Женщина на все времена

Осень 1974

На дворе стояли 70-е, мир раздирали все те же конфликты и страсти, что и в годы ее молодости. Но к этому она уже привыкла. После холодного серого Лондона, вечно затянутого в пелену дождей и туманов, она никак не могла привыкнуть к размашисто игравшей всеми красками юга Флоренции, маялась душой и не находила себе места в доме сына. Все чаще и чаще она прикладывалась к терпкому джину – терпеть не могла ни местных сладких вин, ни приторной граппы – и приходила в себя только тогда, когда перебирала архив, чудом сохранившийся за долгие годы ее скитаний по странам и континентам.

Архив был теперь ее жизнью – выцветшие и пожелтевшие, рассыпающиеся под негнущимися старческими пальцами вырезки из советских, немецких и английских газет, дневниковые записи, письма и фотографии Локкарта, Горького, Уэллса┘

Все истлело, растворилось, исчезло в неумолимом потоке времени. Осталась только память. Память была похожа на причудливый калейдоскоп. Осколки судьбы складывались в отдельные узоры, один цеплялся за другой, и она с некоторым отстранением и удивлением наблюдала, как в ее глубинах разворачивается сюжет собственной жизни.

Человек, пришедший с холода

Ивана закололи мужики вилами в эстонском поместье, дом сожгли, гувернантке Мисси удалось укрыться с Павликом и Танюшкой у соседей. Когда это известие достигло Петрограда, почва ушла из-под ног, она лишилась чувств и сил. По Северной столице в армейской шинели и матросском бушлате с залихватским посвистом и присвистом разгуливал разбойничий большевистский 18-й год, все правые стали виноватыми, в городе шли бессудные расстрелы, восставшая деревня в слепой ярости безжалостно добивала прежних хозяев. Пушкин, как всегда, был прав – русский бунт бессмыслен и беспощаден. Русская жестокость – чудовищна и ужасна, повторяла она, как заведенная, расхаживая из угла в угол.

Жизнь впервые обернулась к ней своей изнанкой, надо было спасать детей, она бросилась в Ревель, но к нему уже продвигались немцы, и через линию фронта ее не пропустили, пришлось возвращаться в окровавленный Петроград. Но квартиру за время ее отсутствия новая власть прибрала к рукам, и она оказалась выброшенной, как ненужная вещь, на улицу. В этом безвыходном положении оставался один выход – стучаться в двери британского посольства. Единственное, что она в свои 25 лет хорошо умела делать, – это говорить по-английски. В 19 отец отправил ее в Лондон учиться языку, где она и познакомилась с молодым дворянином Иваном Бенкендорфом, а затем и связала с ним свою жизнь. Теперь Иван принял мученическую смерть и лежал в земле, неизвестно где, дети кочевали по знакомым, а она стояла под скупо светившим газовым фонарем и обращалась к небесам, моля о чуде.

Две недели обивала она порог британского посольства. Она была готова на любую работу, лишь бы выжить в этом страшном, завораживающем своим безумием хаосе, в который все глубже и глубже погружалась Россия. Мир соткан из случайностей, счастливых и несчастливых. Встреча с Брюсом оказалась счастливой. Он помог ей не только с работой, он стал ее первым мужчиной, которого она полюбила душой и телом, искренне, трепетно и нежно. За Бенкендорфа она вышла совсем юной, без особых раздумий и желания, он позвал, и она вышла – Брюса она любила не истраченной на Ивана любовью.

Локкарт был настоящий англичанин, сдержан в проявлении слов и чувств, безукоризненно одевался и во всех своих проявлениях был истинным джентльменом. Он хорошо говорил по-русски, как русский – понимал Достоевского и Толстого, разбирался в русской живописи, знал театр и был привязан к России, в которой жил с 1912 года.

