Талант сильнее инстинкта

Константин Станиславский сказал о Галиче: "Актером не станет, но толк будет..."
Фото РИА Новости

«Он ударил по струнам, сделал паузу, обвел взглядом присутствующих и тихо, без надрыва, выдохнул: «В свой назначенный час?» Собравшаяся послушать опального барда совестливая интеллигентная компания стыдливо засмущалась, хотя прекрасно понимала, что вопрос риторический – на площадь никто из гостей выйти не мог, у всех были свои причины – работа, семьи, дети...»

Диагноз профессора Лунца – «вялотекущая шизофрения» («Шизофреники – вяжут веники,/ А параноики/ Рисуют нолики…»). А он, как будто не замечая тайного смущения слушателей, повторил своим неповторимым голосом: «Век наш пробует нас – Можешь выйти на площадь, Смеешь выйти на площадь,/ Можешь выйти на площадь,/ Смеешь выйти на площадь/ В тот назначенный час?/ Где стоят по квадрату/ В ожиданье полки –/От Синода к Сенату,/ Как четыре строки?»

Только на этот раз были не Синод, Сенатская площадь и декабрь 1812 года, а Кремль, храм Василия Блаженного и жаркий август 1968-го. 21-го – войска Советского Союза и пяти стран союзников по соцлагерю (!) вторглись в Чехословакию. 25-го – на Красную площадь вышли восемь человек. Возле Лобного места они развернули плакаты «Позор оккупантам!», «Руки прочь от ЧССР!», «За вашу и нашу свободу!». Милиционеры и сотрудники в штатском немедля скрутили демонстрантов и доставили их – по вечной советской привычке избив по дороге – в ближайшее отделение. Дальше был суд, скорый и неправый. Делоне и Дремлюга получили сроки, Богораз, Бабицкий и Литвинов отправлены в ссылку. Власть снизошла к беременной Горбаневской – с диагнозом профессора Лунца «вялотекущая шизофрения» ее отправили на принудительное лечение в психбольницу. Психическое состояние Файнберга было признано «опасным и невменяемым», его направили туда же, но в Ленинград. Только 21-летнюю Баеву отпустили на свободу, поскольку, поддавшись уговорам товарищей, она заявила, что рядом с демонстрантами оказалась случайно.

Весной 1968 года в Новосибирске состоялся концерт Александра Галича. Вышедшая после выступления газета «Вечерний Новосибирск» со статьей журналиста-фронтовика Мейсака «Песня – это оружие» был отправлен лично Маркову. Бдительный журналист обвинял заезжего московского барда в пошлости, которая граничила, по его мнению, с клеветой на советское прошлое периода Отечественной войны, и в том, что он воспевает различных подонков, а также засоряет русский язык блатной лексикой. Кроме того, научные сотрудники Института геологии и геофизики Академии наук во главе с академиком Трофимуком направили первому секретарю ССП СССР Константину Федину письмо с резкой критикой выступления Галича.

Авторы ставили вопрос об усилении идеологической борьбы. На этом фоне репертуар барда производит тягостное впечатление, «и мы не можем примириться ни с содержанием «произведений» Галича, ни с манерой их исполнения». «Вокруг его имени, – продолжали ученые, – складывается легенда. Ею пытаются… объяснить или даже оправдать его мизантропическую и оппозиционную направленность. Однако можно ли оправдать «тяжкими страданиями во времена культа личности» то откровенное презрение, с которым он бросает в лицо народу набор эпитетов из тюремно-блатного лексикона? Тому самому народу, чей хлеб жрут он и ему подобные «мученики»!»

Дальше не очень интересно. Дальше было сказано, что пора «развенчать» этих самых «мучеников» от литературы и поэзии, «снять с них терновый венец, ставший тепленькой ермолкой (?)», и разоблачить «лжесеятелей разумного, доброго, вечного», потому что им (авторам этого письма) «далеко не безразличны судьбы всей советской культуры». Холодный, бесстрастный, циничный и много повидавший на своем веку, разменявший талант писателя на руководящее кресло Федин вздрогнул. На дворе стоял 1968 год. Не успели еще улечься страсти от письма Солженицына съезду, еще не улеглась волна после осуждения Синявского и Даниэля, и тут на тебе – Галич. Надо было реагировать…

