Профиль смерти

Слепые – вожди слепых не понимали, что речь в книгах идет не о быте, а о бытии.
Питер Брейгель (Младший). Слепые ведут слепых. 1600. Лувр

Приглашение на казнь

Приглашение на казнь последовало добропорядочному и скромному в быту гражданину, безумно талантливому в миру писателю, во всем отличавшемуся от своих лживых, вороватых, но, главное, бездарных коллег, – Леониду Ивановичу Добычину весной жестокого 1936 советского года. Ему предписывалось явиться на собрание, на котором должны были обсуждаться вопросы борьбы с формализмом. Аутодафе состоялось в городе на Неве, в Доме писателей имени В.В.Маяковского.

Зал был переполнен. Основным докладчиком выступал маленький, юркий, торопливый в движениях литературный критик Ефим Добин. (Через несколько десятилетий он станет известен как автор вполне добропорядочной книги о поэзии Анны Ахматовой. Те, кто знал его в либеральные 60-е годы, не могли поверить, что в 30-е он мог взять на себя роль прокурора-обвинителя в деле собрата по литературе.) Ему вторил литературовед Наум Берковский, угадавший желание «хозяев» и потому бежавший впереди паровоза – его никто не обязывал бросать в лицо «подсудимому» грозные инвективы. (Через несколько десятилетий он станет крупным ученым, знатоком западноевропейской литературы. Со знавшими его в эти годы повторится та же история, что и с Добиным.)

В качестве жертвы был выбран Леонид Добычин. Все собравшиеся явно ощущали на своих затылках ледяное дыхание Большого дома, по иронии судьбы находившегося буквально в двух шагах от писательского. Судилище длилось несколько часов. 27 марта в «Литературном Ленинграде» появился краткий отчет о состоявшейся дискуссии. Ефим Добин: «…Когда речь идет о концентратах формалистических явлений в литературе, в качестве примера следует привести «Город Эн» Добычина. Добычин идет всецело по стопам Джойса…» «Город Эн» – это любование прошлым, причем каким прошлым? Это прошлое выходца из самых реакционных кругов русской буржуазии – верноподданных, черносотенных, религиозных. Любование прошлым и горечь от того, что оно потеряно, – квинтэссенция этого произведения, которое смело можно назвать произведением глубоко враждебным нам…» Наум Берковский: «…Добычин – это наш ленинградский грех… Дурные качества Добычина начинаются прежде всего с его темы… Добычин такой писатель, который либо прозевал все, что произошло за последние девятнадцать лет в истории нашей страны, либо делает вид, что прозевал… Беда Добычина в том, что вот этот город Двинск 1905 года увиден двинскими глазами с позиций двинского мировоззрения… Этот профиль добычинской прозы – это, конечно, профиль смерти».

«Не могу не согласиться…»

В 1989 году, когда можно будет не только вспоминать, как это было, но и опубликовать об этом воспоминания, один из участников того злополучнейшего собрания, совестливейший Вениамин Каверин напишет: «После прений слово было предоставлено Добычину. Он прошел через зал, невысокий, в своем лучшем костюме, сосредоточенный, но ничуть не испуганный. На кафедре он сперва помолчал, а потом, ломая скрещенные пальцы, произнес тихим, глухим голосом: «К сожалению, с тем, что здесь было сказано, я не могу не согласиться». И, спустившись по ступенькам, снова прошел в зал и исчез».

