Поэты – одинокие люди

Игорь Волгин читает стихи на стихийном митинге в день полета Гагарина 12 апреля 1961 года.
Фото из архива Игоря Волгина

Я попал в студию «Луч» в 92-м году. Это было самое неудачное время для литературных студий и для стихов вообще. Все кинулись делать дела и пользоваться открывшимися возможностями. Началось всеобщее помешательство на бизнесе и рекламе. Никто не знал, что будет завтра, если сегодня хорошенько не поработать локтями. Место патологического идеализма занял патологический прагматизм.

В этой ситуации довольно глупо выглядели те 10–15 человек, что приходили каждую неделю на Моховую к Волгину. Ведь нет на свете ничего более бесполезного, чем стихи. Ни скушать их, ни продать.

Я почему-то помню студию исключительно зимними вечерами. Было довольно холодно. Мы сидели в толстых свитерах и пальто. Кто-то украдкой пил из фляжки коньяк. А вот стихи как раз не запомнились. Может быть, потому, что не было в этом поколении таких ярких людей, как Гандлевский, Быков и Степанцов. Поэты за редким исключением приходили тихие, закомплексованные, задумчивые. В мое время студия выполняла скорее терапевтическую функцию. Помню, как перед одним обсуждением Волгин предупредил нас (главным образом, конечно, меня): «Это больной мальчик, если можно, обойдитесь без ваших шуток». Мальчик был и правда со странностями. А кто из нас не со странностями. Но вот это отношение меня тогда потрясло и до сих пор, честно говоря, потрясает. Хотя все правильно. Строго по Достоевскому. Надо же, чтобы человеку было куда пойти...

Я со своими тогдашними абсурдистскими текстами выбивался из общей атмосферы «Луча». Кого-то шокировал, у кого-то вызывал раздражение. Только не у Игоря Леонидовича. Волгин, пожалуй, первый человек, который четко и прямо сказал, что мои стихи имеют право называться стихами. Но я, кстати, не припомню, чтобы он кого-то откровенно ругал. Даже отъявленных графоманов. Они как-то сами все понимали, попадая в атмосферу «Луча». А было зато другое. На любом обсуждении, после любой «летучки» Волгин выстраивал параллели. Звучали имена Сельвинского, Антокольского, Хармса, Бродского, Слуцкого... Лестно попасть в такой контекст, в какой-то мере продолжить ряд. Лестно и ответственно. Так мы приобретали масштаб.

Как-то на студию зашел натуральный бомж. Пока я читал стихи, он тихо копошился в углу. А потом вдруг начал кричать: «Ура! Молодец! Браво!» Выяснилось, что это поэт Сергей Чудаков. Человек, которому Бродский посвятил в 1973 году знаменитое стихотворение «На смерть друга», поверив слухам о его, Чудакова, смерти. Мы разговорились. Чудаков благословил меня. По-моему, не худший вариант.

После студии расходились мы неохотно. Если было тепло, выпивали на скамейках Тверского бульвара. Или просто шлялись по улицам и заходили друг к другу в гости. Естественным образом завязывались отношения. Складывались пары, распадались и снова складывались. Я и сам был несколько раз влюблен в студиек. Один раз даже взаимно.

Так вышло, что в период с 1994-го по 1996-й я одновременно учился в Литинституте и на факультете журналистики МГУ. То есть порой видел профессора Волгина по два раза на дню. А студия «Луч» тогда уже плавно совместилась с волгинским семинаром в Литинституте. Но это были разные Волгины. В МГУ я слушал его лекции по русской журналистике и литературе. А тут слушал больше профессор. И слушал, как мне кажется, с интересом. Вообще, еще до «Луча» я побывал на всякого рода студиях и литературных тусовках. Бываю на них и сейчас. Больше по долгу службы. И всюду меня пытаются навязчиво поучать, стремятся обязательно переспорить. Только в «Луче» ничего подобного не было. Можно подумать, педагогическая метода Волгина состоит в том, чтобы ничему не учить. Но тем не менее я многому научился.

Уйдя из Литинститута, я продолжал и продолжаю время от времени ходить к Волгину. Мне комфортно приходить в аудиторию с огромным круглым столом, слушать и говорить. Уверен – не только мне. Ведь поэты, если вдуматься, очень одинокие люди. Несчастные, сумасшедшие, малоприспособленные к реальности. Зараженные высоким безумием. А иногда не очень высоким. Но надо же, чтоб и поэту было куда пойти┘