Павел Проценко
Мало было света, трудно было его сберечь и сохранить...
Эль Греко. Мальчик, раздувающий лучину. 1590. Национальная галерея, Эдинбург
Солженицын рано вошел в мою жизнь, еще в отрочестве. Затем стал одним из воображаемых собеседников, с позицией которого я сверял свой внутренний поиск на протяжении многих лет. Чтобы понять особенности первой «встречи» с Александром Исаевичем, нужно сделать небольшой экскурс в прошлое.
Мои родители были русскими учителями-словесниками. В 1950 году они уехали добровольцами подымать разрушенный войной Донбасс. В маленьком шахтерском городке мать была завучем средней школы, а отец – директором школы рабочей молодежи. Первые впечатления детства (а родился я через полтора года после смерти вождя народов) – это переживание света родительской любви и той человеческой теплоты и щедрости, которые исходили из взрослого окружения.
Мама иногда рассказывала замечательные истории из своего детства, героем которых был ее отец, красный командир большого укрепрайона на советско-турецкой границе в Закавказье. Она всегда что-то недоговаривала, истории эти внезапно обрывались, а я ожидал продолжения. Но в мои десять лет она внезапно заболела и умерла. Только тогда я узнал, что, когда ей было десять, она наблюдала, как красноармейцы выбрасывали вещи из их квартиры после ареста ее отца, вскоре затем расстрелянного (1938). Постепенно я понимал, что значительную часть жизни она пребывала в состоянии стресса после гибели любимого человека и, возможно, поэтому рано ушла в мир иной.
Единственное наследие, полученное мною от родителей и смягчавшее болезненное перемещение из края детства в страну взрослых, – привязанность к классической литературе, особенно русской. Великая классическая литература каким-то непостижимым образом была соединена с любовью двух самых дорогих людей, с их надеждами (мне, конечно, тогда малопонятными) и придавала окружающему миру смысл и оправданность. Не только детские, но частью и подростковые годы прошли в наивном убеждении, что действительность является продолжением той жизни, что открывалась в великих книгах. Незабываемое, много раз перечитывавшееся «Детство» Льва Толстого отчасти помогало переносить разрушение семейного быта и нахлынувшее одиночество. Но кризис неумолимо приближался.
Противоречие между семейным и книжным, с одной стороны, плакатно-агитационными требованиями школы – с другой, и грубой реальностью жизни – с третьей, привело к крушению идеалов моего детства. Васьки Трубачевы, Вити Малеевы, Тимур и его команда – все это никак не соотносилось с действительностью.
Безобразие наших жилищ, дворов, социальной среды и окружающих нравов застило мглой весь мой внутренний горизонт. Разве могут возникнуть в таком мире милосердие, отзывчивость, сочувствие, так трогающие сердце на страницах книг? Только цинизм, гниение и распад могут царствовать в нем. Советская литература и искусство казались мне точными отражениями неправды, разлитой повсюду. Я был чувствительным подростком, и нетрудно представить, что стало бы со мной, если бы подобные настроения восторжествовали в душе. В это время, лет в тринадцать, мне попался «Один день Ивана Денисовича», а затем «Матренин двор».
Прочитав их, я испытал чувство радости. Что мог знать мальчишка о реальности, о нашей истории, чтобы так отозваться на эти тексты? Но я вдруг понял, что мой современник, в моей стране написал и издал книги, в которых описал знакомый, постылый мир, провозглашаемый на плакатах как лучший из возможных, в котором так задавлен человек, что тоской сжимается даже детское сердце. Но при этом я обнаружил в прочитанных текстах такое освещение человека, при котором ясно видно, что тот не обречен в своей задавленности и малости. Это был свет сострадания и надежды, столь знакомый из детских рассказов Толстого или семейной хроники Аксакова. Вот что я понял тогда: в густой серости окружающих микрорайонов продолжается жизнь во всей глубине своей красоты. Жизнь может расширяться, углубляться, если ты верен тем залогам прекрасного, что открываются на заре существования. Это была огромная новость – осознать силу верности заветам детства, позже почти всеми забываемым под давлением будней. Так слово Солженицына, его творческая энергия осветили закоулки моего подросткового тупика и помогли выйти из него. С того момента он стал для меня внутренним явлением. Он помог понять, что, даже всецело погруженный в советский суржик, ты можешь сосредоточиться на главном, прорваться к языку подлинных ценностей, ты можешь и должен быть существом словесным. Русская (читай: всемирная) жизнь сохранилась, ее течение не прервано!