В «Литературном Ленинграде» сверхкраткое заявление писателя, по существу принявшего заранее утвержденное решение, прокомментировали следующим образом: «…Недоумение собрания вызвало выступление Леонида Добычина. Он сказал несколько маловразумительных слов о прискорбии, с которым он слышит утверждение, что его книгу считают идейно враждебной. Вот и все, что мог сказать Добычин в ответ на политическую оценку его книги, в ответ на суровую критику «Города Эн». Леонид Добычин появился в Северной столице так же неожиданно, как и исчез, – после собрания немногочисленные друзья искали его несколько дней, но не нашли…»

Группа крови

Он родился в городе Двинске. Выучившись на инженера-технолога, работал в Брянске. Но, занявшись тем, чем хотел заниматься всю жизнь – литературой, подолгу задерживался в Ленинграде, а потом и вовсе осел в этом вечно простуженном городе. Он начал печататься в 1924 году, когда новые хозяева жизни еще сквозь пальцы смотрели на то, что впоследствии получит название «формализм». Один из лучших и ранних его рассказов появился в «Русском современнике», издававшемся при ближайшем участии Горького. Потом последуют два сборника рассказов и роман «Город Эн».

Но, попав в Ленинград, Добычин в силу характера не вписался в узкий традиционный круг – уж слишком многим он отличался от своих «собратьев», да и «группа крови» была совершенно иной – не советской. Большинство из них делали карьеру в литературе, а он – нет. Почти все воспевали «прелести строительства социализма» – он по природе своей не мог воспевать что-либо. Его сверстники писали помногу и бездарно – он писал мало и талантливо. Им было не место не только в одном городе, в одной литературе, но и на одной земле. По-настоящему, как может дружить только одаренный человек, Добычин дружил единственно с сыном Корнея Чуковского – Николаем, тоже писателем. Обычно же был молчалив, замкнут и вел весьма уединенную жизнь, что для общественного энтузиазма первых десятилетий советской власти было нечто из ряда вон выходящим.

«Разгром» и обыватели

И пока Александр Фадеев организовывал свой «Разгром», Федор Гладков лепил «Цемент», а Мариэтта Шагинян сооружала «Гидроцентраль» – он писал о дремучей провинции, доставшейся в наследство от прошлого новому строю, о самых обычных и простых людях, озабоченных не мировой революцией или возведением очередного Днепрогэса вкупе с построением социализма «в отдельно взятой…», а собственным неустройством в этой взбаламученной жизни. Леонид Добычин писал о тех, кого в старые времена называли обычным русским словом «мещане», которое с легкой руки «буревестника советской литературы» Максима Горького приобрело бранный, уничижительный оттенок. Писал в необычной, остраненной манере, почти избегая придаточных предложений и цветистых метафор, с сомнением относясь к орнаменталистским изыскам таких ярких звезд на литературном небосклоне, как Пильняк или Замятин. Не восхищался он и Бабелем и имел свои, чисто литературные, претензии к всенародному любимцу Зощенко. Может быть, единственный писатель, кого он выделял среди современников, был Юрий Тынянов. Кстати, Тынянову принадлежала блестящая пародия на Добычина, в которой была ярко схвачена его ни на кого не похожая писательская манера.

Мерзавец поклонился

«Мерзавец поклонился. В руках его был сверток с конфетами Би-Ба-Бо. Все кругом радостно закричали:

– А, мерзавец, мерзавец!

Папа вынул запонки из манжет. Одна запонка изображала Золя, другая – Дрейфуса. У Дрейфуса были усы. Папа сказал задумчиво:

– Исправник, наверное, умер.

Он съел конфету Би-Ба-Бо. Мадам Лунд сказала:

– Рыба у бр. Клуге – тово-с».

Нормальный человек в сумасшедшем доме

Когда дело касалось литературы или других принципиально важных для него вещей, Леонид Добычин был предельно честен перед самим собой и не шел ни на какие компромиссы – ни с собственной совестью, ни с советской властью. Выработав свою скупую, но необычайно емкую психологическую манеру, он не собирался отказываться от нее – ни в угоду моде, ни в угоду новым политическим веяниям. В августе 1934 года с трибуны I Всесоюзного съезда писателей Горький на весь мир объявил, что отныне главным методом советской литературы является социалистический реализм. Отныне, присно и во веки веков! Бывшему семинаристу – товарищу Сталину оставалось только что отпустить прошлые грехи «мастерам» его «культуры» и, усмехнувшись в прокуренные усы, произнести: «Аминь!» Что, вероятно, кремлевский горец и сделал.

