Больше молчать я уже не в состоянии…

Надо же, пытался сорвать юбилей. И чей? Пушкина!
Петр Соколов. Портрет А.С.Пушкина, 1836. Всероссийский музей А.С.Пушкина

15 сентября исполнилось 40 лет со дня кончины выдающегося ученого, историка русской литературы и общественной мысли XIX века, текстолога Юлиана Григорьевича Оксмана. Работе над пушкинской текстологией он отдал многие годы своей жизни, и именно она стала формальным поводом для тяжелейших политических обвинений в его адрес. Назначение Оксмана в конце 1933 года на пост заместителя директора ИРЛИ (по предложению Горького и Кирова) явилось начальным звеном в цепи трагических событий, о которых подробно рассказал сам ученый в публикуемом ниже письме. Тем не менее нельзя не упомянуть, что за несколько лет до прихода в ИРЛИ у него уже был некоторый «опыт общения» с НКВД. Согласно неопубликованным воспоминаниям вдовы ученого, Антонины Петровны Оксман, в 1929 и 1930 годах он подвергался кратковременным арестам – в первый раз по доносу Семена Анатольевича Семенова-Зусера, археолога, знавшего Ю.Г.Оксмана еще по совместной работе в Одессе, а во второй раз – по доносу Василия Адамовича Зеленко, в 1929–1931 годах управляющего делами АН СССР. Арест в 1936 году по обвинению в «попытке срыва юбилея Пушкина путем торможения работы над юбилейным собранием сочинений» навсегда лишил ученого возможности хоть как-то повлиять на судьбу этого издания и отстранил его от научно-исследовательской деятельности на долгие десять лет.

В достаточно обширной на сегодняшний день мемуарной литературе об Оксмане запечатлены его устные воспоминания о годах, проведенных в лагере и на вольном поселении в Магадане. Однако она не содержит ни одного упоминания о письме Сталину. Об этой отчаянной попытке восстановить справедливость в стране, где торжествовала лишь одна конституция – воля вождя, знали лишь немногие люди из ближайшего окружения ученого. Согласно их свидетельствам, письмо осталось без ответа. Тем не менее, если судить по тому обстоятельству, что в 1941 году, по истечении первого срока, Оксман получил еще пять лет «за клевету на советский суд», то можно предположить, что в НКВД это письмо все-таки нашло своих отзывчивых читателей. Еще несколько слов об одной особенности публикуемого письма. Его содержание, его интонация и, если угодно, логика рассуждения его автора еще раз подтверждают, что он был, как, впрочем, и многие другие люди его круга и его эпохи, «правоверным» коммунистом и убежденным поборником марксистско-ленинской линии в науке. Только такой человек, наделенный гениальными научными и организаторскими способностями, прекрасно разбиравшийся в людях, но свято преданный «идеалам» тоталитарного государства, смог бы в письме к главе этого государства указывать на бессмысленность и абсурдность своего положения, искренне полагая, что причиной этому послужила судебная ошибка или провокационные действия врагов народа, засевших в НКВД. Сейчас уже не вызывает никаких сомнений, что окончательно судьба человека масштаба Оксмана, ко всему прочему состоявшего в дружеских отношениях с Горьким и Каменевым, не могла бы решиться без участия Сталина.

Письмо публикуется по машинописи с пометами ученого, хранящейся в фонде Ю.Г.Оксмана в Российском государственном архиве литературы и искусства (ф. 2567, оп. 1, ед. хр. 1083, лл. 9–15).

Глубокоуважаемый Иосиф Виссарионович,

решаюсь прибегнуть к обращению к Вам, как к последнему крайнему средству. Страшно подумать, что самого большого человека нашей страны приходится занимать маленьким личным делом, и все же считаю себя в праве на это, ибо и прежнее положение мое и нынешняя участь не совсем обычны, – и только Ваше вмешательство может обеспечить выход из тупика, в который я оказался загнанным без всякой вины со своей стороны.

