случайного, «непоэтического» слова! Вот недавно его перечитывал (поскольку приобрел свежайшее переиздание) и только вздыхал: впечатление такое, что настоящая поэзия кончилась, остались малограмотные стихотворцы. Вы говорите – после Мандельштама всем хорошо бы заткнуться. Да уже и после Штейнберга как-то совестно кропать стишки... Поэма «К верховьям» (хоть я поэм не читаю) – это сплошное плавное скольжение, тишина, негромкий, очень гармоничный монолог – и все как бы ни о чем, автор наплевал на «смысл», «сюжет», «идею», «содержание», «развязку»... Надо при каждом удобном случае вдалбливать людям это имя, а то оно, не пойму, почему так вышло, подзабылось».

Я ответил: «Что касается поэзии, да и литературы в целом, то от века остается всего лишь несколько имен. Штейнберг хороший поэт, но Мандельштам лучше. Акимыч сильно повредил себе переводами, зарабатыванием денег. Он не продвигал себя как поэта, как это делал, скажем, Бродский. Бродский и Мандельштам – это стихии. Акимыч, Тарковский, Липкин – лаборатория».

Эмиль Александрович откликнулся: «Да, все так; Штейнберг к тому же часто затягивал свои стихотворения. В нем, в Тарковском и Липкине мало тайны, но счастье, что есть глубокая культура, интонация, индивидуальность. Все же Личность в литературе – вещь великая и редкая. Но, конечно, после Мандельштама, Бродского все остальное в поэзии кажется мельче, не от Бога».

Самая высокая лексика

Жизнь, проходящая в тексте, то есть жизнь метафизическая, над физикой, отдельно от людей для этих обычных людей представляется своего рода сумасшествием. Причем каждый человек считает своим долгом опустить тебя на землю, говоря, что он совершенно не понимает твоих писаний, которые должны быть, по его мнению, понятны ему сразу же при первом прочтении. Наивные люди! Они предлагают таким образом упразднить всю мировую культуру, которая с ходу непонятна простому сознанию. Без фундаментальной подготовки в художественной литературе делать нечего. Потому что художественная литература говорит иносказательно, шифрует все тайны мира, переводит прямой язык журналистских и философских высказываний в образы, через которые ненавязчиво и свободно показывается, как на сцене, любая мысль. Писатель стоит на голове по отношению к ходящим прямо современникам.

Чудесный литературный критик живет в городе Ростове-на-Дону – Эмиль Сокольский. Почему чудесный?! Да просто потому, что в его творчестве есть отдаленное сходство с религией, поскольку он выдвигает художника на место подвижника, пассионария, ломающего традиции, создающего новую веру. Да, я его знаю несколько лет, слежу за развитием его таланта, восхищаюсь им как человеком высокой культуры и безупречного вкуса, постоянно совершенствующим и углубляющим свой талант. Эмиль Сокольский, настоящий критик, и есть сам по себе школа критики.

Он сразу берет быка за рога: «Зачем в стихах матерщина и водка? Да вот же зачем: по-русски распоясавшийся и пьяный – раскрепощенно говорит «лишнее», «не то», вплоть до полной околесицы. Матерщина и пьянство здесь – художественный способ высказаться с наибольшей свободой. Причем замечу важное: «философствующий алкоголик» полной околесицы нести не может».

Я объясню для непосвященных, считающих мат низкой лексикой. Секса в СССР не было, однако рождаемость в первой в мире стране победившего социализма все-таки была. Мат – это самая высокая, самая непостижимая лексика, ибо это имя и дела Бога, который делает, изготавливает людей по образу своему и подобию! Имя Бога запрещено еще жрецами фараонов: не произноси имя Господа всуе! Разрешено было произносить Его имя только один раз в году старшему жрецу в храме. Кто знает, догадается, флаг ему в руки. Кто темен, пусть проходит дальше, поскольку его нашли в капусте, а не сделал Бог.

Процесс и результат

Бывают минуты, когда тебе кажется, что все в жизни уже познано и все надоело. Кроме художественной литературы, разумеется. И писателей, которые пишут художественно.

Я пошел пешком в храм Троицы на Борисовских прудах, в огромный патриарший храм с голубым куполом. На паперти положил 100 рублей в кепку нищему. В храме был полумрак и стояла оглушительная тишина. Я поставил свечку у самого алтаря на центральный большой подсвечник во славу русской литературы. И опять прослезился, молча разговаривая и с Иисусом Христом, и с Эмилем Сокольским. Художественная литература стоит всегда «в стороне от веселых подруг». Но я начал эту запись с такого состояния души, когда тебе почти все в жизни приелось, когда не хочется ничего делать. И вот теперь я должен сказать, что только в состоянии равнодушия, даже апатии ко всему зарождается новый подъем, таится новый огонь души. Поэтому я утверждаю, что наибольшее счастье содержится в его ожидании, а не в самих минутах счастья. Конечно, можно сказать проще: процесс важнее результата. Хотя именно результат расставляет всех и вся по местам, как команды в футбольной таблице. Почему художественная литература стоит в стороне? Да потому что в художественной литературе соединены эти два понятия: процесс и результат. Их можно повторять сколько угодно раз.

