Он песен не пел

Он обошел земной шар и переписал всех врачей, которые стали писателями.
Фото автора

Писатель Виктор Кузнецов-Казанский родился (1942–2010) в селе Газалкент Бостандыкского района Ташкентской области Узбекистана. Окончил геологический факультет Казанского университета, кандидат геолого-минералогических наук, член Союза писателей Москвы, автор ряда книг. Очерки публиковал в журналах «Дружба народов», «Новое время», «Наука и жизнь», много я его печатал в журнале «Наша улица».

Он пришел ко мне в 2000 году. У меня еще не было офиса, но журнал уже выходил. Я его печатал на собственные средства, которые быстро иссякали, поскольку деньги не возвращались. Книги, журналы перестали покупать. Виктор Кузнецов принес мне свои журналистские материалы, которые пытался выдать за художественные. Но вот, оглядываясь в то ушедшее время, могу сказать, что он не понимал, что такое художественная проза. Он всегда писал с натуры, как неисправимый художник-реалист, даже натуралист. Скажем, о Клаве с Воронежской улицы, или о барде и ученом Александре Городницком, или о таллинской поэтессе, подруге Сергея Довлатова Елене Скульской. Виктор Кузнецов был тревожным человеком. С виду казалось, что он равноувешенный, тяжеловатый, если не сказать полный, грузный. По лестнице поднимался с большим трудом, передыхая, откашливаясь, вздыхая. Когда у меня появился офис (меня стал поддерживать солидный бизнесмен), а лифта еще не было, Виктор Кузнецов поднимался ко мне на седьмой этаж полчаса. Когда я увидел над шапкой очерка его имя «Виктор Кузнецов», то сразу сказал:

– Вам нужно брать псевдоним, иначе вы утонете в тысячах прочих «Викторах Кузнецовых».

Он странно посмотрел на меня и сказал:

– Но я по паспорту – Виктор Кузнецов.

Конечно, я не стал ему растолковывать свою теорию независимости тела от Слова. А еще раз сказал, что, чтобы его не путали с другими «Викторами Кузнецовыми», ему необходимо взять псевдоним. Виктор Владимирович пожал плечами. Видно было, что ему хочется напечататься в моем новом бумажном в 10 тысяч тиража журнале «Наша улица». И, помедлив, он сказал:

– Ладно.

Я спросил, как появилась Казань в его жизни. Он ответил, что учился там.

– Тут и думать нечего, – сказал я. – Будете Кузнецовым-Казанским.

Ну, так и пошло, и пошло. Я его публиковал, а он становился известным как Виктор Кузнецов-Казанский. Новое время, Интернет вскрыл жуткую сущность тиражирования человеков с одними и теми же данными. Церковь, в сущности, справедливо, отпевая, называет всех рабами Господа. То есть умер господин Никто. Собственно, и в этом случае все эти «Кузнецовы» никто. Через сто лет их и в помине не будет. Поэтому писательское имя «Виктор Кузнецов» мне ничего не говорит. Но если я к нему прибавлю «Казанский», то оно сразу обретет некую художественную значимость. Не одному же Серафиму быть Саровским. Будет и у меня Виктор Кузнецов «Казанским».

Авторам я говорю: прежде чем что-либо писать на чистом листе, выведи сверху свое имя и посмотри, есть ли у тебя однофамильцы. Нельзя после Венедикта Ерофеева ходить с фамилией Ерофеев и именем, начинающимся на «В». Долблю, как папа Карло: в литературе есть только один Ерофеев – Венедикт, который едет в Петушки с Курского вокзала, на который все никак не попадет!

Писательство – это полное погружение в текст, это жизнь в тексте, это отказ от службы, которая запрещает быть самим собой. Галина Уланова молоденьким балеринам говорила: либо рожать детей, либо стоять на пуантах! Иного не дано! В бессмертие уходят только творцы, полностью отдавшиеся творчеству, похерившие все земные блага.