20 мая 1968 года состоялось заседание секретариата правления МО СССР, на котором Галич дал необходимые объяснения. Он признал, что песни его резко сатирические, а журналист и авторы письма пользуются «в своей аргументации наивным приемом, когда речь… высмеиваемого… персонажа… выдается за речь и мысли автора и когда из контекста песни выхватываются одна или две искаженные строчки, по которым легко составить ложное представление обо всей песне». Состоялась дискуссия, были высказаны разные мнения, но скандал раздувать не захотели, поэтому все согласились с умным и благородным Львом Кассилем – «предупредить Галича». На закрытом секретариате его «строго предупредили» и обязали «более требовательно подходить к отбору произведений, намечаемых им для публичных исполнений, имея при этом в виду их художественную и идейно-политическую направленность». Дело замяли.

Александр Галич родился в обычной еврейской провинциальной семье в 1919 году. Писал стихи, дружил с Эдуардом Багрицким, Багрицкий ценил его поэтический талант. Недоучившись в Литинституте, перешел в студию при МХАТе, возглавляемую Станиславским. Говорили, что при поступлении мэтр сказал о Галиче: «Актером не станет, но толк будет...» Слова отца-основателя сбылись – неудавшийся актер стал сценаристом и драматургом: членом Литфонда и сразу двух творческих союзов – писателей и кинематографистов. Однако ничего выдающегося в пьесах и сценариях Александра Галича не было. Зато в начале 50-х, взяв в руки гитару и запев, он стал бардом, если хотите, миннезингером – одним-единственным в своем роде. Оттолкнувшись от старого городского романса, создал свой, резко сатирический, особый жанр, который и развел его с господствующей советской эстетикой. А затем и с государством.

Казалось, он высмеивал уродства советского быта, а оказалось – бытия.

Это хорошо поняла власть.

И тогда у него начались проблемы.

С добрым утром, Бах, – говорит Бог.
С добрым утром, Бог, – говорит Бах…

После запрета спектакля «Матросская тишина» в «Современнике» его песни приобрели еще и отчетливо политический характер, став по существу брехтовскими зонгами. Вот тогда и произошел полный разрыв с официальным разрешенным искусством. Он быстро рос – от шутливо-незатейливой «Леночки» (1961) до пронзительных «Литераторских мостков» (1966–1969), от сатирического, высмеивающего систему цикла «Коломийцев в полный рост» до уничтожающей эту систему «Поэмы о Сталине» (конец 60-х). Он пел об униженном Зощенко и выстоявшей Ахматовой, о судьбах Пастернака, Мандельштама и Михоэлса. Он отверг эзопов язык и называл вещи свои именами – «не хотел умывать руки», «спасая свой жалкий Рим».

«В какой-то момент талант становится сильнее инстинкта самосохранения», – как-то заметила Елена Боннэр. В 60-е Окуджава уходил в прозу и частную лирику под гитару. На Таганке Высоцкий метался между «быть или не быть», а в песнях все чаще заходил за черту «нельзя». Не бросая гитары, Визбор уйдет в кино, а Ким – в диссиденты. Каждый делал свой выбор. Сделал его и Галич. Много позже он скажет: «Мне все-таки уже было под пятьдесят… Я уже был благополучным сценаристом, благополучным драматургом, благополучным советским холуем. И я понял, что я так больше не могу. Что я должен наконец-то заговорить в полный голос, заговорить правду». Из советского настоящего он шагнул в антисоветское будущее – вышел на площадь, в одночасье превратившись из признанного драматурга в «клеветника», «отщепенца» и «изгоя общества».

Именно к этому благородному «лику» его причислили власть предержащие. Человека как личность образует внутренняя свобода. Он был внутренне свободным человеком в несвободной стране. Он любил родину, а не власть, которая себя всегда с нею отождествляет и поэтому считает, что только она лучше всего знает, что нужно этой самой родине. Его песни раздражали, он говорил в лицо, что думает, а этого никто не любит. Особенно власть. Тем более советская. Конфликт с подобного рода художниками в эти годы решался в основном двумя способами: либо высылали за границу, либо оставляли протестующего без средств к существованию.

К Галичу применили второй. Когда в 1969 году в издательстве «Посев» вышла книга его песен, началось то, что Лидия Чуковская очень точно назвала «процессом исключения». Сначала ему запретили публично выступать. Затем перестали печатать, пьесы не ставили, сценарии клали на полку. По существу – это был запрет на профессию. А чтобы запрет хоть чуть приобрел видимость законности, приняли официальные меры. В 1971 году его исключили из Союза писателей. Через год – из Союза кинематографистов. И одновременно выкинули из Литфонда. Жить на пенсию по инвалидности (после третьего инфаркта) даже в те дешевые советские годы было невозможно.