Через несколько лет я ушел из средней школы, так как не мог переносить затхлую атмосферу фальши, полублатной романтики и интеллектуальной скуки. Неудивительно, что один из первых моих юношеских рассказов был историей о пожилом отставном советском чиновнике, ненавидящем малейшую свободу, и о старухе, родившейся еще в старой России, которую он презирает и сживает со свету как носительницу неподконтрольной внутренней жизни. Неудивительно и то, что машинописный конспект «Грядущего хама» Дмитрия Мережковского, сделанный мной через несколько лет, затем, спустя целую эпоху взросления, был изъят во время обыска в моем доме и стал одним из пунктов обвинения в клевете на советский государственный строй. Дело в том, что тогда, в тринадцать лет, творческий опыт Солженицына помог душевно распрямиться, и писатель сразу получил на будущее все доверие и внимание нарождавшейся юной личности.
В дальнейшем я стремился прочесть все его тексты, услышать все его заявления именно потому, что в них видел точное и емкое описание происходившего в стране. Помпезные декорации прикрывали непрекращающееся насилие, большую кровь и бесчисленные искореженные судьбы людей. В это время я жил в Киеве и, каждодневно сталкиваясь с советским бытом, с произволом, сознавал, что за окном не строящееся научно обоснованное прекрасное завтра, а все тот же, описанный в любимой «Белой гвардии» (ее естественным продолжением для меня стали самиздатские главы «Круга первого») развал основ жизни, разорение классической, европейской России. Какой же выход? В один прекрасный момент я решил для себя, что бытие имеет смысл только тогда, когда оно протекает не под гнетом страха и малодушия. И снова опорой для меня стал опыт Солженицына.
В 1975 году, впервые придя в гости к Ирине, своей будущей жене, я заметил у нее на столе запрещенные «Архипелаг ГУЛАГ» и сборник «Из-под глыб». История прочтения нами этих книг (а затем и их «распространения») совпала с нашими разговорами о судьбах России, с узнаванием друг друга, сближением и последующим тайным венчанием.
Так получилось, что нам удалось наладить систему доставки в Москву, а затем в свободный мир информации о нарушении прав человека (как было принято тогда говорить) на Украине. Чуть ли не до самой перестройки она действовала исправно, хотя и со сбоями. Также, вначале в виде отклика на единичные просьбы нашего московского знакомого, математика Юрия Шихановича, а затем регулярно мы с женой стали участвовать в работе Русского общественного фонда помощи политзаключенным и их семьям, созданного Солженицыным на гонорары от издания «Архипелага ГУЛАГ». В конце 1979 года массовые репрессии привели к параличу независимой общественной жизни в стране, а на Украине можно было говорить о ее полном уничтожении. Почти все связи между правозащитниками были разорваны. В Киеве пришлось заново находить адреса семей узников совести, чтобы выяснить, в каком положении они находятся и в какой помощи нуждаются.
Если бы тогда спросили: «Зачем ты это делаешь?» – я бы ответил очень просто. Затем, чтобы в месте, где живешь, было светлее. Затем, что гласность и милосердие есть тот свет, который делает жизнь человечнее. Это было что-то вроде служения, служения ценностям, которые выше тебя и без прикосновения к которым душа высыхает.
Пример и слово Солженицына оставались ориентирами и для меня, и для ищущих людей из моего окружения. Для моих тогдашних собеседников (а беседы велись постоянно, как постоянно не переводился ручеек думающих и совестливых людей) то, что изгнанный из страны писатель продолжал следить за судьбами гонимых, значило очень многое. Этот пример верности и надежности в деморализованном обществе оказывал большое влияние на весь круг моих знакомых.
