Тоска по Мандельштаму

Осип Мандельштам. Полное собрание сочинений и писем. В 3 томах.
– М.: Прогресс-Плеяда, 2009–2011.

От времени зависит и посмертная судьба поэта. Но не только от злобы или доброты дня. Жена Виктора Шкловского утверждала, что Осип Эмильевич Мандельштам (1891-1938) дружил со всеми, кто любил его стихи. «И море, и Гомер – все движется любовью┘» Любовь вдовы, хранительницы и воительницы, донесла до нас наследие Осипа Мандельштама. Даниил Андреев, не опубликовавший ни строки, предрек жене: «Ты умрешь, успокоясь,/ Когда буду читаем и чтим┘» То же произошло и с Надеждой Яковлевной Мандельштам, так или иначе увидевшей изданным почти все, что она десятилетиями тайно берегла, хранила в памяти.

Происходившее с Осипом Мандельштамом в 1920-е и 1930-е годы не было следствием его особенной неуживчивости с беспощадной современностью, его «нелилейного нрава». Неуживчивыми и безрассудными оказались все, кто не мог изменить себе, кто не мог не погибнуть. Такими же строптивыми представлялись рассудительным современникам Сергей Клычков, как и Мандельштам, переживший обвинение в переводческом плагиате и травлю, Николай Клюев, как и Мандельштам, не сумевший удержаться от крамольных читок┘ А позже Даниил Андреев, посмевший изобразить русских интеллигентов, ненавидящих Сталина┘ Помогали их палачам, как правило, собратья-литераторы. Владимир Ставский предложил наркому Ежову решить «проблему Мандельштама», Иван Гронский попросил Ягоду «убрать Клюева из Москвы», Даниил Андреев был повязан МГБ не без помощи приятеля-стихотворца┘ Посмертье этих разных поэтов оказалось схожим – потаенная жизнь написанного, публикации в зарубежье, передача туда же крамольных рукописей, наконец, издания собраний сочинений┘

***

В Литинституте – конец 60-х – мы начинали читать стихи Мандельштама на машинописных самиздатских листочках. Помню юношу-математика, часами сомнамбулически декламировавшего Мандельштама – столько же окружающим, сколько самому себе. Потом – радость обладания томиком «Библиотеки поэта», который так возмущал Надежду Яковлевну Мандельштам. А как было ей не возмущаться предисловием Александра Дымшица, обвинявшего погибшего поэта в неумении «расстаться со всеми «родимыми пятнами» прошлого»?

	Последняя фотография Осипа Мандельштама на воле. 1936 (?). РГАЛИ. Иллюстрация из книги

В 1983-м выходила составленная мною антология русского сонета. Из шести включенных сонетов Мандельштама издательское начальство механически удалило половину с сакраментальной резолюцией: «Что-то много стали издавать Мандельштама». (Впрочем, сняли и сонет Сергея Есенина «Польша» – ввиду тогдашних польских событий...) Это не удивляет. Еще в 1916-м на феодосийском поэтическом вечере из публики выкрикнули: «Довольно этих Мандельштамов». Отсюда же оскверненный (искаженный) «примадонной» и брошенный в топотанье курортных дискотек «Ленинград» («Я вернулся в мой город, знакомый до слез┘»). Пошлость, как химерическая нечисть над храмами, всегда вьется вокруг поэтов. Чем значительнее поэт, тем ее больше.

Издание мандельштамовского наследия только становится сугубо академическим делом. Том в Библиотеке поэта» планировался к изданию в 1958-м, а вышел в 1973-м. О худлитовском двухтомнике, вышедшем в 90-м, разговор начался в 68-м. Первое отечественное собрание сочинений, изданное в суматошные 90-е (1993–1997) и подготовленное Мандельштамовским обществом, оказалось лишено большей части комментариев, отсылало к двухтомнику. Но множились и множатся работы о поэте. Некоторым стихотворениям посвящены десятки статей. Слово Мандельштама изощренно памятливо, влечет за собой многие смыслы и отголоски. Заглянет ли читатель в ученые толковники интертекстуальности, подтекстов и контекстов мандельштамовской поэзии или ограничится собственным прочтением и знанием о «темном жребии» поэта?