Имя мое Вам, вероятно, известно. – Я профессор, историк и литературовед, имею высшую в СССР ученую степень доктора наук. На преподавательской работе в высшей школе с мая 1917 г., на ответственной Советской работе с ноября 1917 г., руководитель Пушкинской комиссии, заместитель директора Института Литературы Академии Наук СССР /при директоре А.М.Горьком/ с 1933 г., член Союза Писателей с его основания. За время с 1915 по 1936 г. напечатал свыше ста специальных работ по русской и западно-европейской литературе, по источниковедению и археографии, по русской истории и истории революционного движения. Мною комментировано и редактировано несколько академических и массовых изданий классиков /Пушкин, Рылеев, Тургенев, Гаршин, Добролюбов/. Выпущено в свет около 5 специальных сборников исторических и литературных материалов, впервые введено в научный оборот значительное число произведений Пушкина, Гоголя, Тургенева, Гончарова, Некрасова, Добролюбова, Чехова /тексты которых до революции были вовсе неизвестны или оставались достоянием секретных архивов/. За время своей работы в Ленинградском Университете, Институте Истории Искусств, Археологическом Институте и Институте Литературы Академии Наук СССР я подготовил несколько десятков молодых исследователей, многие из которых являются сейчас профессорами и преподавателями ВУЗОВ, активными работниками советской печати. Не буду останавливаться на своей административной, научно-организационной и общественной деятельности, которая в течение 20 лет была неотделима от моей научно-исследовательской и литературной работы. И без того ясна моя кровная связь с советской культурой, в строительстве которой я активно участвовал с первых дней Октябрьской революции, вне которой никогда себя не мыслил и мыслить не могу. Нечего говорить и о том, что на всех участках поручаемой мне работы я напряжением всех своих сил старался оправдать высокое доверие Партии и Правительства, которым пользовался до самого своего ареста 5 ноября 1936 г.

Несмотря на то, что с этого времени прошло уже около двух с половиной лет, со всей ответственностью за свои слова заявляю, что ни словом, ни действием, ни помышлением я не дал повода ни для ареста, ни для в последствии мне объявленного постановления Особого Совещания при НКВД об осуждении меня на 5 лет заключения в лагерях за «контр-революционную деятельность». Больше того, смею утверждать, что ни одного конкретного факта этой деятельности не могло быть известно и органам НКВД – просто потому, что этих фактов никогда не существовало в действительности. За время своего пребывания в заключении я прошел через несколько десятков многочасовых допросов, производимых несколькими следователями и уполномоченными НКВД. Вся моя сознательная жизнь, каждый шаг моей работы подвергнуты были всестороннему просвечиванию и прощупыванию. Последние годы я работал в Академии Наук СССР, где было выявлено и разгромлено несколько гнезд врагов народа. Никак не могу поэтому возражать против суровых методов, какими проверялись мои личные и служебные связи со всем академическим руководством. Однако, когда результаты детальной проверки всех моих действий, связей и отношений опровергли все подозрения следственных органов, я освобожден не был. Вместо реабилитации мне было предложено «п р и д у м а т ь» хоть что-нибудь самому на том основании, что арест мой наделал много шуму и освободить меня уже «все равно нельзя без компрометации Ленинградского представительства НКВД», если же я взведу на себя хоть какое-нибудь обвинение, разъяснял следователь, то «дело» мое будет быстро оформлено, режим будет для меня максимально смягчен и через год, полтора я возвращен буду на прежнюю работу.

