Ветвь родовы

Книжный странствователь, художник вымысла...
Фото из архива Владимира Бондаренко

Моему северному земляку, давнему другу Владимиру Личутину 13 марта стукнуло 70 годков. Но держится еще северный хваткий мужичонка, топорщится, не сдается времени, не откладывает перо в сторону. Дает еще прикурить и друзьям, и недругам. Характер ему, будто в наследство, оставил бывший поселенец его мест протопоп Аввакум, колючий, взрывной. Успел за свою жизнь здорово насолить и недругам своим, и даже собратьям по Союзу писателей. Но кто-то должен и правду молвить? Он непредсказуем, как всякий воистину талантливый человек.

Очевидно, должен был достославный поморский личутинский род дать своего художника слова. Что мешало? Еще по Борису Шергину знаем, сколь красовито говаривали мезенские охотники и рыбаки Личутины. По Ломоносову знаем, что приглашался Яков Личутин из Мезени кормщиком в первую русскую экспедицию Чичагова. Все были добытчики, промысловики. Ценили красоту, но в труде, в пользе. Украшали избы резьбой для увеселения, прялки расписывали, бабы одежды праздничные, полотенца, наволочки чудными узорами покрывали. Но «сказитель поморский, певец, – обычно немощный человек, неспособный к долгим переходам, и потому он странствователь, калика перехожий в памяти своей». Увеселение душевное добытчики позволяли себе в редкую минуту роздыха. А потому и слыла у себя в Зимней Золотице кривая бобылка, великая сказительница Марфа Крюкова ни для чего не способной, кроме вранья. Думаю, однодеревенцы чувствовали этот яркий талант, но в трудной поморской жизни не могли себе позволить такого и потому как бы не ценили. Так и ходили паломники, скитальцы по призванию, по северным деревням, неся в памяти страшные истории и веселые сказки, светлые былины и любовные, с картинками баллады, песни и причитания. Жили в чужих домах, грелись на чужих печах, несли людям самородные слова, учили детишек сказкам, старинам, ничего почти не получая взамен. Вот и Борис Шергин с юности обезножел и не мог продолжить дело своего отца, именитого корабельного мастера. Чувство особицы определило с малых лет Чаплыгина. «Жидкий, как барчонок! К деревенской работе не свычен». Разные причины выделения из поморского общинного уклада были у северных сказительниц и плачей, первопроходцев поморского печатного слова. Но добровольным становилось их странничество души, изнурительной та долгая духовная работа, начинающаяся в пору, когда выпадает писатель из народного знания, идет иной раз по сумрачным душевным тропинкам в поисках истинного вещего Слова. Такое слово творили в народной поэтической цепи скитальцы по пространству души, добровольно оторвавшиеся от земли, от промысла, поразившиеся беспредельности неба.

Владимир Личутин тоже странник по духу, но уже книжный странствователь, еще более оторванный и местом жительства, и образом жизни от вскормившего его народного знания.

Для того чтобы понять близость личутинскую к Марии Кривополеновой, Марфе Крюковой, Борису Шергину, чтобы понять причины его столь глубокого проникновения в суть жизни их, находящихся всегда в сложных отношениях с земляками, мне понадобилось самому побывать в Мезени, в доме, где писатель родился и вырос, в нынешней маленькой квартирке, где живет матушка Личутина. Познакомился я с ней, а привиделась мне Марфа Крюкова или еще какая подобная поморская женка. Почувствовалось, как откололась боковая личутинская ветвь перепоясанных вервью скитальцев от промысловой северокрестьянской родовы.

Подумалось: а может, и Астафьева-писателя не было бы, не оторви его жизнь от родного гнездовья, от привычных крестьянских дел. Да и Рубцов Николай не пуповиной связан с деревенским домом – в детдомовской близи наблюдал он за занятиями крестьянских сверстников. Тут, по моему разумению, всегда без выбора было, есть и будет: или землю пахать, или стихи писать. Понимали то и в старину – в плачеи бабы здоровые, работящие, с крепких хозяйств не шли. С другого боку глянь: в каждой деревне свои колдуны, знахари, сказители были. Не сразу поймет оторванный от крепкого промыслового рода странник, что и в том великое разумение есть. Пространство души заполняется не домашними житейскими заботами, а памятью людской, небесным вышним светом, столь необходимым тем же добытчикам и пахарям. Не случайно народ в тягловых заботах своих не забывал продлять миру череду сказителей и певцов.

Долговато Владимир Личутин подбирался к пониманию своего духовного странничества. Хотелось ему выглядеть помором, полноценным представителем хозяйственных мужиков, художественным этнографом северокрестьянского труда. Благо с детства обладал он художественной памятью. Уверен, быть бы ему где-нибудь сто лет назад первым в роду Личутиных именитым бахарем – сказочником. Но рос он в годы пятидесятые, когда на всякое душевное бахарство косовато смотрели. Пришлось ему газетными очерками заниматься. Не потому так пишу, что газетчиков недолюбливаю или социологию не уважаю. Пора нам понять наконец: каждый талант свою особинку имеет. Земляки мои и личутинские, Федор Абрамов и Виталий Маслов, вне социальной публицистики немыслимы. Шергин же, скажем, или Владимир Личутин в своем пути хороши. Редкостный дар воображения, художническое образное мышление столь же необходимы для самоустроения народа, как и жесткая логика социального видения, яростное публицистическое его выражение. Не будем заменять либо побивать одно другим – сосуществует все это рядом.