В тогдашних условиях любой поступок, продиктованный общественным неравнодушием, сопрягался с опасностью. Так, например, адрес жены политузника, киевлянина Виктора Монбланова, переданный москвичами, оказался устаревшим. Благодаря расспросам соседей, удалось получить нужный адрес. Ирина посетила супругу Монбланова, передав помощь от Фонда. При повторном визите выяснилось, что за это время сюда уже приходили люди в штатском, показывали фотографию Ирины, задавали о ней вопросы. По-видимому, соглядатаи не были уверены в своих предположениях, и нам нужно было еще и еще раз продумывать маршруты и способы доставки помощи. Мы никогда не пользовались своим телефоном для связи с подопечными Фонда, никогда не произносили вслух в своей квартире ничего, что хоть в малейшей степени было с ним связано (поскольку и телефон, и квартира прослушивались). Зато помощь семьям политзаключенных, да и непосредственно самим узникам, когда те чудом возвращались из лагерей и психушек, в Киеве никогда не прекращалась. Ею были охвачены не только все киевские политические, но также семьи некоторых украинских диссидентов из провинции. Вот имена только некоторых украинских узников совести, семьям которых помогал Фонд в Киеве: Юрий Бадзьо, Семен Глузман, Николай Горбаль, Василий Лисовый, Юрий Литвин, Валерий Марченко, Алексей Мурженко, Оксана Мешко, Виктор Монбланов, Василий Овсиенко, Евгений Пронюк, Евгений Сверстюк, Иван Светличный, Василий Стус, Виктор Яненко.
В начале 1980-х, когда правозащитное движение было парализовано, в Киеве втихую прошел ряд процессов над инакомыслящими. Нам удалось собрать информацию и предать эти случаи гласности. Это дело о попытке возрождения «Украинского вестника» (Степан Хмара, Виталий Шевченко и Олесь Шевченко), а также дело о листовках с протестом против войны в Афганистане (Сергей Набока, Леонид Милявский, Лариса Лохвицкая, Инна Чернявская). Соответственно семьи осужденных также попали под попечение Фонда. Когда киевский отказник Иосиф Беренштейн из еврейского движения, боровшегося за свободный выезд в Израиль, был арестован по сфабрикованному обвинению, то деньги на его адвоката дал Фонд. Врач Николай Плахотнюк, известный деятель украинского движения за культурно-национальное возрождение, ненадолго освободился в начале 1980-х. Когда он посетил деревню в Черкасской области, где жила его невеста Валентина Черновол, то подвергся избиению неизвестных лиц, сломавших ему руку. Его удалось вывезти в Киев и устроить в больницу к знакомому врачу. Расходы также покрыл Фонд.
Советская власть умела изощренно превращать существование инакомыслящих в ад, создавая атмосферу травли на работе, в быту, вгоняя людей в депрессию, длившуюся годами. Многие жены и дети узников совести сталкивались с запретом на профессию, с дискриминацией на работе и местах учебы, с нападениями уголовников, натравливаемых участковыми милиционерами, с запугиваниями со стороны «органов». Многие страдали от одиночества, отсутствия материальных средств. У женщин и детей из семей отверженных развивался синдром страха, они всегда ожидали худшего развития событий. Появление регулярной помощи во многом меняло положение. Для преследуемых Фонд расширял обреченно сужавшееся пространство жизни.
Кроме доставки в Киев денег приходилось изыскивать и продукты для отправки в лагеря. Периодически дефицитные сухую колбасу или консервы я привозил из Москвы, где один из добровольцев Фонда специально занимался закупкой их впрок.
Был еще вид деятельности, связанный с Фондом: отправка посылок узникам психиатрических тюрем и переписка с ними. Я переписывался с двумя деятелями независимого рабочего движения, на долгие годы заключенными в страшную Днепропетровскую спецпсихбольницу, Иваном Грищуком и Василием Спиненко, также каждый месяц посылая им продуктовые посылки разрешенным весом в 5 кг. Еще ряд моих киевских знакомых, будучи христианами, согласились взять себе подопечных в психиатрических тюрьмах, отправляли им продукты (для каждого это было непростым решением: вступающий в отношения с заключенными автоматически становился объектом повышенного внимания со стороны КГБ).
