Грандиозарь

Безумная заумь и заумное безумие...
Николай Скадовский. Безумный. 1883. Иркутский областной художественный музей им. В.П.Сукачева

21 февраля исполняется 125 лет со дня рождения выдающегося русского футуриста Алексея Елисеевича Крученых (1886–1968). Он также именовался «дичайшим», «букой русской литературы» и др. Однако к юбилею из многих наименований лучше всего подойдет слово «грандиозарь», употребленное по адресу означенного буки еще одним замечательным авангардистом Игорем Терентьевым. Вираж Алексея Крученых в русской поэзии не удалось повторить никому. Его «пятистишие», как он сам именовал свое

Дыр бул щыл
убешщур
скум
вы со бу
р л эз

навсегда вошло в историю русского искусства. Елена Гуро, умевшая слышать «нежную суть» других, писала Крученых: «У Вас... в пространствах меж штрихами готова выглянуть та суть, которой соответствуют Ваши новые слова. То, что они вызывают в душе, не навязывая сейчас же узкого значения – ведь так?»

Крученых писал не только абсолютно заумные стихи на «собственном языке». Но после гибели Маяковского в 1930 году он был отлучен от печатного станка, оставаясь жить в качестве коллекционера и московского чудака, удивлявшего многих начинающих советских поэтов эрудицией, оригинальностью мышления, тонким чутьем стиха и, наконец, совершенно поразительным чтением. О том, как Крученых читал стихи, ходили легенды. Поэт Валентин Хромов вспоминает, что Николай Асеев в своей квартире подтягивал люстру, чтобы Крученых в экстазе чтения случайно не разбил ее.

Рисовальщик с большим дарованием, окончивший Одесское художественное училище, Крученых шел в поэзию через изобразительное искусство. Новая живопись отказывалась от искусственного жизнеподобия – ведь роза на холсте, даже тщательно выписанная, не равна природной розе. Предлагался иной вариант постижения тайны мира: линия, цвет, пространство, смена перспектив – вот что стало во главе угла европейской живописи. Западные художники осваивали восточный опыт, африканское искусство. Россия – восточно-западная страна – сама в себе содержала огромнейший опыт искусства своих многочисленных народов. «Левые» художники, очень разные по своим творческим манерам – Наталья Гончарова, Ольга Розанова, Давид и Владимир Бурлюки, Василий Кандинский, Михаил Ларионов, Казимир Малевич, Павел Филонов и еще многие и многие, – были едины в одном: они шли к непознанному, к той выразительности, которая опрокидывала устоявшиеся представления о мире, но позволяла ощутить этот мир в его первозданности.

Вот здесь, на этом острие, – Крученых. Уже первые книги «Игра в аду» и «Старинная любовь» были им сделаны в сотрудничестве с художниками Гончаровой и Ларионовым. Так появился новый тип рукописной книги, где почерк и иллюстрация создавали единое поле взаимопроницания.

Крученых вместе с другими авангардистами произвел революцию в книжном деле, оцененную по-настоящему только много лет спустя. Он выпустил большое количество рукописных самодельных книг, к работе над которыми привлекал разных художников. Хотя футуристы немало теоретизировали по поводу соединения визуальных искусств и словесности, эти книги для Крученых были скорее всего спонтанным выражением его поэтической настроенности. Будучи поэтом и художником и при этом обладая органическим талантом, сильно развитой интуицией, он мгновенно схватывал носящиеся в воздухе идеи и так же мгновенно воплощал их. Идея визуализации словесного образа нависала в то время над художественным миром, подобно дождевой туче. Используя образную систему Крученых, можно сказать, что он поймал эту тучу и отжал из нее живительную влагу.

Когда Бенуа писал о Ларионове: «Нельзя же допустить мысль, что вот и через десять лет талантливейший Ларионов будет дурить и издавать свои скоморошьи альбомчики», он и не подозревал, как близок к истине в этом определении. Именно скоморошье начало одушевляло эти рисованные книжки. Крученых (совпадая здесь с Ларионовым) упорно отстаивал «несерьезное», «легкое» отношение к искусству в отличие от тяжелого, предельно засерьезненного символистского. И в этом он сближался с далеким для него философом и поэтом Владимиром Соловьевым, который определял человека как «существо смеющееся» и писал довольно резкие пародии на раннего Брюсова. Заметим в сторону, что многие серьезные стихи символистов сейчас воспринимаются с оттенком пародийности, в то время как стихи того же Крученых получили трагическое наполнение...