«Отшумит век, уснет культура┘ поток увлечет за собой хрупкую ладью человеческого слова в открытое море грядущего, где нет сочувственного понимания, где свежий ветер вражды и пристрастия современников заменяется унылым комментарием», – так Мандельштам описывал жизнь стихов после смерти поэта и считал, что стихи должны быть самоценны, снабжены всем необходимым для продолжения земного странствования, как египетская ладья мертвых.

***

Свершившаяся судьба преображает поэтические тексты, по-иному связывает друг с другом. Даже читая уцелевшие юношеские стихи Мандельштама с ученическим некрасовско-надсоновским пафосом, мы слышим в них не только отзвук революционных настроений и эсеровских увлечений, но и предчувствия грозной судьбы, встреч с «незваными и непрошеными». Строки из тех стихов – «Серую пыль поднимают копытами/ И колеи оставляют изрытыми┘» – невольно связываются с «подкопытными наперстками», увиденными Мандельштамом на задонской дороге летом 36-го. (Удивительно, что и Даниил Андреев провел свое предарестное лето в Задонске!) В тот день, вспоминала вдова поэта, когда они услышали сообщения о процессах над «врагами народа», «О.М., ткнув палкой, показал мне следы лошадиных копыт, в которых застоялась вода┘ «Как память», – сказал он». Или раннее стихотворение из «Камня» о «роковом маятнике»: «И невозможно встретиться, условиться/ И уклониться не дано». А дальше речь об «отравленных дротиках», о стреле, которая «прямо в сердце просится», и уже поэт представляется святым Себастьяном, не уклоняющимся от мученической судьбы. Понятно, почему он заклинает: «Шумите листья, ветры пойте –/ Я не хочу моей судьбы». И в стихотворении 1911 года «Как кони медленно ступают┘» можно прочесть далекое предчувствие пути в ссыльную Чердынь или последней дороги на восток сквозь строй «темных елей»:

Как мало в фонарях огня!
Чужие люди, верно, знают,
Куда они везут меня.

В 1920 году, в поэтическом признании в любви, он проговаривается: «И сам себя несу я,/ Как жертву палачу», тогда же объясняя, что «любовь – это дыба». Но мы-то, сегодняшние читатели, ощущая за этими строчками некое состояние поэта, всегда, как море и Гомер, движимого любовью, понимаем – оно не могло не привести к гибели. Свершившаяся судьба поэта перемещает ударения, меняет семантику, намек делает доказательством. Прочтешь первую строку – «Наушники, наушнички мои!», и поначалу представляешь соглядатаев и доносителей, а уж потом радионаушники, о коих идет речь в стихах.

В одном из программных стихотворений «Камня» Мандельштам заявил: «Из тяжести недоброй/ И я когда-нибудь прекрасное создам». Не случайно в рецензии на вторую книгу поэта Виктор Жирмунский называет его поэзию «зодчеством прекрасных форм». Стихотворение Notre Dame можно прочесть как полемический вызов символизму. Символистское прочтение готики было прежде всего религиозным. Но именно о готической тяжести говорил Валерий Брюсов, обращаясь в стихах «К собору Кемпэра» (1908) и видя в нем «слиянье силы и мечты»:

Меня сдавил ты, неотступный,
Всей тяжестью былых времен┘

Мандельштам не ищет, как Максимилиан Волошин, эзотерических ключей к храмовой готике, ему кажется, что замысел зодчего ясен – «выдает себя снаружи тайный план». Здесь, как и в статье «О природе слова», Мандельштам метит в символистов, приносящих, по его словам, язык «в жертву мистической интуиции, антропософии и какому бы то ни было всепожирающему и голодному до слов мышлению». Символисты отыскали в готике зримый образец теургического творчества. А Мандельштам находит в соборе Notre Dame сочетание противоречивого: «Стихийный лабиринт, непостижимый лес,/ Души готической рассудочная пропасть┘» И это не умозрительное противопоставление. Людвиг Тик сравнивал Страсбургский собор с деревом, Фридриху Шлегелю Кельнский собор напоминал лес, Шатобриан писал о том, что готический храм воспроизводит лабиринт лесов. А русский символист Эллис теоретически обосновывал взаимосвязь готического зодчества со средневековой схоластикой. Жирмунский еще в 1916 году говорил о Мандельштаме, что тот «требует от слушателя слишком больших книжных знаний и слишком повышенных культурных интересов». Может быть, не без оглядки на это замечание Жирмунского, назвавшего акмеистов «преодолевшими символизм», Мандельштам и определил потом, уже оглядываясь, акмеизм тоской по мировой культуре.