Пришло время, когда я сам с неизбежностью оказался в тюремных стенах. Моя жена (против которой также было возбуждено дело по политической статье) и двухлетняя дочь скрывались в Москве, на полулегальном положении, и помощь от Фонда помогла им выживать.
Освободившись в феврале 1987-го, я сразу погрузился в собирание устной истории, свидетельств о новых мучениках Церкви. Только за год я провел 11 экспедиций по российской провинции, собрав большой исторический материал. Весной 1989 года епископ Манхэттенский Илларион (ныне митрополит, возглавляющий РПЦЗ) пригласил меня приехать в США, фактически это было приглашение Синода Зарубежной Церкви. Несколько моих ближайших друзей-единомышленников предложили использовать эту поездку для того, чтобы обратиться к Александру Исаевичу за помощью в деле сбора сведений о периоде кровавых гонений на Церковь и о новых мучениках.
Двухмесячная поездка выдалась тяжелой, но мне удалось связаться с вермонтским отшельником. В домик при православном храме в штате Пенсильвания, где некоторое время я находился, регулярно звонила Наталья Солженицына, и мы обсуждали конфигурацию нашего будущего взаимодействия. От имени своего мужа она заверила, что сбору устной истории будет оказана всяческая помощь. Вскоре сам Александр Исаевич прислал письмо, в котором подчеркивал важность нашего проекта и готовность его поддерживать┘
Но уже начиналась другая эпоха. В «Архипелаге ГУЛАГ» есть образ всплывающей на поверхность океана глубоководной рыбы, от перепада давления внезапно разорванной на части. Что-то похожее произошло с нами, а затем и с остатками независимого российского общества, испытывавшегося на прочность атмосферой нового времени. Начались разрывы, опьянения, самообманы┘
В начале 1992 года я опубликовал «Заметки встревоженного наблюдателя» («СНГ против Солженицына»), надеясь предупредить писателя, что его надежды на «Преображенскую революцию» грозят утратой понимания происходящего внутри страны. «С семнадцатого года травили в нашем народе веру в добро, – писал я, – нашли способ и сейчас придушить остаток доверия к последним трепетным словам и понятиям». Хотя выдержки из статьи цитировало Радио «Свобода», но она не дошла до адресата. Значительно позже, прочитав «Россию в обвале», я обнаружил на ее страницах ряд точных описаний той новой лжи, что вскоре после августа 1991-го начала сгущаться над Россией.
В августе 1997-го у меня произошла недолгая личная встреча с Александром Исаевичем. На мой вопрос, почему у нас так плохо, хотя видимым образом тоталитарный коммунизм потерпел крах, он пояснил свое видение происходящего. Осталось памятным его настроение: «Надежды на то, что Россия возродится, почти нет».
Когда через год, в результате кризиса, под удар было поставлено издание моей книги о судьбе выдающегося деятеля русского православия XX века, епископа Варнавы (Беляева), на помощь пришел Фонд Солженицына. С его поддержкой мне также удалось завершить несколько работ по русской и церковной истории XX века. В 2005-м по просьбе Солженицыных я редактировал уникальную рукопись о Голодоморе, найденную в США. До сих пор храню корректуру моего очерка и комментариев к этим мемуарам с пометками Александра Исаевича, в то время уже серьезно больного. Я очень не хотел, чтобы он уходил, потому что всегда воспринимал его как одного из тех блаженных людей, посланных России, которыми та удерживается от падения в бездну.
Таковы пунктирные очертания моих взаимоотношений, соприкосновений и сотрудничества, в значительной мере глубоко личных, с Александром Солженицыным.
На входе во взрослую жизнь в творчестве Солженицына я увидел тропу мечты, ведущую к настоящей России, которая не забыла евангельской правды. Вокруг громоздился СССР. В просторы России можно было попасть лишь через служение христианским ценностям. Я всегда испытывал чувство счастья от сознания того, что судьба сделала меня современником Александра Исаевича. И если сегодня у меня не потухла надежда на преображение России, вера в то, что русская культура преодолеет глыбы советского наследия, что страна обретет свое подлинное историческое измерение и глубину, то это во многом благодаря встрече с Солженицыным.
Дарья Гармоненко