Рафаэль Соколовский
Не было в его поэзии топота пятилеток...
Фото Владимира Захарина
Моему приятелю молодому поэту Николаю Шатрову (1929–1977) не везло – его упорно не печатали. Куда бы он ни обращался со своими стихами, приходил стандартный отказ, иногда сдобренный советом учиться у Пушкина и Маяковского. И это говорили человеку, который знал наизусть и Пушкина, и Тютчева, и Блока, и Есенина, и Ахматову, и Гумилева, и Пастернака! Кстати, отчасти и Маяковского. В своих неудачах по большому счету поэт был виноват сам, так как писал, «не стараясь угодить». Иначе говоря, в его поэзии не прослушивались ни топот пятилеток, ни отклики на злобу дня, ни величанье колхозного строя и т.п. Наоборот, в его виршах преобладал лирический уклон и некоторым образом пессимистический взгляд на жизнь. Однажды ему все же повезло: «Литературная Россия» напечатала стихотворение о том, как по небу летел ангел, а люди, давно отлученные от церковных предрассудков, понятно, приняли его за самолет. Редакция расщедрилась на публикацию, увидев в ней антирелигиозный смысл, как раз обратный тому, что хотел сказать автор.
Заговор молчания не сломил поэта, верившего в свою литературную миссию: он продолжал творить, прислушиваясь к голосу своей Музы, игнорируя притом идеологические вероучения. Однако в его стихах нет-нет да и проскальзывали нотки обиды:
Я тот поэт, который только пишет,
Я тот поэт, которого не слышат.
Чувство вины за его неудачи не покидало и меня. Заведуя отделом культуры в Самаркандской областной газете, раз в месяц я готовил «Литературные страницы», выращивая на них местные таланты, но тиснуть в газете что-нибудь шатровское мне не удавалось. Прочитав очередной его опус, предложенный для печати, редактор сочувственно вздыхал и говорил:
– Это не для газеты. Нас не поймут.
И он был прав. Да я и сам понимал, что не могу предложить ничего подходящего для газеты – Шатров присылал одну безоглядную лирику для приватного чтения. Ну, хоть бы оказалось под рукой что-то для детей, какая-нибудь пейзажная зарисовка, размышления о поэзии – тут бы появился какой-то шанс. А у Николая не было внутреннего редактора, который бы подсказал, что отобрать для публикации. И все-таки однажды судьба ему улыбнулась неожиданным образом.
Только-только вернулся я из отпуска и вышел на работу. Редактор отсутствовал. Его обязанности исполнял заместитель по прозвищу Два Товарища. Эту «кликуху» он получил за то, что сливал на нас, молодых журналистов, компромат, например, что пили в забегаловке «сухач» и притом читали стихи Есенина из «Москвы кабацкой». При этом всегда ссылался на мифических «двух товарищей», которые видели или слышали что-то нас порочащее. А сам он оставался как бы в стороне и из самых добрых побуждений был вынужден по своей должности предостерегать нас от поступков, порочащих высокое звание журналиста.
Два Товарища встретил меня лицемерным сочувствием:
– А на вас жалоба…
– Пишут «два товарища»? – поделдыкнул ему в ответ.
– Нет, не коллективка, – пропустил он мимо ушей мою подначку. – Жалуется поэт, чьи стихи вы маринуете без ответа больше месяца.
– Вы же знаете, что я был в отпуске.
– Это не оправдание. Прежде чем отправляться отдыхать, вы обязаны были рассчитаться со всеми письмами трудящихся.
– А с каких пор графоманы стали трудящимися?
– Не важно, кто он. Обратился человек в редакцию, и мы обязаны проявить внимание. Вот вы пишете фельетоны о бюрократах и волокитчиках, а какой сами показываете пример? Сегодня же извольте ему ответить и без подковырок. Я проверю…
Он протянул мне листки, испещренные знакомым летящим почерком.
– Позвольте! Да это же письмо моего приятеля – Коли Шатрова. Как оно попало к вам?
– Оно было адресовано лично редактору и зарегистрировано в отделе писем. Теперь это не частное письмо, а документ. После того как ответите, не забудьте вернуть в отдел писем, – предупредил он.
– Послушайте! Это же шутка!
– Хорошая шуточка! Ваш так называемый приятель грозится жаловаться в «Правду» и в «Крокодил». – Он задумался, и вдруг его осенило: – Знаете что, кажется, я нашел выход. Попробуйте отыскать у вашего «приятеля» что-нибудь подходящее для «Литературной страницы». Какую-нибудь пробу пера. А мы сразу убьем двух зайцев: отмоемся от обвинения, будто маринуем письма трудящихся, а у автора жалобы не будет причин обращаться туда, – показал он на потолок, словно там находились «Правда» и «Крокодил», куда якобы собирался отправить на нас кляузу мой приятель.
