Юлия Кудрина
Не либерал, не реакционер, прямой человек.БикЮИван Куликов. Портрет Александра III. Государственный музей А.С.Пушкина
«Нынешние великие силы в истории подняли дух и сердце русских людей с непостижимою силой на высоту понимания многого, чего не понимали прежде, и осветили в сознании нашем святыни русской идеи ярче, чем бы то ни было до сих пор <...>». (Федор Достоевский – из письма цесаревичу Александру Александровичу 16 ноября 1876 года.)
На фоне политической нестабильности и разгула терроризма во второй половине XIX века в России в работах философов, писателей, общественных и политических деятелей рассуждения о национальной идее звучали все чаще и громче. Федор Михайлович Достоевский, в чем сходится большинство российских специалистов в области русской философии и общественной мысли, первым ввел в литературу, в культурный и научный оборот термин «русская идея», хотя само определение «идеи нации» вошло в российскую историко-юридическую науку впервые благодаря писателю-философу Николаю Данилевскому, по мнению которого, «идея нации» была идеей объединения народа в рамках национального государства. Эта идея должна была опираться в значительной степени как на этнографические и исторические, так и на религиозно-культурные основания.
Если в 1840-х годах Достоевский выступал как оппозиционер существующему строю и был даже замешан в революционной пропаганде петрашевцев, то в последующие годы, после возвращения с каторги, в его мировоззрении произошел резкий поворот. В 1870-х годах он становится активным сторонником монархии, выступая за сильную государственную власть.
Редактирование журнала «Гражданин», откликавшегося на все волнующие вопросы внутренней и внешней политики, общение с руководителями правительственного курса делают Достоевского одним из влиятельнейших людей в вопросах воздействия на общественное мнение и умы интеллигенции. Он получает в России настоящую политическую трибуну.
Публицистические произведения Достоевского принимают резкую идеологическую заостренность. Его философские идеи, опирающиеся на исторические основы о всеславянском единении, о призвании русских в Азии и на Босфоре, о цивилизаторской роли России на Ближнем Востоке приобретают большую популярность в широких общественных кругах и в верховной государственной власти.
Первые друзья, последние могикане
В 1870-х годах признание Достоевского в самых широких слоях русского общества, в том числе и среди молодежи разной идейной направленности, становится всеобщим. Достоевского как большого писателя высоко оценивает и царская власть. Среди почитателей писателя оказываются и молодые члены императорской семьи – сыновья Александра II Сергей и Павел Александровичи и Константин Константинович Романов. Сам писатель в письме Победоносцеву 24 августа 1879 года называет свое литературное положение «почти феноменальным», «как человек, пишущий против европейских начал, компрометировавший себя навеки «Бесами», то есть ретроградством и обскурантизмом, – как этот человек, помимо всех европействующих, их журналов, газет и критиков, все-таки признан молодежью нашей, вот этою самою расшатанной молодежью, ни гилятиной и проч.? Они объявили уже, что от меня одного ждут искреннего и симпатичного слова и что меня одного считают своим руководящим писателем».
Социалист и бывший каторжник, азартный игрок, Достоевский, казалось бы, не мог иметь ничего общего с обер-прокурором Синода, сенатором-консерватором, «противником реформ», наставником царских детей Победоносцевым. В действительности же эти два человека в тот сложный момент российской истории оказались в одном политическом лагере, ибо их чрезвычайная идейная близость была отражением эпохи.
Они познакомились зимой 1871/72 года в доме князя Мещерского, главного редактора журнала «Гражданин», внука историка Карамзина, регулярно встречались в петербургских салонах на «средах» у князя Мещерского, на «пятницах» у Якова Полонского, на вечерах у великого князя Константина Романова. Но самыми творческими встречами были их встречи по субботам на квартире Победоносцева на Литейном проспекте. Задушевные беседы, на которых они обсуждали философские и религиозные проблемы бытия и мироздания, пути развития России, а также сюжеты произведений Достоевского, длились далеко за полночь.
Благодаря вдову Федора Михайловича – Анну Достоевскую – за присылку нового издания «Братьев Карамазовых», Победоносцев в письме от 10 марта 1904 года писал ей: «В ту пору ходил он ко мне по субботам вечером и с волнением рассказывал новые сцены романа».
«В беседах Победоносцева с Достоевским, – пишет исследователь Достоевского Леонид Гроссман, – было нечто напоминающее философские диалоги, диспуты или исповеди его романов». Гроссман проводит параллель между тонким стилистом старцем Тихоном, читающим исповедь Ставрогина, и Победоносцевым, читающим рукопись Достоевского.