В «этой» литературе Леонид Добычин оставался таким же одиноким, как и Андрей Платонов: он не мог себя переделать или переиначить, для этого необходимо было не просто вывернуться наизнанку, но изменить собственной природе, и даже более того – изменить состав собственной писательской крови, что для него было равносильно смерти. Он не имел ни учителей, ни учеников. Он создал собственный, ни на кого не похожий стиль, особый, несколько странный добычинский мир, в котором негероичные герои плакали и смеялись, радовались маленьким радостям жизни и огорчались мелким житейским неурядицам, в конце концов жили и умирали – но делали это по-своему, по-добычински. Такой писатель по определению был чужд советской литературе и не мог уцелеть на советской земле. И Добычин, судя по всему, это хорошо понимал – нельзя быть нормальным человеком в сумасшедшем доме. Он все больше входил в конфликт не с писателями даже, а с эпохой, с которой он не совпадал и, главное, в которую не хотел вписываться, с системой, которая рано или поздно должна была расправиться с ним, как и с другими нормальными одиночками.

Холодные мартовские воды Невы – последний приют затравленного писателя. Николай Дубовской. В наводнение (Наводнение на Екатерининском канале). 1903. Ярославский художественный музей

Противостояние

Он противостоял как умел этому пошлому советскому миру, сплошь и рядом населенному «тонкошеими вождями» и чекистами, героями и стукачами, литературными функционерами и жуликами всех мастей, и в этой неравной борьбе «безысходно доброго» (по выражению все того же Вениамина Каверина) Леонида Добычина побеждал безжалостный «век-волкодав», который бросался на плечи не только Осипу Мандельштаму, тоже изгою, не вписывавшемуся в новую действительность. Может быть, действительно лучше было и умереть, но, как утопающий цепляется за соломинку, он цеплялся… нет, не за жизнь – за литературу и продолжал по-прежнему складывать слова. А что еще оставалось делать…

В 1931 году выходит в свет его вторая книга рассказов «Портрет». Некто Осип Резник разражается в «Литературной газете» статьей «Позорная книга». «Литературный критик» в духе эпохи ничтоже сумняшеся доносил: «Портрет? Название обязывает и даже не располагает к догадкам. Шестнадцать истерик (рассказов) этой позорной книги представляют, собственно говоря, разговоры ни о чем. Купола, попы, дьяконы, ладан, церковная благодать, изуверство, увечные герои и утопленники наводняют эту книгу. Рядом с ними, под их влиятельным шефством, пребывают «идеи» и люди. Чем же хочет нас «удивить» автор, уличный фотограф советской действительности?

Конечно же, речь идет об обывателях, мещанах, остатках и объедках мелкобуржуазного мира, но, по Добычину, мир заполнен исключительно копотью и смрадом, составляющим печать эпохи, где Международный женский день знаменуется хождением в баню, 1 Мая – стиркой, а 7 Ноября – двумя объявлениями в газете – о выборе кондитерских изделий (от частника) и о торжественном благодетельственном молебне (от епископа)…

Вся книга – опошление лозунгов революции… Вся книга – сплошное нанизывание этих анекдотов и впечатлений человека, беспомощно зажмурившегося в страхе перед действительностью…

По улицам Ленинграда проходят различные люди, большинство из них здоровые: жизнерадостные и энергичные строители социализма, но автор пишет: «Толкались мошки». Прибавим – они неоднократно толкались и продолжают толкаться в советскую литературу, проникая сквозь плохо прикрытые двери некоторых издательств.

Товарищи ленинградцы, проверьте дверные замки и установите необходимую охрану».