Задал же мне Два Товарища задачку! Просмотрев дома кипу Колиных виршей, я не нашел там ничего даже мало-мальски подходящего для газеты – одни любовные стенания или духовные стихи, проникнутые чуждыми нам взглядами! Но, покопавшись в памяти, я вспомнил одно его стихотворение, которое после небольшой вивисекции, пожалуй, могло бы выглядеть вполне пристойно для печати. Прежде всего я убрал заунывное начало, не отвечающее нашему оптимистическому времени:
Может, я не стоил лучшей
доли,
Что нигде покоя мне не знать.
Над седым и над печальным морем
Ветер причитает, словно мать.
А дальше все выглядело вполне читабельно:
Вновь любимая глядит, не видит –
Ссорою глаза засорены.
У нее опять душа в обиде,
Я опять не чувствую вины.
Дорогая, этого не надо –
Если я и глуп, то будь умней:
Сожалений не приносят на дом
Почтальоны промелькнувших дней,
Не возьмешь раскаянья у писем
И не купишь прошлого вовек…
Дорогая, хватит, улыбнись –
Я еще хороший человек!
Есть немало способов загладить свою вину перед женой: например, вымыть грязную посуду на кухне или сбегать за цветами и вручить ей в знак примирения. Николай Шатров посуду мыть не умел, а на букет у него не было денег, поэтому он сочинил стихи, очень подходящие случаю. Один из сотрудников нашей редакции потом признался в «плагиате» – он часто приходил домой подшофе и получал взбучку. И вот он нашел выход – выучил это стихотворение наизусть и однажды, когда разразился очередной скандал, преподнес его жене от своего имени. И она чуть не расплакалась от умиления.
Прочитав стихи, Два Товарища поморщился: в них не слышалось ни общественного звучания, не проглядывала социальная составляющая поэзии. Я вовремя перехватил инициативу:
– По-моему, не хуже, чем у Щипачева, и без его занудной назидательности.
– Ладно, сдавайте в набор, – согласился он и вдруг задумался: – А не дать ли нам эти стишки под рубрикой «О людях хороших»? (Тогда это было модно писать о людях хороших, скажем, о поваре, который не крадет мясо и масло, о продавце, который не обвешивает покупателей, об автоинспекторе, который не берет мзду с водителей).
– Какой же он хороший человек, – возразил заму, – если доводит жену до слез и кляузничает по редакциям? Сойдет и так.
Примерно через месяц Николай получил денежный перевод на 30 рублей! Это Два Товарища раскошелился и на всякий случай решил умаслить жалобщика. Так платили только маститым поэтам как бы в качестве компенсации за время, потраченное на встречу с журналистами в редакции. Денежки свалились как манна небесная, и Николай, думаю, взвыл от радости, потому что немедленно отреагировал открыткой с вопросом: за что?
«Это тридцать сребреников за твою кляузу, – мстительно сообщил ему. – По таксе за сутяжничество. Если ты еще раз вздумаешь пожаловаться на меня, обещаю тут же отправить на тебя «телегу» в милицию с сообщением, что в Москве проживает поэт-тунеядец, и тебя живо вышлют за 101-й километр вместе с девицами легкого жанра».
Одним словом, око за око, зуб за зуб.
Конечно же, угроза была шуткой. Нашим обычным стилем общения были взаимные розыгрыши, или, как теперь говорят, приколы.
Когда же при встрече я рассказал Николаю историю публикации его стихотворения и что из-за его «шуточки» чуть было не заработал выговор, он очень развеселился, и в глазах заблестели искорки...
– А ты не забыл о моем обещании в ответ на твои штучки-дрючки сообщить о тебе в милицию? – предостерег его.
– Мне и так участковый покоя не дает, – пожаловался мой приятель, – требует, чтобы я куда-нибудь устроился работать: хоть сторожем, хоть дворником.
Николай Шатров выбрал «теплое местечко» смотрителя одного из залов Третьяковки… Работа была непыльная: следить, чтобы посетители не трогали экспонаты руками и не дай бог, не унесли бы какую-нибудь картину. Коля сидел на стуле и скучал: читать не разрешалось. И он читал про себя стихи. Думаю, в этот зал посетители заходили с опаской, так как смотритель глядел куда-то в пространство и шевелил губами. Зато, на радость участковому, он, наконец, приобщился к общественно полезному труду и никто не мог уже припечатать его к позорному столбу тунеядцев и захребетников.
А работа в Третьяковке нашла отражение в его стихах:
Все расхаживаю по залам
И выхаживаю стихи,
Поневоле довольный малым,
Яснослышащий среди глухих.
Всё наполнено тайным звоном,
Странным гулом вокруг меня.
Словно ангелы патефоном
Забавляются в свете дня.
Уж настраивали бы арфы,
Чем устраивать рок-н-ролл.
С тела ночи срывают бархат
Руки дьявольских радиол.
Вакханалия сутки длится,
Но поэту давно страшней
Напряженные слишком лица
Улыбающихся людей.