Как ни доказывал я, что престиж Ленинградского Отделения НКВД ничего общего не имеет с ошибками и злоупотреблениями тех или иных его сотрудников, а тем более с фабрикацией ложных дел, дезориентирующих Партию и Правительство, мой отказ от принятия сделанных мне предложений /понятых мною как провокационные/ необычайно обострил мои взаимоотношения со следственным аппаратом. Дважды /письменно в декабре 1936 года и устно в январе 1937 года/ я обращался к прокурору по наблюдению за работой органов НКВД в Ленинграде с протестом против действий следственного аппарата /вымогание ложных показаний, тяжелый карцерный режим из-за отказа подписать протоколы с фантастическими и элементарно-неграмотными якобы моими признаниями и мн. др./. Прокурор обещал обратить внимание на эти правонарушения, прежние следователи заменены были на время новыми, но «дело» и после этого не продвинулось ни на шаг за отсутствием обвинительного материала. В конце февраля 1937 г. я был переведен в Москву. Перед самой моей отправкой из Ленинграда следователем Драницыным спешно был составлен протокол допроса, в котором впервые сформулированы новые обвинения взамен прежних, отпавших в процессе следствия. Правда, лейтенант Драницын и сам не скрывал своего несерьезного отношения к этим «обвинениям», которые он откровенно мотивировал тем, что «даже такой чепухой приходится компенсировать отсутствие других обвинительных данных на тот случай, если я и впредь останусь «несговорчивым». Мне предложено было на этот раз признать себя виновным в материальной поддержке «классово-чуждых и контр-революционных элементов». Это неожиданное обвинение, мною, разумеется, резко отвергнутое, оказалось построенным на следующих данных:

1) В 1934 г. Институт Литературы приобрел по специальному постановлению Президиума Академии Наук несколько Архивных фондов, принадлежащих частным лицам. В числе этих архивов были два богатейшие собрания рукописей русских, украинских и белорусских писателей, принадлежавших литератору Клейнборту (1), сотруднику дореволюционных меньшевистских изданий, и архив известного полководца 1812 г. фельдмаршала Кутузова, первостепенный исторический интерес которого также не вызвал сомнений. Архивы приобретены были на основании актов двух авторитетных экспертных комиссий, примерно за 10, 000 р., т.е. за сумму в 4–5 раз меньшую их реальной стоимости. В моей санкции эта покупка не нуждалась, но я, разумеется, и не возражал против этого ценнейшего пополнения коллекций Пушкинского Дома, хотя учитывал классовую чуждость и потомков фельдмаршала Кутузова и мелкобуржуазного журналиста Клейнборта.

2) В 1934 г. – 1936 г. в изданиях Института Литературы разновременно участвовали в ряду сотни других исследователей известный пушкинист Н.В.Измайлов, историк А.Н.Шебунин и П.А.Садиков. Эти три научных работника в 1930 году были репрессированы по делу академика Тарле (2), но с 1934 г., отбыв ссылку, восстановились в правах и, получив разрешение НКВД на проживание в Ленинграде, работали в разных учреждениях по своей специальности. Считая их сотрудничество полезным, я не возражал против публикации их архивных разысканий на страницах институтских изданий, причем в каждом отдельном случае возможность использования этих специалистов предварительно выяснялась непременным секретарем Академии Наук СССР в соответствующих инстанциях, а научная ценность исполненных этими специалистами работ может быть и сейчас легко установлена любой научной и политической экспертизой.

Таким образом, и по существу предъявленное мне /единственное формально закрепленное в протоколе/ обвинение не выдерживало никакой критики и формально оно же не могло бы быть вменено мне в вину, поскольку распоряжения, квалифицированные как «контр-революционные», исходили не от меня, сделаны были помимо моего участия, вышестоящими органами с ведома и согласия НКВД. Не могу не отметить, что предъявленное мне в 1937 г. обвинение было мне хорошо знакомо уже около двух лет, ибо еще в начале 1935 г. с ним было связано специальное расследование, вызванное заявлением двух сотрудников Института, снятых по моему предложению с работы за научную безграмотность, вредительство и шантаж. Однако в 1935 г. выступление этих «обиженных» охарактеризовано было покойным А.М.Горьким, как клеветнический бред и левацкие инсинуации, с чем согласился и секретарь ЦК А.А.Андреев, тогда же проверявший это дело при участии академика Луппола (3), директора Института Мировой Литературы.