Из переписки двух философов видно, что Победоносцев постоянно снабжал Достоевского материалами для его «Дневника писателя», давая в каждом выпуске обстоятельную оценку. Постепенно он становится его консультантом по вопросам текущей государственной политики. Из письма Достоевского от 19 мая 1880 года: «С будущего же года, уже решил теперь непременно, возобновлю «Дневник писателя». Тогда опять прибегну к Вам (как прибегал и в оны дни) за указаниями, в коих, верно горячо, мне не откажете».
«Если напишете мне хоть полсловечка, то сильно поддержите дух мой <...> от Вас всегда услышишь живое и подкрепляющее слово, а я именно в подкреплении нуждался. Ваш совершенно преданный всегдашний слуга Ф.Достоевский».
«Как я радуюсь полученному от Вас известию о скором выпуске «Дневника», – писал в ответном письме 2 августа 1880 года Победоносцев. – В добрый час и благослови Вас Боже!» Федор Михайлович просил отзывов, разъяснял свои позиции, искал поддержки, делился планами и замыслами. Из письма Победоносцева Достоевскому от 16 августа 1879 года: «Рад душевно тому, что вы сообщаете мне о новой книге «Карамазовых». Буду ждать нетерпеливо выхода августовской книги Р.В. («Российский Вестник». – Ю.К.)┘» «<...> «Дневник» Вам непременно надобно издать в следующем году <...> к этому Вы нравственно обязаны», – писал Победоносцев Достоевскому в другом письме.
24 августа (5 сентября) 1879 года Достоевский пишет из Эмса Победоносцеву о книге «Русский инок» и в конце письма замечает: «Во всяком случае, очень беспокоюсь и очень бы желал Вашего мнения, ибо ценю и уважаю Ваше мнение очень. Писал же с большой любовью. <...> У меня порою мелькает глупенькая и грешная мысль, ну что будет с Россией, если мы, последние могикане, умрем? Правда, сейчас же и усмехнусь на себя. Тем не менее все-таки мы должны и неустанно делать. А Вы ли не деятель?»
Из письма от 19 мая 1880 года: «Мою речь о Пушкине я подготовил и как раз в самом крайнем духе моих (наших то есть, осмелюсь так выразиться) убеждениях, а потому я жду, может быть, некого поношения».
Федор Михайлович в своих корреспонденциях Победоносцеву открыто признавался, что приезжает к нему, чтобы «дух лечить» и «ловить слова напутствия». «Благодарю Вас от всей души за Ваше доброе, прекрасное, ободрившее меня письмо», – писал Федор Михайлович в августе 1880 года.
Незадолго до своей смерти Победоносцев в письме от 24 ноября 1906 года вдове писателя напишет: «Немного уже осталось старых друзей его – и я еще доживаю и думаю, что счастливы многие, не дожившие до нашего времени. Мое знакомство с ним не с ранних годов. Оно началось с вечеров у Мещерского, а потом мы сошлись ближе, и я помогал ему работать, когда свалился ему на шею «Гражданин». А в последние годы часто приходил он ко мне по субботам на беседу – и как теперь помню, как бывало, одушевляясь и бегая по комнате, рассказывал он главы «Карамазовых», которые писал тогда».
Политика и духовная стихия
Как для Достоевского, так и для Победоносцева было характерно углубленное понимание последствий той исторической ломки, происшедшей в России в 60-х годах XIX века после отмены крепостного права, которые окажут на Россию и весь мир большое влияние.
Достоевский писал, что в современном ему обществе господствует «чрезвычайное экономическое и нравственное потрясение. <...> Прежний мир, прежний порядок отошел безвозвратно. <...> Все переходное, все шатающееся <...>». После написания «Преступления и наказания» он заметил: «Порассказать таково то, что мы все русские пережили в последние десять лет в нашем духовном развитии, – да разве не закричат, что это фантазия!»
Оба философа в определенный момент сошлись во мнении, что реформаторские усилия в стране направлены более на разрушение, чем на созидание. По мнению Федора Михайловича, Россия уже тогда стояла перед революцией. «Колеблясь над бездной» – так определил эту ситуацию писатель. Идея Победоносцева о создании сильной монархии путем восстановления в русской жизни допетровской церковности также находит отклик у Достоевского. «Царь для народа – не внешняя сила, не сила какого-то победителя (как было, например, с династиями прежних королей во Франции), а всенародная, все единяющая сила, которую сам народ восхотел, которую вырастил в сердцах своих, которую он возлюбил┘ Для народа царь есть воплощение его самого, весь его идеал надежд и верований его».