Крученых во многом был импульсом нового искусства. Рукописные литографированные книги будут выпускать Маяковский с художниками Чекрыгиным и Шехтелем, Хлебников с Филоновым. О единении поэзии и графики в футуристических книгах поэт и стиховед Сергей Бобров писал так: «Цепь поперечных и продольных линий, введенная в живопись футуристами и развитая лучизмом Ларионова, дает подобие лирических движений в поэме. Повторяемость контуров и плоскостей – о том же. И центр нового в том, что аналогичность устремлений поэмы и рисунка и разъяснение рисунком поэмы достигаются не литературными, а живописными средствами».

Крученых, не утруждая себя такими построениями, заявлял: «Мы рассекли объект! Мы стали видеть мир насквозь».

Дыр, бул, щыл. Карл Шпицвег. Бедный поэт. 1839. Новая картинная галерея, Мюнхен

Он не только видел мир насквозь, но и слышал – насквозь прозвученный мир. Его слух был обострен. Спонтанно, от пристального вслушивания в слова, явилась миру теория «сдвигологии». По этой эмпирической «теории» едва ли не в любом стихотворении можно обнаружить сдвиги – такие стыки слов в строке, которые рождают непредвиденное слово. Например, у Пушкина: «Слыхали ль вы» – явно слышатся «львы». Или у Брюсова: «И шаг твой землю тяготил» – «ишак». Но мало слышать сдвиги, Крученых предлагает использовать их творчески в стихах. В своей книжке 1922 года «Сдвигология русского стиха. Трахтат обижальный (трактат обижальный и поучальный)» он приводит различные примеры, как в результате сдвигов получаются новые слова: «деньеще узрюли», «теперья», «важурные» и т.п. Отсюда он переходит к сдвигу рифмы, синтаксиса, образа, сюжета. Все это подается с типичными для Крученых вывертами, наскоками на противников. Он и здесь скоморошит, мгновенно выхватывает нарушение пропорций в, казалось бы, выверенном монументе, подставляет ему зеркало – смотрись! И здесь же подхватывает эти нарушения и строит на них свою поэтику. Он вообще, кажется, берет то, что другие отбрасывают, обегают. Грубый, живой материал – будь то неудобопроизносимые звуки или блатной жаргон, восточный акцент или нелепые слияния слов.

Борис Пастернак не случайно называл Крученых «живым кусочком» границы искусства и «обывательщины» и отмечал: «<...> Ты так крепко держишься за творчество в его первичной стадии, что можно не бояться никаких переходов».

Крученых не описывал жизнь, а чиркал спичкой искусства о коробок жизни, высекая мгновенное пламя – быстрое, обжигающее. Зафиксировать это пламя в книгах было трудно. Более того, в них оно могло предстать искаженным, а то и просто в виде тления. Наиболее полно он раскрывался в своих устных выступлениях. Крученых писал: «Определенный звукоряд поэта сдвигает его содержание в определенную сторону – поэт зависит от своего голоса и горла!»

В связи с этим интересны свидетельства современников. Вот одно из них, его приводит автор первой книги о Крученых Сухопаров: «Выступал Крученых и беззастенчиво крутил «великий русский язык». Декламируя свои нечленораздельные «дыр, бул, щыл», он сам крутился на сцене волчком, присвистывал, закатывал глаза и завывал, напоминая собой то сибирского шамана, то индийского заклинателя змей <...> Крученых аплодировали долго. Он снова выходил и «заумно» подвывал. Было жутко и весело. <...> Студентки <...>, пробравшись за кулисы, качали Крученых на руках и чуть не задушили насмерть». Это было в начале 20-х годов. Через несколько лет после триумфальных выступлений даже само имя Крученых было предано остракизму, и он с его невероятной энергией вынужден был читать только на квартирах близких друзей.