В конце февраля 1937 г. я был привезен из Ленинграда в Москву. Как заявил мне на Лубянке уполномоченный НКВД, все мое «дело» подлежало пересмотру по существу в связи с ненормальными условиями следствия в Ленинграде. Мне предложено было успокоиться и вооружиться терпением, учитывая перегруженность следственного аппарата и особенности политической обстановки. Оба эти условия оказались, однако, настолько для меня неблагоприятными, что первый мой допрос в Москве оказался единственным и последним. Через 4 месяца напряженного ожидания беспристрастного пересмотра моего дела и реабилитации, я вызван был в июне 1937 г. не к следователю или в суд, а прямо в этап, получив выписку из постановления Особого Совещания об осуждении меня на 5 лет заключения в исправительно-трудовых лагерях «за контр-революционную деятельность», согласно представлению Ленинградского Уполномоченного НКВД. Этим актом бывший Комиссар Государственной безопасности Л.М.Заковский (4), ныне разоблаченный враг народа, и прикрыл к сожалению промах руководимой им агентуры НКВД, нашедшей на аресте и политическую компрометацию известного советского ученого и литератора на основании материала, который еще недавно расценивался, как левацкий бред и клеветническая чепуха, да смею утверждать, не иначе расценивался работниками НКВД, предъявившими мне в Ленинграде эти, с позволения сказать, обвинения.

Я историк, по самому складу своего научного мышления далекий от формально юридического подхода к вопросам классовой борьбы. Политическая целесообразность и для меня является фактором решающим при оценке того или другого акта органов пролетарской диктатуры, вынуждаемых порой во имя общих интересов государственной безопасности пренебрегать гарантиями индивидуальных прав человека и гражданина, даже если эти гарантии закреплены конституцией. Однако, трезво рассматривая свое дело и с этих позиций, никак не могу понять, каков был политический смысл операции, жертвой которой явился советский ученый, имя которого в течение 20-ти лет не сходило со страниц советской печати, учениками и слушателями которого являются сотни советских педагогов, литераторов, искусствоведов, книги которого и сейчас находятся во всех библиотеках Союза. Хорошо понимаю, что если бы этих заслуг было и втрое больше, – всеми ими можно было бы пренебречь, если бы я оказался политическим преступником, вольным или невольным попутчиком врагов народа, или хотя бы скомпрометировал себя какими-нибудь связями и отношениями. Но при отсутствии всех этих компрометирующих данных, мой арест и отправка в лагеря, дезорганизовав и дезориентировав один из наименее обеспеченных у нас участков научного фронта как раз накануне всенародного празднования Пушкинского юбилея, были на руку только злейшим врагам советской культуры. Как член Всесоюзного Пушкинского Комитета, руководитель Пушкинской Комиссии Академии Наук, заместитель директора Пушкинского Дома и ответственный редактор основных изданий сочинений Пушкина, я фактически руководил всеми академическими мероприятиями по обеспечению научной части предстоявших торжеств. На мне же по линии научно-информационной лежала связь с зарубежной научной печатью, освещавшей юбилей и всю подготовку к нему. Не думаю, чтобы арест мой был полезен и для судьбы редактированных мною многочисленных юбилейных изданий, хотя важнейшие из них – три основных издания полного собрания соч<инений> Пушкина были уже подписаны мною к печати и вышли в свет уже без моего имени. Так или иначе, эта работа /плод двадцатилетних текстологических, биографических и историко-литературных разысканий/ не пропала. Но в рукописях остались несколько моих больших исторических исследований, для окончания которых мне понадобилось бы только несколько месяцев, необходимых для литературно-технической отделки уже давно вчерне оформленных книг. Работы эти интересны не только для специалистов, и представляют, насколько я могу судить, известный вклад в русскую науку. Назову важнейшие из них: «Проза Пушкина», [«Пушкин и Николаевская реакция»], «Подпольная литература первой половины XIX столетия», «Русские ученики и последователи Гракха Бабефа», книга о Гаршине, два тома неизвестных материалов о декабристах, том неизданных материалов о Пугачеве, над этими книгами я работал много лет, переворошив для них десятки русских и западно-европейских архивов, тысячи томов основных библиотек и частных собраний Союза. Рукописи мои пока в сохранности, но кто может гарантировать их целость еще в течение двух или трех лет. Нельзя не учитывать и того, что пока я в лагерях корчевал пни, рубил лес, грузил уголь, мостил дороги, болел цингой и тифом – здоровье мое пришло в такое состояние, что ко времени окончания календарного срока своей изоляции я, в лучшем случае, возвращусь с Колымы полным инвалидом. Наша страна вступает сейчас в новую решающую стадию своего развития, в полосу завершения строительства безклассового социалистического общества. Фронт культурной революции получает в этих условиях значение совершенно исключительное, – и задачи, стоящие перед всем коллективом советских ученых и писателей, настолько широки и ответственны, что для успешного их разрешения должны быть взяты на строгий учет знания, опыт и научно-исследовательские возможности каждого советского специалиста.

