Лихой подводник

Его детство прошло среди китайских диковинок...
Фото А.И.Бродского с сайта www.brodsky-museum.org

Когда-то, в период первого знакомства с Китаем, на Западе любили сравнивать Китай с Древней Грецией. Влияние Древней Греции на всю европейскую культуру несомненно, пришла пора обращать свой взор на Восток, стремиться понять сокровенность древней китайской культуры. Уже без китайской эстетики мира нельзя понять не только сам Китай, но и нынешнюю планету. Китай развивался вне европейских цивилизаций, тем важнее понять его логику развития через его культуру и поэзию, ибо это и обогащение нашей отечественной мысли, эстетики, культуры. Одним из поэтических первопроходцев, обративших внимание на поэзию и философию Китая, был поэт Иосиф Бродский.

Китай, китайские мотивы, китайская культура в той или иной мере сопровождали его всю жизнь. Его детство прошло среди китайских диковинок. В юности он умудрился даже на какой-то момент, когда работал в экспедиции, оказаться на территории Китая. В конце жизни он обратился к китайским переводам. Он знал, ценил и любил «Дао дэ цзин». И понимал свой жизненный путь, как свое Дао, которое надо пройти до конца самому. Впрочем, попробуем разобрать всё по отдельности.

* * *

С детства он был погружен в восточный мир. Его отец, Александр Иванович Бродский, военный фотокорреспондент флота, офицер, после окончания войны с Германией был направлен на несколько лет на службу в Китай, откуда позже привез немало удивительных для ребенка вещей. Как пишет Иосиф Бродский в своем очерке «Полторы комнаты»: «Хотя его прикомандировали к флоту, война началась для него в 1940 году в Финляндии, а закончилась в 1948 году в Китае, куда он был послан с группой военных советников содействовать притязаниям Мао и откуда прибыли те фарфоровые рыбаки под мухой и сервизы, что мать хотела подарить мне, когда я женюсь». По жизни с самого детства и до последних дней его сопровождала изумительная китайская джонка, из отцовских трофеев, она и сейчас украшает в Петербурге Музей Иосифа Бродского. И, может быть, смотря с детства на эту джонку, он грезил морскими путешествиями, представлял себя на ее палубе, за штурвалом или на капитанском мостике. Отсюда и стихи о море, о кораблях, о бутылках, брошенных одинокими робинзонами.

Я честно плыл, но попался
риф,
И он насквозь пропорол
мне бок┘

Вся его жизнь – это «Одиссея капитана Иосифа». С пробоинами, со штормами и цунами, с мечтой о далекой возлюбленной. И трофейная джонка всегда напоминала ему об этом.

Это была памятная для маленького Иосифа бронзовая модель парусного китайского судна, джонка, привезенная Александром Ивановичем. Я давно выискиваю подобную по размерам в лавках Китая, пока не попадается.

С Китаем связан и его знаменитый чемодан, с которым он уехал из Советского Союза. Чемодан, ставший нынче частью питерского памятника Иосифу Бродскому. Думаю, скульптор не догадывался, что этот кожаный вместительный чемодан тоже из китайских трофеев Александра Ивановича.

Питерские бродсковеды и краеведы при желании и сейчас, очевидно, смогут разыскать сданные в милицию под расписку Александром Бродским мечи самураев.

Для маленького Иосифа день возвращения отца из Китая запомнился на всю жизнь. «Я помню темный, промозглый ноябрьский вечер 1948 года┘ В тот вечер отец вернулся из Китая. Помню звонок в дверь и как мы с матерью бросаемся к выходу на тускло освещенную лестничную клетку, вдруг потемневшую от морских кителей: отец, его друг капитан Ф.М. и с ними несколько военных, вносящих в коридор три огромных деревянных ящика с китайским уловом, разукрашенных с боков гигантскими, похожими на осьминогов иероглифами. Затем мы с капитаном Ф.М. сидим за столом и, пока отец распаковывает ящики, мать, в желто-розовом крепдешиновом платье, на высоких каблуках, всплескивает руками┘ и капитан Ф.М., высокий и стройный, в незастегнутом темно-синем кителе, наливает себе из графина рюмочку, подмигивая мне, как взрослому. Ремни с якорями на пряжках и парабеллумы в кобурах лежат на подоконнике, мать ахает при виде кимоно┘»