Таким образом, самодержавие Достоевский рассматривал как категорию духовного порядка. «У нас, русских, – писал он, – конечно, две страшные силы, стоящие всех остальных во всем мире, – нераздельность миллионов народа нашего и теснейшее соединение его с монархом. Народ – сын царев, а царь – отец его».
Согласно Достоевскому, союз Церкви и монархического государства определялся в его время историческими особенностями России и по крайней мере тогда был союзом жизненно необходимым. Иными словами, в идеале это была монархическая власть, стоящая на православной вере, являясь в духовном плане главным фактором формирования и развития национального самосознания.
«В Православной вере Россия нашла духовную стихию, которая ее спасла, – размышлял об этом Победоносцев. – Только полная самобытность веры, от которой не должно быть никаких отступлений, спасет сейчас Россию, когда происходят столь бурные религиозные и политические события на Востоке и на Западе».
Пределы свободы и выбор пути
Федора Михайловича интересовал явный и скрытый смысл таких понятий, как «реформы», «демократия», «либерализм», «свобода», «народоправие», «роль интеллигенции в обществе», «нравственность». И в какую форму отольется европейский опыт в России?
«Они (европейцы. – Ю.К.) признали нас чуждыми своей цивилизации, пришельцами, самозванцами. Они признают нас за воров, укравших у них их просвещение, в их платье переодевшихся. Всему этому есть одна чрезвычайная причина: идею мы несем вовсе не ту, чем они, в человечество – вот причина! И это несмотря на то, что наши «русские европейцы» изо всех сил уверяют Европу, что у нас нет никакой идеи, да и впредь быть не может, что Россия и не способна иметь идею, а способна лишь подражать┘ Европа нас готова хвалить, по головке гладить, но своими нас не признает, презирает нас втайне и явно, считая низшими себе как людей, как породу, а иногда так мерзим мы им, мерзим вовсе, особенно когда им на шею бросаемся с братскими поцелуями».
Развивая эту мысль, Достоевский в «Дневнике писателя» писал: «┘русская душа, что гений народа русского, может быть, наиболее способна из всех народов вместить в себе идею всечеловеческого единения, братской любви, трезвого взгляда, прощающего враждебное, различающего и извиняющего несходное, снимающего противоречия. Это не экономическая черта, это никакая другая, это лишь нравственная черта┘»
В те годы Победоносцев в «Морском сборнике» напишет: «Горький исторический опыт показывает, что демократы, как скоро получают власть в свои руки, превращаются в тех же бюрократов, на коих столь сильно негодовали. Демократическая форма правления – самая сложная и самая затруднительная из всех известных в истории человечества. Вот причина, почему эта форма повсюду была преходящим явлением и, за немногими исключениями, нигде не держалась долго, уступая место другим формам».
Рассуждая об интеллигенции, Достоевский призывал ее «на время замолкнуть», «послушать голос народа» и «поучиться у него социальному жизнепониманию». В таком случае «пало бы высокомерие и родилось бы уважение к земле. Совсем новая идея вошла бы вдруг в нашу душу и освятила бы в ней все, что пребывало до сих пор во мраке, светом своим обличила бы ложь и прогнала ее. И кто знает, может быть, это было бы началом, которое по значению своему даже могла быть выше крестьянской┘».
Характеризуя главные черты русского либерализма, Федор Михайлович писал, что это «страшное презрение к народу┘ Русскому народу ни за что в мире не простят желание быть самим собой┘ Все черты народа осмеяны и преданы позору. Скажут, темное царство осмеяно, но в том то и дело, что вместе с темным царством осмеяно все светлое. Вот светлое то и противно: вера, кротость, подчинение воли Божьей. Самостоятельный склад наш, самостоятельный склад понятий о власти». Что касается либералов, то Достоевский в подготовительных материалах к «Бесам» (1870) в их адрес делал следующие оценки: «Наши либералы – самые отсталые ретрограды┘ Партия национальная – лишь залог силы и будущности┘»
Особенно близким для Достоевского было философское обоснование понятия свободы, о котором так много говорилось тогда в либеральной прессе. «В нынешнем образе мира полагают свободу в разнузданности, – писал Достоевский в «Дневнике», – тогда как настоящая свобода – лишь в одолении себя и воли своей, так, чтобы под конец достигнутого такого нравственного состояния, чтобы всегда во всякий момент быть самому себе настоящим хозяином. А разнузданность желаний ведет лишь к рабству вашему <...>. Вот почему чуть-чуть не весь нынешний мир полагает свободу в денежном обеспечении и в законах, гарантирующих денежное обеспечение <...>. А между тем это в сущности не свобода, а опять-таки рабство, рабство от денег».