Тяжко и больно в эту великую пору чувствовать себя на положении какого-то отщепенца, выброшенного на несколько лет из жизни по преступному легкомыслию или злой воле случайных работников Ленинградского Отделения НКВД. В течение двух лет я терпеливо ждал, что на мое «дело», на вопиющую историю моего бессмысленного ареста и бессудного осуждения будет, наконец, обращено внимание Верховной прокуратурой. Надежды эти не оправдались, но больше молчать я уже не в состоянии. Всякое дальнейшее промедление для меня в буквальном смысле смерти подобно, и хотя физическое уничтожение после всего этого, что мне пришлось пережить за последние годы, не заключает в себе ничего страшного, но для людей моего склада вопрос об извращении их биографии представляется далеко не безразличным делом даже в посмертном плане. Не прося никаких милостей и рассчитывая только на справедливость, я позволю себе просить только об одном, о передаче моего дела в любую судебную инстанцию, которая могла бы беспристрастно разобраться в обвинительном материале и точно квалифицировать мою вину, будь таковая есть, на основании действующего Уголовного Кодекса, или, в случае отсутствия состава преступления, вынести авторитетное решение о полной моей реабилитации, со всеми вытекающими отсюда последствиями.

Обращение же мое лично к Вам, Иосиф Виссарионович, диктуется не только глубокой верой в Вашу мудрость, чуткость и подлинную заботу о человеке, но и тем обстоятельством, что лишь Вы один, не взирая на лица, можете обеспечить беспристрастный пересмотр дела, ответственность за ложное освещение которого при представлении в Особом Совещании НКВД несет Ленинградское Отделение НКВД, руководителями которого в этот период были Заковский и другие враги народа.

Юл.Оксман
13 марта 1939 г.
Магадан, У.С.В.И.Т.Л. (5)НКВД
Производственный Комбинат
Командировка № 1

Комментарии

1. Клейнборт Лев Наумович (1875–1950), публицист, журналист, участник социал-демократического движения, меньшевик.

2. Упомянуты литературовед, пушкинист, в то время старший ученый хранитель Пушкинского дома Николай Васильевич Измайлов (1893–1981), а также историки Андрей Николаевич Шебунин (1887–1940) и Петр Алексеевич Садиков (1890–1942). Все они были арестованы в 1929–1930 годах по сфабрикованному «Академическому делу», разработка которого была связана с обвинением академиков С.Ф.Платонова (директора Пушкинского дома), Н.П.Лихачева и Е.В.Тарле в создании «Всенародного союза борьбы за возрождение свободной России» (См.: Академическое дело 1929–1931 гг.: Документы и материалы следственного дела, сфабрикованного ОГПУ. Вып. 1–2. СПб., 1993–1998).

3. Иван Капитонович Луппол (1896–1943), литературовед, философ, организатор и директор Института мировой литературы им. М.Горького (1935–1940). Был арестован в 1941 году и приговорен к расстрелу, через год замененному тюремным заключением на 20 лет. Умер в мордовском лагере.

4. Леонид Михайлович Заковский (наст. имя: Генхрих Эрнестович Шубис; 1894–1938), активный деятель НКВД-ОГПУ. В январе 1938 года был назначен заместителем наркома внутренних дел и начальником Московского управления НКВД, арестован 30 апреля по обвинению в контрреволюционной деятельности и международном шпионаже. Расстрелян 29 августа 1938 года (Н.В.Петров, К.В.Скоркин. Кто руководил НКВД. 1934–1941. М., 1999).

5. Управление Северо-Восточных исправительно-трудовых лагерей.