Тогда и зародилась у Иосифа Бродского его тайная любовь к Востоку. Тайная любовь к морю и морским путешествиям. Тайная любовь к военным. Тайная любовь к державности. С перебором, конечно, но сказано Бродским: «За вычетом литературы┘ и, возможно, архитектуры своей бывшей столицы единственное, чем может гордиться Россия, это историей отечественного флота┘ По сей день я полагаю, что столица только выиграла бы, имей она символом нации не ту двуглавую подлую птицу или полумасонский серп и молот, а флаг русского флота – наш славный, поистине прекрасный Андреевский флаг: косой синий крест на девственно белом фоне┘»

Жаль, не стал Иосиф Бродский военным моряком, не прошел комиссию в училище подводников. Славный был бы морской поэт┘ И лихой подводник.

Кстати, Китаю обязан Иосиф Бродский в какой-то мере и своим писательством. Ибо и пишущая машинка с русской клавиатурой – тоже была привезена отцом из Китая <...>

* * *

Не буду преувеличивать значение случайных упоминаний о тех или иных китайских безделушках в поэзии Иосифа Бродского, стихотворений о героях полуострова Ханко, обращений к Будде. В его многомерном пространстве точно так же можно найти упоминания о Мексике или об экзотических африканских животных. Будем констатировать, что такие упоминания есть, пусть текстологи скрупулезно подсчитают все упоминания Китая, к примеру, в стихотворении, посвященном своей возлюбленной, художнице Марине Басмановой:

М.Б.
Дорогая, я вышел сегодня
из дому поздно вечером
подышать свежим воздухом,
веющим с океана.
Закат догорал в партере
китайским веером,
и туча клубилась, как крышка
концертного фортепьяно┘

Кимоно, китайские ширмы, китайские веера, шкатулки, фарфоровые статуэтки есть во всей русской поэзии, от Гумилева до Бродского, от Блока до Юрия Кузнецова. И вдруг в 1977 году появляются изумительные, проникновенные, лирические и исповедальные, исторические и философские стихи «Письма династии Минь». Я бы издал их с подробнейшими комментариями и иллюстрациями китайских художников эпохи Мин отдельной книжкой. Кстати, такую книжку можно издать и в Китае. Хотя Иосиф Бродский не раз перед чтением «Писем династии Минь» объяснял слушателям, что стихи не имеют отношения к китайским реалиям и в них на самом деле чрезвычайно много личного, в то же время стихи наглядно доказывают прекрасное знание Иосифом Бродским китайской поэзии и китайской культуры. Историки и филологи обычно пишут о династии Мин без мягкого знака, но это всего лишь особенности личного восприятия китайского языка и никак не говорят о незнании Бродским китайской истории. Он вполне мог перед публикацией стихов полистать книги ученых синологов. Осознанно не пожелал. Как говорил поэт слушателям: «Единственное, что нужно знать для лучшего понимания этого стихотворения, это то, что династия Минь (1368–1644. – В.Б.) – это одна из самых жестоких династий в истории Китая» <...>

Вот с этим я бы поспорил. Скорее, при всей традиционной жесткости китайских властителей, эпоха Мин характеризуется расцветом культуры, и прежде всего поэзии. Да и в стихах Бродского мы не видим какой-то изощренной жестокости эпохи. Как полагают специалисты, стихи написаны поэтом в традиционном древнекитайском жанре «цы». Это само по себе крайне интересно. Вряд ли многие известные русские поэты круга Бродского догадывались о существовании этого жанра. Согласно законам жанра «цы» поэт пишет от имени женщины, чаще всего какой-нибудь знаменитой фаворитки двора, которая находится в разлуке со своим влиятельным любовником и выражает свои чувства в песне-плаче. От кого он мог узнать такие подробности? Думаю, права китаистка Татьяна Аист, которая подробно, до мелочей, описывает встречи Иосифа Бродского с известным востоковедом, давним другом Борисом Вахтиным. По мнению Татьяны Аист, именно Борис Вахтин уговорил Бродского попробовать себя в переводах с китайского <...>

Дружил Иосиф Бродский еще в Питере и с ребятами из Института востоковедения, одного из самых вольнодумных центров Северной столицы. Там он познакомился с китайцем Цзяном, своим поклонником, который сказал ему: «Иосиф – вы поэт гробарного значения». А потом добавил: «Как у вас там, Иосиф, ни страны, ни костей не хочу выбирать... Вы, простите, Иосиф, но у меня с памятником в последнее время не очень хорошо...» Потом нередко Бродский любил шутить над этим своим «памятником┘ гробарного значения».