Исследователи-дешифровальщики чуть не каждую мандельштамовскую строку протащили через десятки книг, часть которых поэту, возможно, была неведома. Иногда эти интерпретации представляют для любознательного читателя интерес как особый филологический жанр и сами по себе – независимо от того, спорим мы с ними или соглашаемся. Кирилл Федорович Тарановский, замечательный филолог, определивший целое направление в мандельштамоведении, поддержанное такими его гарвардскими учениками, как Стивен Бройд и Омри Ронен, написал книгу о поэзии Мандельштама, надолго определившую подходы к ее прочтению. Предлагая анализ стихотворения «На розвальнях, уложенных соломой┘» (1916), с явственно различимым предчувствием гибели, Тарановский тут же приводит еще три интерпретации, замечая, что все они отличаются друг от друга и от его собственной. Вывод: «Они являются явным доказательством того, насколько тематика стихотворения сложна и сколько неясных намеков и недосказанностей в ней содержится».

Но мандельштамовская поэтика намеков и недосказанностей, опущенных логических связей и предполагает множественность прочтений. В идеале каждый читатель каждое стихотворение прочитывает по-своему. Главное, чтобы оно было, по словам поэта, «снабжено всем необходимым». А однозначное прочтение есть пересказ, и если стихотворение поддается пересказу, утверждает Мандельштам в «Разговоре о Данте», то это «вернейший признак отсутствия поэзии». Не опубликованный, несмотря на несколько попыток, при жизни «Разговор о Данте» – разговор и о себе. Его собственные строки, как дантовские, требуют комментария в будущем. И это не столько ученый филологический комментарий, сколько вдохновенное прочтение грядущего читателя-артиста.

Восходит ли мандельштамовское сравнение готического храма с лесом к немецким романтикам, или к вдохновенному пассажу Шатобриана в «Гении христианства», или даже к Николаю Васильевичу Гоголю, видевшему в готике «отпечаток, хотя неясный, тесно сплетенного леса», или же, как убеждает нас мандельштамовед П.Стейнер, к роману Гюисманса «Собор» (а по последнему предположению Олега Лекманова – к брюсовскому предисловию к первой книге Николая Клюева) – не суть важно. Главное, что и здесь поэт угадывает нечто самое существенное в многовековой традиции поэтического восприятия готики. Хотя и готика в стихотворении, названном «манифестом акмеизма», не только олицетворение европейской истории и ее устремленности к горнему.

	Первое издание мандельштамовского «Камня». Титульный лист с дарственной надписью Анне Ахматовой. РГАЛИ. Иллюстрация из книги

Каждое стихотворение Мандельштама связано с почвой культуры, временем и судьбой. Поэтому так множественны их прочтения.

***

В «Стихах о русской поэзии» (1932) третья часть посвящена Клычкову. Вдова Мандельштама вспоминала, как Клычков прочел эти стихи, остановившись на строчках «там без выгоды уроды режутся в девятый вал», и сказал: «Это про нас с вами, Осип Эмильевич┘» Клычков ведь и о себе самом писал: «Меня раздели донага/ И достоверней были/ На лбу приделали рога/ И хвост гвоздем прибили┘»

Мандельштам, по свидетельству Надежды Яковлевны, «ценил «волчий», отщепенский цикл Клычкова и часто, окая по-клычковски, читал оттуда кусочки». Свой «волчий цикл» Мандельштам написал в 31-м. Но только ли общность отщепенства, тогдашнего тягостного душевного состояния поэтов, послужила вместе с просьбой самого Клычкова поводом к посвящению? И почему именно лесным изображен пейзаж сталинской перестройки в литературе, аллегорически прочитываемой за стихотворением? Но как раз в поэзии и прозе Сергея Клычкова одна из главных стихий – лес:

Помню, помню лес дремучий,
Под босой ногою мхи,
У крыльца ручей гремучий
В ветках дремлющей ольхи┘
Помню, филины кричали,
В темный лес я выходил┘

Последняя прижизненная книга стихов Клычкова «В гостях у журавлей» (1930), очевидно, знакомая Мандельштаму, открывалась с «лесного» стихотворения: «┘передо мной всегда на зоркой страже/ Стоит чертухинский и ныне знаменитый лес┘» И дальше мы встречаем строки, откликающиеся в мандельштамовском стихотворении. «Мы в горькой напасти/ Друг друга калечим/ И мучим┘/ Звериные пасти/ В лесу человечьем,/ Дремучем┘» – у Клычкова; «И деревья – брат на брата –/ Восстают┘» – у Мандельштама.

Клычков слышал «певучие уста» «в немолчном шуме леса», а у Мандельштама «там фисташковые молкнут / Голоса┘»

Клычковские строки:

А мне до слез лесной опушки жаль,
Куда ходил я, как дьячок на клирос!
Жаль беличью под елью шелуху
И заячьи по мелколесью смашки┘

– связываются неявной, но ощутимой перекличкой с мандельштамовскими:

Там живет народец мелкий,
В желудевых шапках все,
И белок кровавый белки
Крутят в страшном колесе.

А строфу Мандельштама, где «на углях читают книги/ С самоваром палачи», легко связать с последней сценой «лесного» романа Клычкова «Чертухинский балакирь»┘ Так что посвящение стихотворения «Полюбил я лес прекрасный┘» Клычкову представляется не только глубоко продуманным, но и бросающим особенный свет на перекличку родственно гибельных судеб таких разных русских поэтов.

У Мандельштама все связалось. Поэта невозможно оторвать не только от века. Его стихотворения соединяются друг с другом не только в «двойчатки» и «тройчатки», но и в целостный симфонически звучащий трехчастный (см. статью Михаила Гаспарова «Три поэтики Осипа Мандельштама») миф. И проза его, по мнению Анны Ахматовой, в свое время не услышанная и недооцененная, все время окликает его поэзию.

Пишущим «заведомо разрешенные вещи» я бы запретил «иметь детей», писал Мандельштам в поразительной своей внутренней свободой «Четвертой прозе»: «┘Дети должны за нас продолжить, за нас главнейшее досказать – в то время как отцы их запроданы рябому черту на три поколения вперед». Ныне иные литераторы уцелевшего третьего поколения не только восхищенно вспоминают гонорарные советские праздники, но и рвутся писать «заведомо разрешенные вещи».

***

Осипа Эмильевича Мандельштама Верховный суд СССР оправдал только в 1987 году. А еще в 1983-м у его вдовы проводили обыск, изъяли архив. Следователь писал в протоколе о «клеветнических утверждениях» ее мемуаров о «кровавом терроре», о том, что «карающие органы искореняли интеллигенцию и устанавливали единомыслие»┘ Эти «следователи» по сей день не открещиваются от «рябого черта», дальновидно сделавшего ставку не на грядущую доблесть, а на беспамятство.

Нас не оставляет тоска по мировой культуре, по Мандельштаму, по новому поэту, который «на песнь, как на подвиг, готов». Особенно острой она казалась в советские годы. Как ни странно, не оставляет читателей стихов и сейчас. Поэтому подготовленное Александром Мецем новое полное собрание сочинений и писем Осипа Мандельштама будет благодарно читаться и перечитываться. Эти три объемистых тома, основанных на многолетних штудиях и трудах мандельштамоведов, несмотря на почти исчерпывающие «другие редакции» и академизм комментариев, все еще «ворованный воздух». Три тома, «три поэтики», три времени жизни. На суперобложках трехтомника – море, которого так много в поэзии Осипа Мандельштама, которое он молил «на игольное только ушко!/ Чтобы двойка конвойного времени парусами неслась хорошо┘», и чайка из стихов, посвященных Гумилеву:

Черпали воду ялики, и чайки
Морские посещали склад пеньки┘