Он ответил «собратьям» открытым письмом. Он писал, что его «исключили втихомолку, исподтишка», исключили за песни, которые он не скрывал, а всегда пел открыто. Но самыми главными были эти строки: «Я писал свои песни не из злопыхательства, не из желания выдать белое за черное, не из стремления угодить кому-то на Западе. Я говорил о том, что болит у всех и у каждого здесь, в нашей стране, говорил открыто и резко». После исключения он начал петь на квартирах. Песни переписывали с магнитофона на магнитофон, они разлетались по всей стране, и вместо того, чтобы вычеркнуть его из жизни, власть своими же руками сделала все, чтобы о нем узнали все – от Москвы до Таймыра. И только тогда он принял решение – исключить власть из своей жизни. Но он не хотел уезжать. Его вынудили, как когда-то вынудили его друзей – Ростроповича, Некрасова, Максимова… В июне 1974 года Александр Галич покинул СССР. «Доброй ночи, Бах, – говорит Бог./ Доброй ночи, Бог, – говорит Бах…»

Сначала была Норвегия, потом Мюнхен. Там его пригласили на Радио «Свободы». Так начался новый Галич – «Галич у микрофона». Теперь он только и делал, что говорил, говорил, говорил. О своем открытии Европы и истории создания некоторых песен. О Пастернаке и Салтыкове-Щедрине. Он вспоминал о жизни в Союзе и размышлял о «припадочном характере власти и непредсказуемости ее поведения», негодовал, печалился, отзывался на события в мире, в котором он сейчас жил, и на родине, которую вынужден был оставить. А потом был Париж. Он дружил и пил с Максимовым и Некрасовым, но одуряющего российского хмеля не было. Он объездил почти весь Запад и Израиль, где его принимали наши бывшие «на бис», но чувствовал себя везде чужим, одиноким. Или, может быть, – одиночным, штучным. Такие мешали везде, они не были нужны ни там, ни здесь. Он это быстро почувствовал, жил с какой-то неизбывной горечью.

Казалось, он высмеивал уродства советского быта, а оказалось – бытия. Фото Владимира Захарина

Он погиб 15 декабря 1977 года, когда вместо нужного гнезда вставил антенну стереосистемы Grundig в отверстие в задней стенки приемника, коснувшись ею цепи высокого напряжения. Цепи замкнуло – электрическую и его собственной жизни… Выдвигали версии о «мести ГБ» и «кознях ЦРУ». Каких?! Ни одну из этих могущественных организаций не интересовало его физическое уничтожение. Случай. Просто нелепый случай – и Галича не стало… Он вернулся на родину, как и предсказывал, но только не физически, а стихами, песнями, прозой, книгами и воспоминаниями друзей. Только вот пьесы безнадежно устарели, стали артефактами определенного времени. В декабре 1977 года его похоронили на кладбище Сент-Женевьев-де-Буа близ Парижа. На плите памятника слова: «Блаженны изгнанные правды ради». В апреле 2002 в Москве на Черняховского, 4 установили бронзовый барельеф: «В этом доме с 1956 года жил до своего изгнания в 1974 году русский поэт и драматург Александр Галич».

Более 40 лет прошло с того момента, когда на Пушкинской площади состоялась демонстрация в поддержку требования гласности суда по делу писателей Синявского и Даниэля. Сейчас уже, извините за тавтологию, можно не задавать вопрос: «Можешь выйти на площадь?» Сейчас каждый может. Но – по согласованию с властями. Таковы законы демократической России. И люди согласовывают. И выходят. Очень разные люди.

Но, внимая речам ораторов (тоже очень разных), вслушиваясь затем в записи голосов тех, кто кликушествует в одном месте или тихо вещает в другом, в памяти почему-то постоянно звучит голос Александра Галича:

И это бред, что проезда нет,
И нельзя входить без доклада,
А бояться-то надо только того,
Кто скажет: «Я знаю, как надо!»
Гоните его! Не верьте ему!
Он врет! Он н е з н а е т – к а к надо!

И еще вспомнилось:

«Что было, то и будет; и что делалось, то и будет делаться, и нет ничего нового под солнцем».

Екклезиаст, между прочим.

Облака плывут, облака…