«Нравственные идеи народа, – отмечал Достоевский в «Дневнике писателя», – даются религией и формируются народной религией. Чтобы отвергнуть и разбить старые начала, собственность, семью и проч., надо разбить старую веру, они и объявили, что они атеисты┘»
Но главным, что волновало Достоевского как философа, был вопрос о путях дальнейшего развития России. «Такой высокий организм, как Россия, должен сиять и огромным духовным значением┘ Одной материальной выгодой, одним «хлебом» – такой высокий организм, как Россия, не может удовлетвориться. И это не идеал и не фразы: ответ на то, что весь русский народ и все движение его в этом году <...>. Такой народ не может внушать опасения за порядок, это не народ беспорядка, а народ твердого воззрения и уже ничем непоколебимых правил, народ – любитель жертв и ищущий правды, и знающий, где она, народ крепкий, но сильный, честный и чистый сердцем, как один из высоких идеалов его – богатырь Илья Муромец, чтимый им за святого. Сердце хранителя такого народа должно радоваться на такой народ, и оно радуется, и народ про это знает».
По убеждению Достоевского, «нации живут великим чувством и великою, всех единящею и всех освещающею мыслью, наконец, когда народ невольно признает верховных людей с ним заодно, из чего рождается национальная сила, – вот чем живут нации, а не одной лишь биржевой спекуляцией и заботой о цене рубля». И далее: «Общество основывается на началах нравственных: на мясе, на экономической идее, на претворении камней в хлебы – ничего не основывается».
Известный исследователь русского романа, служивший в те годы секретарем французского посольства в Санкт-Петербурге виконт Мельхиор де Вогюэ, не раз встречавшийся с Достоевским, в своем дневнике за 1880 год после встречи с Федором Михайловичем записал фразу, высказанную писателем в беседе с ним: «Мы обладаем гением всех народов и сверх того русским гением – вот почему мы можем понять вас, а вы не в состоянии нас постигнуть».
В романе «Братья Карамазовы» содержится своеобразное пророчество писателя о путях и целях России. Законченная концепция «русского пути» была изложена Достоевским 8 июня 1880 года в речи на открытии памятнику Пушкина в Москве.
О России с надеждой
«Влияние его (Ф.М.Достоевского) было великое и благодетельное». (Победоносцев – Михаилу Каткову, январь 1881 года.)
До 1870 года цесаревич Александр Александрович высказывал весьма либеральные взгляды. Вокруг наследника престола в эти годы образовался кружок, в составе которого были братья Лейхтенбергские, Илларион Воронцов-Дашков, Сергей Шереметев, Владимир Мещерский, Сигизмунд Велепольский. На собраниях кружка обсуждали исторические судьбы России. Признавая необходимость проведения великих реформ, члены кружка считали, что реформы должны были осуществляться в соответствии с известной уваровской триадой: православие, самодержавие и народность. Все участники кружка были одушевлены «мыслью о необходимости подъема народного самосознания» и искали в прошедшем своей родины идеалы для устройства будущих судеб.
По мнению писателя Ивана Тургенева, опубликовавшего во французском журнале «Обзор политики и литературы» от 26 марта 1881 года статью по поводу вступления Александра Александровича на престол, «на путь либерализма вела его (Александра Александровича. – Ю.К.) природная склонность». «Он, – писал Тургенев, – казалось, был связан сердечными узами с французскими республиканцами. Сюда входило главным образом нескрываемое отвращение к императору Наполеону, двойственность которого, привычка к хитростям и интригам оскорбляли все его честные инстинкты. Но когда наступила коммуна, на него нашел яростный гнев против всех делателей кровавых революций, и он не раз повторял с некоторой досадой – по поводу своих минувших убеждений: «Так вот до чего все это доводит».
Великий князь Александр Александрович с огромным интересом прочел роман Достоевского «Преступление и наказание» в конце 1860 года и познакомил с ним цесаревну Марию Федоровну. После выхода в свет в 1873 году отдельным изданием романа «Бесы» Победоносцев дал понять писателю, что им интересуются цесаревич и цесаревна. По совету последнего Достоевский послал августейшей паре «Дневники писателя», а также только что опубликованное произведение «Братья Карамазовы».