Эмиль Сокольский с рожденья наделен музыкальным чувством, и это качество пронизывает все его яркое творчество. Особенно приятно мне с ним петь на два голоса на эскалаторе метро громко, на всю станцию: «Друзья, люблю я Ленинские горы…» Ну кто еще может петь так, как Юрий Кувалдин с Эмилем Сокольским в Московском метрополитене?! Все пассажиры оглядываются, в восхищении замирают, думая, что это поют Георгий Виноградов с Владимиром Бунчиковым. А как они выпивают? Сладко смотреть! Я читаю его Живой Журнал каждый день и восторгаюсь пиршеством ума и художественной глубиной. Он видит в разрывах слов тайное дыхание авторского подтекста. Он проникает в душу каждой буквы, потому что каждая буква есть Бог. И он сам, Эмиль Сокольский, в совершенстве владеет словом, отличным от языка будничного, словом, художественно организованным, словом, которое не отвечает никакой потребности, кроме той, какую должно возбудить оно само, которое говорит лишь о вещах подразумеваемых и глубоко прочувствованных.

Критик Эмиль Сокольский задается вопросом: «Если сочинение не талантливее автора, то много ли смысла в таком сочинении?» Этот вопрос вполне риторический, поскольку тело и текст никак не пересекаются в исторической перспективе. Интересно, как себе Эмиль Сокольский представляет Федора Достоевского вне его произведений? На берегу Люблинского пруда, кормящего уток? Но тело, именовавшееся Федором Достоевским, не имеет никакого отношения к текстам, созданным этим, казалось бы, телом. Тело есть временное вместилище Слова. Текст, произведение и есть автор. Автор как тело не существует, пока не становится Словом. О таланте или неталанте может говорить только текст.

Не пишет – строчит. Только так и надо. Александр Трифонов. Швея

Эмилю Сокольскому нужно учиться у Евгения Рейна, который публично и печатно ниже цитирования Иосифа Бродского или Аркадия Штейнберга не опускается, а в исключение входит только действительно одаренный и рано ушедший ученик Евгения Рейна – Борис Рыжий. Эмиль Александрович, не пишите больше о стихослагателях, которые в рифму пересказывают действительность, повествуют о ней. Мандельштам говорил: «Там, где обнаружена связь вещи с пересказом, там простыни не смяты, там поэзия не ночевала». Поэзия – это другой (шизофренический) строй жизни, поэзия – это атомная физика с расщеплением ядра. Поэзия – это «Играй же на разрыв аорты с кошачьей головой во рту. Три черты было, ты – четвертый, прекрасный, чудный черт в цвету!»

И конечно, когда я внимательнейшим образом перечитал некоторые работы талантливого Эмиля Сокольского, такие как «Неграмотный аферист Михаил Шолохов из станицы Вёшенская», «Великий русский писатель Федор Крюков – автор романа «Тихий Дон», «Венедикт Ерофеев – воплощение русской мечты о похмелке в Кремле, а не на Курском вокзале», «Разрушитель тюрьмы народов – СССР – Александр Солженицын», я понял, что излишне нагружаю ростовского критика претензиями. Тем более он, как червяк Ницше, все время изворачивается. Ницше такие изворачиванья называл диалектикой, которой иезуитски уверенно пользовались надзиратели «Крестов» и «Матросской Тишины».

Гений и непьющий

Мне нравится, как Сокольский пьет коньяк, как Сокольский пьет водку, как Сокольский пьет портвейн, как Сокольский пьет шампанское. Я обожаю Эмиля Сокольского за это вдвойне, потому что ни один трезвенник еще ничего хорошего не написал. Все гениальные личности – пьяницы. Я и сел за оду Эмилю Сокольскому только после того, как один и без закуски выпил бутылку коньяка. Выпил и сел. Это чувство вряд ли может понять тихий непьющий и культурный. Тут путают понятия – «гений» и «непьющий». Это ужасная путаница. Характеристика парткома начальнику тюрьмы, чтобы товарища выпустили на свободу. Кстати говоря, не вполне нормален писатель, если не посидел в тюрьме. Все, кто посидели в тюрьме, не просто настоящие писатели, а гении. Текст должен быть немножко пьяным, тогда ты его полюбишь. Как можно писать тексты в Ростове-на-Дону, когда у нас литература принадлежит исключительно столицам?

После пристального наблюдения за Сокольским, за историей его болезни, трансцендентной болезни, я сказал: ты будешь критиком! Мы общаемся на «вы», но я сказал ему образно. И он стал лучшим критиком России. Лучше Белинского и лучше Немзера.