* * *

«Письма династии Минь» написаны как бы от лица возлюбленной гаремной красавицы Дикой Утки. Как и положено в жанре «цы», в начале стихотворения указывается точная дата прожитого времени (тринадцать лет, как соловей улетел из клетки). Его можно сравнить с временем вылета соловья Бродского из Советского Союза. Как пишет друг и исследователь творчества Бродского Лев Лосев: «Китайский исследователь творчества Бродского Лю Вэньфэй указал на сходство «Писем династии Минь» с легендой периода династии Минь о женщине, возлюбленного которой послали на строительство Великой стены┘»

Я хорошо знаю эту легенду о строителе, которого замуровали в Великую стену и которого долго искала его возлюбленная. Кроме самого факта разлуки женщины со своим возлюбленным и упоминания о стене во второй части стихотворения, никакого сходства в стихотворении Бродского я не вижу. Впрочем, надо прочитать всю статью Лю Вэньфэя целиком, может, Лев Лосев что-то не понял? Письмо пишет возлюбленная своему дальнему другу, одновременно одна из любимых наложниц богдыхана (иначе она бы не объясняла сыну богдыхана природу звезд и вряд ли получила бы рисовую тонкую бумагу от самой императрицы). Сходство со сказкой Андерсена меня мало задевает, поэт имеет право на любое сходство. Возлюбленная пишет о будничной жестокости окружающих ее императорских будней и лишь жалеет, что уже тринадцать лет не видит своего соловья, одновременно радуясь, что он улетел из клетки. Далее описывается как бы невеселая жизнь героини: зеркала дорожают, садики в упадке, все меньше риса в стране (впрочем, это какая-то излишне мужская деталь в описании). Пожалуй, самая главная строфа в первой части стихотворения: «Скоро тринадцать лет, как соловей из клетки вырвался и улетел┘»

Улетел Иосиф Бродский в июне 1972 года. Стихотворение написано в 1977 году, спустя пять лет. А тринадцать лет назад соловей Иосиф Бродский находился в архангельской ссылке в деревне Норинская и с ним какой-то период была его возлюбленная Марина Басманова. Не будем буквоедами, в поэзии все более-менее условно. Но, полагаю, что Иосиф Бродский и вел подсчет одновременно и ссылки, и разлуки с любимой женщиной. Тогда и получается ровно тринадцать лет. Поэт, конечно, и в 1977 году ждал писем от своей возлюбленной Дикой Утки, но вряд ли дождался. Я бы отнес стихи «Письма династии Минь» к циклу стихов, посвященных знаменитой М.Б., его Лауре или Беатриче, со сходной драматической судьбой, а конкретно – к питерской художнице Марине Басмановой.

Но разлука была у поэта прежде всего со своей страной. Смешно сказать, но тринадцать лет прошло с того самого лучшего в жизни периода, каким Иосиф Бродский считал до конца дней своих архангельскую ссылку. Михайловское – для Пушкина, Норинская – для Бродского. Возлюбленная уже тринадцать лет молчит, а годы идут. И на самом деле в стране все меньше риса и хлеба.