Поморье – эта область долгое время была как бы вне писательского взгляда, целый человеческий пласт оставался не тронутым в литературе. Поморы всегда жили на грани смерти. Оглядываясь на богатое прошлое Севера, на бытовой и нравственный уклад жизни, Владимир Личутин раскрывает связь человека с миром. Образ родной земли у Личутина включает в себя и пространственное, и временное решение. Жизнь показывается в плавном, замедленном ритме, она заполнена и бытовой, и обрядовой реальностью, освящена языческими поклонениями.

Постепенно приходит к нему мужество писать так, как хочет, не задумываясь, сталкивая в одном произведении символику, дотошный быт, притчу, описательность, романтический взгляд на мир. По-прежнему узнаваема его северная деревня, более того, через символически-реалистический стиль проясняются души людские.

Уже не Личутин перед нами, а старый помор со своими языческими верованиями в иные обличья души, в мир, сотканный из чуда. Сбрасывается бытовая шелуха, и возникает вдруг видение некоего кита как символа человеческого счастья. Сидит на старом китовом позвонке, «как на стуле», такой же старый, вроде бы давно сгинувший по предыдущим повестям Михаил Крень; рассказывает свою притчу о ките в «Крылатой Серафиме» Настасья; припоминает другую историю о том же ките, уже символико-реалистическую, Тимофей Ланин. О том, как в молодости Хрисанф Крень с Мишкой кита достали. Видится кит и в старости Михаилу Креню, но уже никто, кроме завистливого Чирка, ему не поверил. Кит для жителей Вязиц нечто вроде града Китежа, Беловодья, крестьянской счастливой утопии.

Были у Личутина и «повести о любви»: «Иона и Александра», «Вдова Нюра», «Крылатая Серафима», «Домашний философ», «Фармазон». Любви к земле, любви к близким своим, любви к самому невзрачному человечишке, повести о сострадании и жалости.

Когда Личутин приступал к исторической прозе, к романам «Скитальцы» и «Раскол», ему поначалу страшно было, не хватало сил, уверенности в себе. Читал исторические мемуары, брал у друзей книги по истории Севера, истории раскола. Случалось, небольшая газетная заметка из истории XIX века давала толчок писательскому воображению. Прочитал рукописную книгу олонецкого священника-старовера Старкова «Путешествие по Олонецкой губернии», и вдруг ожил Старков, стал воздействовать на Доната Богошкова. Выстраивались пары чистых и нечистых, конструировался в голове некий Ноев ковчег.

Владимир Личутин скорее художник воображения, вымысла, влияние прототипов при создании образа минимальное. Нет здесь крупинской очерковости, маканинской выверенности временем. Даже великолепные личутинские очерки – портреты Анатолия Кима, Виталия Маслова, Дмитрия Балашова – больше говорят о самом авторе, чем о портретируемых. Он по-художнически субъективен, но и по-художнически емок, образы обобщаются до символов души. Чувствуя красоту обретенного им в родном северном крае народного слова, Личутин не зажимает его в угоду логике, не выхолащивает, равняясь на «нормы современного культурного языка». Личутинское слово гуляет на свободе, не давая себя укорить и стреножить. Почему бедный язык городского образованного обывателя мы должны принимать чуть ли не обязательной литературной нормой? Искусственно не сделаешь нормой и личутинский язык. Как пишет Валентин Распутин: «Чудный говор на родине Владимира Личутина – живой, гибкий, звучный, все называющий точно и сочно, каждой мельчинке дающий особое облачение. Но и кожные поры для его восприятия открыты были у сына этой земли и наследника этого богатства широко и приимно и насыщались, насыщались... Личутин прекрасно сознает, сколь драгоценный выдался ему дар и с каким секретом: чем больше пользуешься, выносишь на люди, тем больше прибывает. Чего же писателю искать еще? Занимательных сюжетов, заманчивых сцен, модного направления? Да это было бы гибелью для его таланта, это значило бы зарыть его в землю. По здоровой своей натуре он и предположений таких делать не мог. Измышлениями и «направлениями» занимаются те, кому Господь недодал, кто ищет, чем украсить свою неполноту. А Личутин по-поморски вяжет и вяжет плотной узорной нитью свой «невод» – не для семужки, не для иной какой рыбки, а для русской души, любящей красоту и приветность, пытливость сказыванья о себе┘»

Более десяти лет отдал Личутин работе над своим главным романом «Раскол». Но и получился он на славу. Это воистину уже классическое творение русской литературы. Достойное завершение ХХ века. Художественный взгляд на весь тысячелетний русский путь.

Никак не могу представить Личутина пессимистом. Мне кажется, тогда бы он не смог написать ни строчки. Заиграет ключ радости и труда, забьет. Иначе Владимир Личутин и не брался бы за перо вовсе. Поморы – промысловики ли они, странники ли духовные – всегда оптимисты.