Ничего «тов. Резник» не понимал в искусстве слова. Ничего не понял и в его прозе, как не понял и то, что не хотел Добычин «толкаться в советскую литературу», а хотел печататься, как и каждый нормальный писатель. Критик (что было в духе времени) выступил как прокурор. Пока он еще не требовал «крови» жертвы, но призыв захлопнуть перед Добычиным двери всех издательств звучал как приговор. Однако приговор оказался отсроченным по времени: «товарищи ленинградцы» не вняли (бывало и такое) или недосмотрели (что тоже случалось) и плохо справились с поставленной перед ними задачей – Добычину удалось напечатать еще роман «Город Эн».

Слово и дело

Через год после этой «вражеской вылазки» газета «Правда» откроет широкомасштабную кампанию на всю страну и оповестит мир, всех художников и не художников, что в Советском Союзе «сумбур вместо музыки» не пройдет и что главным врагом текущего момента в искусстве первой страны победившего социализма является формализм: «Способность хорошей музыки захватывать массы приносится в жертву мелкобуржуазным формалистическим потугам, претензиям создать оригинальность приемами дешевого оригинальничанья. Это игра в заумные вещи, которая может кончиться очень плохо…»

Слово было сказано – дело было за делом, оставалось найти врагов. Первым «плохо» стало Дмитрию Шостаковичу, против которого в основном и было направлено выступление центрального органа ЦК ВКП(б). Гениальный композитор долгие годы не сумеет оправиться от сокрушительного удара. Но и этого было мало, потому что, как утверждала газета, «левацкое уродство в опере растет из того же источника, что и левацкое уродство в живописи, в поэзии, в педагогике, в науке». Чувствуете замах? За палаческими угрозами явно просматривалась дьявольская улыбка «кремлевского горца». Мгновенно пошла цепная реакция. «Сумбур», а следовательно, и «врагов» начали выискивать в театре, кино и литературе.

В Москве аукнулось – в Ленинграде откликнулось. Там в жертву был принесен неудобный, выпадающий из обоймы советского существования Леонид Добычин. Где-то наверху было решено, что в советской литературе не место его странным, «дурно попахивающим иронией и насмешкой» над новым бытом произведениям. Слепые – вожди слепых! «Они» только чуяли, но не понимали, что речь в этих произведениях шла не о быте, а о бытии. Вовсе не бытовые, а экзистенциальные проблемы волновали уничтожаемого писателя. Но что-что, а замах у главного палача страны и его подручных был верный – Мандельштама сгноят в лагере, Замятина отпустят за границу, перестанут печатать Ахматову, начнут травить Булгакова. И так далее и так далее – уничтожать (или избавляться другими способами) будут самых талантливых, самых умных и все понимающих. Печальный синодик можно длить до бесконечности.

«А город от воды ополоумел…»

…Леонид Добычин покончил с собой на следующий день после собрания ленинградских советских писателей. Для этого он избрал столь же необычный способ, сколь необычными, не вписывающимися в насаждаемую сверху скучную и однообразную литературу были его произведения. Он не застрелился, не повесился, не бросился под проходящий по Невскому дребезжащий трамвай – он утопился. В холодных мартовских водах известной реки. Как написал Осип Мандельштам:

Я должен жить, хотя

я дважды умер,

А город от воды ополоумел.

Как он хорош, как весел,

как скуласт,

Как на лемех приятен

жирный пласт,

Как степь молчит

в апрельском повороте –

А небо, небо – твой

Буанаротти!

После него осталось только одно письмо, написанное перед уходом Николаю Чуковскому, в котором он просил друга рассчитаться с его долгами после получения причитавшегося ему гонорара. Письмо заканчивалось такими словами: «А меня не ищите, я отправляюсь в далекие края». «Через две недели, – вспоминает Вениамин Каверин, – Чуковские получили письмо из Брянска от матери Леонида Ивановича. Она писала, что он прислал ей, без единого слова объяснения, свои носильные вещи. «Умоляю вас, сообщите мне о судьбе моего несчастного сына».