Тем не менее «Письма династии Минь» откровенно трагичны. И, конечно, говоря о жестокости династии Мин, поэт подразумевал жестокость своей родной страны, выславшей его. <...>

Пусть извинят меня либеральные бродсковеды, но я предпочитаю вычитывать в стихотворении то, что в нем написано, не уходить от главного смысла. Отчаянная ностальгия и тоска по родимому крову еще более усиливаются от образности стиха. Как это замечательно подмечено, дорога обратно, особенно если она невозможна, превосходит многократно тысячу ли (ли – старинная китайская мера длины: 1 ли – приблизительно 600 м). В эмиграцию из Советского Союза уезжали навсегда. Кто-то относился к этому легкомысленно, и даже радовался, кто-то, как и поэт Иосиф Бродский или прозаик Александр Солженицын, отчаянно переживали. Конечно, это якобы китайское стихотворение – на самом деле о переживании русского поэта, покинувшего поневоле свою родину. Может быть, вчитаемся и в следующие слова внимательно: «Ветер несет на Запад (и Запад написан с большой буквы, как у нас именовали именно западный мир, а не географическую часть света. – В.Б.), как желтые семена из лопнувшего стручка, – туда, где стоит Стена». Что же это стена стояла перед поэтом на том самом Западе, куда его занес ветер эмиграции? Похоже, это отнюдь не Великая китайская стена, которая всегда была защитой для Поднебесной империи. Да и китайцы никогда не пишут запад с большой буквы. Это для них скорее край варваров – запад и север┘ «На фоне ее человек уродлив и страшен, как иероглиф, как любые неразборчивые письмена┘»

Петербург – город затейный, что ни проспект – то Литейный... Дом Мурузи. Мемориальная доска на фасаде по Литейному проспекту. Фото М.И.Мильчика с сайта www.brodsky-museum.org

Я понимаю западных исследователей, которые отмахиваются от утверждений самого Бродского, что «Письма династии Минь» не имеют отношения к китайским реалиям, и при этом почему-то прочитывают вторую часть стихотворения, как впечатление о Китае и Китайской стене. Но стена находится по отношению ко всем бывшим столицам Поднебесной, и Чаньаня (Сианя), и Пекина, скорее на севере, а по отношению к изгнаннику – на юге. Стена находится только по отношению к восточному морскому побережью на западе Китая, только никто этот запад с большой буквы не пишет, ибо это – дикая варварская окраина Китая, откуда нападали варвары, от коих и защищались стеной. Да, когда во времена жестокого собирателя Поднебесной императора Цинь Шихуанди строили стену покоренные племена, их сгоняли, как в Воркуту или Норильск в сталинские времена, без жалости. Тогда и возникла легенда в Древнем Китае о замурованном строителе, которого искала верная жена. Но эпоха Мин – это уже не эпоха Цинь Шихуанди. И стена к тому времени стала для китайцев не каким-то концлагерем, а защитой от набегов. Переносит совсем в другой мир и фраза об уродливости и страшности иероглифа, о его неразборчивости. Во-первых, для всех китайцев иероглиф – это очень разборчивая картинка, иначе его не понять. Во-вторых – это с древних времен символ красоты и изящества. Нет, все-таки и Запад у Бродского – это современный западный мир, и неразборчивость отдельных людей тоже относится к другому времени. Да и географически – тысяча ли – не такое уж большое расстояние <...>

Не собираюсь делать какие-то политические антизападные выпады или делать Иосифа Бродского ультрапатриотом России. Есть о чем задуматься, поразмышлять. Думаю, политика тут вовсе ни при чем, ни западная, ни российская, ни союзная. Дело в судьбе поэта, в его поэтическом движении. Он предугадывал, что «Движение в одну сторону превращает меня/ В нечто вытянутое, как голова коня┘» У меня в моей восточной коллекции есть такие вытянутые в одну сторону восточные мифические кони. Очевидно, видел таких и Иосиф Бродский. И он не хотел превращаться в вытянутого в сторону Запада одностороннего поэта. Понимал, что его сила, его мощь, его поэтическое величие – в России и великой русской культуре. А «неразборчивые письмена» – это страшная для него неразличимость поэтической личности, потеря индивидуальности.

А ведь так это и случилось, и поздние – написанные даже не на английском, а на американском сленге – стихи это наглядно демонстрируют. Их раскритиковали все ведущие англоязычные критики. Поэт вовремя отказался от них, вернулся к русскому языку. Умный поэт предсказал и самому себе печальную судьбу в «Письмах династии Минь»: «Силы, жившие в теле, ушли на трение тени┘» Вот это трение о западные американские тени, об американские многочисленные СМИ и либеральные круги, диктующие свои условия, поглотили все силы поэта, и духовные, и физические, приготовив ему раннюю смерть в полете┘ n