Алексея Елисеевича записывали на магнитофон в 60-е годы (это делал, в частности, поэт Геннадий Айги), записи оказались не очень совершенны, хотя по ним все-таки можно получить представление о чтении.

Новая поэзия рождается из скелета старой. Антуан Вирц. Две юные девушки, или Прекрасная Розина. Музей Вирца, Брюссель

Крученых стремился передать на бумаге особенности исполнения. Увы, письмо и звучание не совпадают, хотя поиски в этом направлении интенсивно велись в России в 10–20-е годы, возобновились в 60–80-е, ведутся и сейчас. Какие-то указания на исполнение из записи Крученых мы можем получить: где растянуть слово, где его сжать, где выделить слово крупно, где поиграть ассонансами, но любое прочтение, в том числе и авторское, будет интерпретацией, с большей или меньшей степенью приближения к замыслу.

Вот один пример – фрагмент стихотворения «Зима», где автор в звуках рисует картину зимы:

Мизиз...
Зынь...
Ициив –
Зима!..
Замороженные
Стень
Стынь
Снегота... Снегота!..
Стужа... вьюжа...
Вью-ю-ю-га – сту-у-у-га...
Стугота... стугота!..

О самом письме Крученых можно сказать, что в него он входил вполне сознательно, а дальше уже двигался по внутреннему слуху. И хотя не всегда ему удавалось выруливать в нужном направлении, он добивался завершенности произведения. Своего рода саморегуляция дыхания.

Борис Пастернак, высоко ценивший органику дарования, писал о Крученых: «Там, где иной просто назовет лягушку, Крученых, навсегда ошеломленный пошатыванием и вздрагиванием сырой природы, пустится гальванизировать существительные, пока не добьется иллюзии, что у слова отрастают лапы». Точное, пронзительное определение. Крученых делал слово почти предметом, явлением, вещью. Его слово прыгает во времени, допрыгало до нас.

Борис Слуцкий, сочувственно относившийся к Алексею Елисеевичу, посвящавший ему стихи, сильно ошибся, когда написал: «Крученых был отвлекающей операцией нашего авангарда, экспериментом, заведомо обреченным на неудачу». Это совсем не так. Мало того что Крученых создавал поле поиска в футуристическом кругу, работая совместно с Хлебниковым, Бурлюком, Маяковским, Каменским, Гуро, Ольгой Розановой, Малевичем и по-своему стимулируя их поиски, оказывая воздействие также на соседние футургруппы (Игнатьев, Гнедов), в 20-е годы он оказал влияние на конструктивистов Чичерина и Сельвинского, на младшего футуриста Семена Кирсанова, на обэриутов, не избегнул его влияния и Асеев; Пастернак, Леонид Мартынов прислушивались к нему. Крученых проникал, отзывался в стихах других:

Ночь легла в безжизненных и черных
Словно стекла выбил дебошир...
Но не ночь, а – как сказал Крученых –
Дыр – Бул – Шил...

Так писал в 1939 году Николай Глазков. Стихи эти были опубликованы только в 80-е годы. В 60-е годы творения Крученых были востребованы целым рядом поэтов. Так или иначе его достижения учитывались Казаковым, Соснорой, Айги, Вознесенским, Сапгиром, Холиным, Кудряковым, Кедровым, Эрлем, Ры Никоновой, Сигеем, Шерстяным, Горноном. Но лишь во второй половине 80-х годов творчество Крученых и многих из тех, кто начинал еще в 60-е годы, выходит к читателю.

Сейчас поэзия Алексея Крученых воспринимается иначе, чем в 10–30-е годы. Мы находим в его разнообразном творчестве не только эпатаж, не только решение формальных задач, но и прорыв к артистизму в передаче тонких оттенков человеческой психики. Не случайно к творениям «буки русской литературы» обращаются рок-музыканты. Одним из первых в таких обращениях был Егор Летов, который подчеркивал, что Крученых его любимый поэт.

При этом Крученых остается поэтом во многом еще не открытым, не опознанным во всех своих потенциальных возможностях. Может быть, 125-летие ускорит процесс необходимого постижения.