* * *

Самым удачным его произведением, на мой взгляд, стал очерк, или эссе, о врачах-писателях «Гиппократ и Аполлон». Он там приводит десятки, если не сотни, имен врачей, которые взялись за перо. Среди самых известных: Антон Чехов и Михаил Булгаков. Кузнецов-Казанский писал: «А почему конкретные врачи берутся за перо? Причины могут быть у каждого свои, но очень часто осмысление врачебного опыта побуждает доктора от историй болезни перейти к повествованию художественному... У одних это происходит сразу (порой даже до окончания учебы), другие довольно долго остаются практикующими медиками (иногда и всю жизнь совмещают оба занятия). А как отражается первая профессия в романах, новеллах или стихах? Тоже по-разному. Есть писатели-медики, в книгах которых запах больницы и лекарств ощущается постоянно, а есть такие, у которых этой темы и не сыскать. Последнее, впрочем, сомнительно – вчитываясь в литературные тексты, обязательно найдешь нечто, говорящее о знакомстве автора с эскулаповым ремеслом. Скажем, у Джона Китса не встретишь стихов на медицинские темы, но его предсмертная «Ода к Фанни» начинается словами: «Природа-врач! Пусти мне кровь души!» А английские литературоведы, проанализировав лексику Китса, установили, что у него часто встречаются физико-химические термины, усвоенные в студенческие годы. Да и сам поэт говорил, что с удовольствием просматривает медицинские книги и не хочет их отдавать. Наконец, сюжет китсовской поэмы «Ламия» почерпнут из старого трактата «Анатомия меланхолии»...

Впрочем, незаурядные познания в естественных науках, включая и физиологию с патологией, обнаруживает в своих стихах и Николай Заболоцкий. А ведь он был студентом медфака Второго МГУ только год, да и учился там параллельно с историко-филологическим (соблазнил паек в виде хлеба и масла). Поскольку продукты давали только успевающим, Заболоцкий подзапустил свой любимый факультет, а когда с окончанием Гражданской войны льготы медикам отменили, он бросил оба курса. Тем не менее усвоенное на лекциях и в практикумах не исчезло... Не менее интересен и такой вопрос: есть ли нечто общее в творчестве, в манере письма литераторов-врачей, отличающее их от коллег с иным образованием? При всем разнообразии жанров, тем и стилей можно заметить, что писатели-медики чаще склонны драматизировать, им реже нравится созерцательное, неторопливое повествование. Не всегда врач будет писать детективно-авантюрные романы, как Эжен Сю или Конан Дойл, но все же им больше по душе психологически острые сюжеты и неожиданные развязки – как в бытовых рассказах Чехова или Моэма. Впрочем, ранний Чехов ведь известен такими вещами, как «Драма на охоте» или «Ненужная победа»...

Врачи ближе всего к писателям. Виктор Кузнецов-Казанский обошел земной шар и переписал всех врачей, которые стали писателями. Что-то есть в человеке такое, что не дает ему только есть, пить, наслаждаться. Трепещет в нем искра Божья – желание творчества, созидания. Разумно прожить свою жизнь – это значит раскрыть собственный потенциал, воплотить мысленные образы в материю. Необязательно это будет живопись или музыка, но даже умение любить людей – это настоящее творчество. Вот таких людей Чехов, да, впрочем, не Чехов, а сама жизнь отправила прозябать в глушь, в деревню. Чехов только наблюдал за ними, причем весьма талантливо. Многие современники писали потом, что узнают в пьесе своих знакомых. Конечно, Чехов не копировал в точности, но многие черты и повадки подмечал в людях, используя самое яркое в своих произведениях. Тот, кто не стал писателем, прожил жизнь зря. Но врачам и сиделкам достается с этих денег, как правило, не больше 20 процентов. А основной навар идет в тарелки главврачей и бухгалтеров. По поводу квалификации врачей ничего сказать не могу, но на операцию лучше идти к знакомым медикам, чтобы те посоветовали, к кому обратиться. А лучше вообще к врачам не идти, а занавесить окна туманом.

Сколько я ни пытался развернуть Виктора Владимировича к художественной прозе, сделать это не смог. Он был политически возбудимый человек, приходил в редакцию всегда актуализированным политически. Его занимали журналистские вопросы, допустим, противостояния патриотов и демократов, расцветающий в стане необразованной части общества антисемитизм, смена власти, выборы и т.д. в этом духе. Мне все это было малоинтересно. Я всегда был в стане художников, насыщен Андреем Платоновым и Осипом Мандельштамом.

Когда я перестал по причинам экономических затруднений у спонсора выпускать журнал на бумаге и перешел в Интернет, Виктор Кузнецов-Казанский, приверженец бумажных изданий, собрался с силами и выпустил тощенький альманах-брошюру «Лесной орех». Видимо, на нем он так напрягся, что не выдержал радости появления своего издания и в одночасье умер. В нем не было легкости поэтичного, художественного восприятия мира. Он трудно поддерживал компанию, он песен не пел (видимо, не было музыкального слуха).

Я его помню. Я его, в сущности, крестил. Крещение есть прикрепление Слова к телу. И, главное, он был моим литературным учеником.