Достоевский высоко оценил деятельность цесаревича Александра Александровича в качестве председателя Комитета по сбору пожертвований в пользу голодающих Самарской губернии. 21/22 марта (2/3 апреля) 1868 года Федор Михайлович писал из Женевы поэту Аполлону Майкову: «Как я рад, что наследник в таком добром и величественном виде появился перед Россией и что Россия так свидетельствует о своих надеждах на него и о своей любви к нему».
В конце 1871 – начале 1872 года Достоевский написал первое письмо наследнику. Эта мысль была подсказана ему князем Мещерским, с которым писатель познакомился осенью 1871 года, а в начале 1872-го стал посещать его «среды».
Вскоре Достоевский, испытывавший большие материальные затруднения, получил от цесаревича первую денежную поддержку, которая была ему крайне необходима.
28 января 1872 года Достоевский направил благодарственное письмо цесаревичу, в котором, в частности, говорилось: «Чувства мои смутны: мне и стыдно за большую смелость мою, и в то же время я исполнен теперь восхищения от драгоценного внимания Вашего высочества, оказанного просьбе моей. Оно дороже мне всего, дороже самой помощи, мне оказанной Вами и спасшей меня от большого бедствия...»
Когда в начале 1873 года вышли отдельным изданием «Бесы», Достоевский через Победоносцева послал их цесаревичу. Писатель в предвидении судьбы России показал таких, как Петр Верховенский и его сообщники из тайного общества с «центральным комитетом» в Женеве, с их заветными планами: «Все рабы в рабстве равны. В крайних случаях клевета и убийство, а главное – равенство», «...мы пустим пьянство, сплетни, донос; мы пустим неслыханный разврат», «...народ пьян, матери пьяны, церкви пусты», «...разврата неслыханного, подленького, когда человек обращается в гадкую, трусливую, жестокую, самолюбивую мразь – вот чего надо <...> !»
10 февраля 1873 года Достоевский написал наследнику третье письмо: «Мне льстит и меня возвышает духом надежда, что Вы, государь, наследник одного из высочайших и тягчайших жребиев в мире, будущий вожатый и властелин земли русской, может быть, обратив Ваше малое внимание на мою попытку, слабую, я знаю это, но добросовестную, изобразить в художественном образе одну из самых опасных язв нашей настоящей цивилизации, цивилизации странной, неестественной и несамобытной, но до сих пор еще остающейся во главе русской жизни».
Зная, что цесаревичу близки идеи русской самобытности, Достоевский вскоре пишет ему новое послание, в котором объясняет, что заставило его написать роман «Братья Карамазовы». «Это почти исторический этюд, которым я желал объяснить возможность в нашем странном обществе таких чудовищных явлений, как нечаевское преступление. Взгляд мой состоит в том, что эти явления не случайность, не единичны, а потому и в романе моем нет ни списанных событий, ни списанных лиц. Эти явления – прямое последствие вековой оторванности всего просвещения русского от родных и самобытных начал русской жизни. Даже самые талантливые представители нашего псевдоевропейского развития давным-давно уже пришли к убеждению о совершенной преступности для нас, русских, мечтать о своей самобытности. Всего ужаснее то, что они совершенно правы; ибо раз с гордостью назвав себя европейцами, мы тем самым отреклись быть русскими. В смущении и страхе перед тем, что мы так далеко отстали от Европы в умственном и научном развитии, мы забыли, что сами, в глубине и задачах русского духа, заключаем в себе, как русские, способность, может быть, принести новый свет миру, при условии самобытности нашего развития. Мы забыли, в восторге от собственного унижения нашего, непреложнейший закон исторический, состоящий в том, что без подобного высокомерия о собственном мировом значении никогда мы не сможем быть великой нацией и оставить по себе хоть что-нибудь самобытное для пользы всего человечества. Мы забыли, что все великие нации тем и проявили свои великие силы, что были так «высокомерны» в своем самомнении и тем-то именно и пригодились миру, тем-то и внесла в него, каждая, хоть один луч света, что оставались сами, гордо и неуклонно, всегда и высокомерно самостоятельными».
В письме Федор Михайлович обращает внимание на значение для России и ее культуры «русской идеи»: «Нынешние великие силы в истории русской подняли дух и сердце русских людей с непостижимою силой на высоту понимания многого, чего не понимали прежде, и осветили в сознании нашем святыни «русской идеи» ярче, чем когда бы то ни было до сих пор. <...> Не мог и я не отозваться всем сердцем моим на все, что началось и явилось в земле нашей, в справедливом и прекрасном народе нашем. В «Дневнике» моем есть несколько слов, горячо и искренне вырвавшихся из души моей, я помню это <...>».