За его сдержанностью таился огонь, он любил ее чувственно и страстно. А она никого, нигде и никогда в жизни не любила так неистово и горячо, как Брюса в холодном, промозглом и вечно простуженном Петрограде. А потом он взял ее с собой в новую столицу.

Весной 1918 года английское правительство назначило Локкарта главой британской миссии при советском правительстве в Москве. Летом 1918-го – советское правительство объявило его главой антисоветского заговора, который преследовал цель это правительство свергнуть. В последнюю августовскую ночь молчаливые невозмутимые люди в кожаных куртках вытащили их, не успевших остыть от любви, из постели и привезли на Лубянку. Петерс, заместитель Дзержинского, поставил Брюса перед жестким и жестоким выбором – либо он становится агентом ЧК и остается в Москве с любимой женщиной, либо его выдворяют из Советской России. И дал время подумать. Сутки. Ровно 24 часа.

Она видела, как осунулся и почернел лицом Брюс. Он был англичанином до кончика ногтей. Предать британскую корону для него было смерти подобно. Расстаться с ней – принять душевную каторгу. И тогда она все решила за Брюса. И сказала ему – уезжай. И он уехал. А потом отпустили и ее. Но только после того, как она уступила Петерсу, этому невозмутимому латышу с холодным взглядом, пустой душой и цепкими руками.

Было горько, тяжело и противно, но она уступила, желая выбраться из лубянских застенков. И выбравшись, во второй раз оказалась на улице. Лицом к лицу с беспощадной реальностью и дурной действительностью, с пронизывающей все существо идеей спастись, уцелеть и выжить в этом яростном и безжалостном мире.

Она была готова ухватиться за любую протянутую ей руку. Руку протянул Корней Чуковский. Он работал в только что созданном по инициативе Горького издательстве «Всемирная литература», ему нужны были переводчики с английского на русский. Чуковский в те годы был очарователен, доброжелателен и мил. Он дал ей переводы и помог с продовольственными карточками. Выбитая из-под ног почва медленно возвращалась на свое место. Но после того, что она пережила, она поняла, что в этом зыбком, вечно колеблющемся и всегда непрочном мире можно выжить и уцелеть только с помощью сильного.

Буревестник

И этот сильный явился. Вернее, не столько сильный, сколь знаменитый. Пользующийся влиянием у большевистских властей, авторитетом в литературном мире, известностью в народе. И опять в ее жизни сыграл решающую роль случай. Когда Горький зашел по делам в издательство, она стучала на своем «ремингтоне». Чуковский, пошучивая и улыбаясь, представил ее живому классику. Классик не отрывал глаз от ее мягкого овала лица, нервно теребил жесткие, рано поседевшие усы и, недолго думая, предложил стать его секретарем-переводчиком. И она, не раздумывая, согласилась. Это был перст судьбы, подарок фортуны, отказываться от него было глупо.

Спустя несколько дней, она переехала на Кронверкский, где Горький занимал огромные апартаменты. Это был не дом, а коммуна. Вместе с Горьким жили его дети, дети его жен, близкие друзья, часто оставались ночевать гости. В это тяжкое и тяжелое время его дом оставался неприступной твердыней в развороченном революцией быте и, как раньше, был щедр и хлебосолен. Здесь протекала совсем другая жизнь – взаимная любовь, необременительное дружество, добрая приязнь друг к другу. За стенами – царили голод, холод, злоба и ненависть, страх и боязнь.

Горький давно разошелся с Пешковой, недавно расстался с Андреевой, место хозяйки дома пустовало, и она как-то быстро и незаметно для всех его заняла. Прочно и надолго. И уже не только по утрам разбирала рукописи и переводила письма со всего света, но и вступила в права пусть незаконной, пусть гражданской, но жены хозяина дома. И очень быстро стала тем человеком, без которого его хозяин не мог обойтись.

Между ними лежали 24 года разницы в возрасте, его мировая слава, все, что он успел к тому времени написать. Но когда она по вечерам рассказывала ему о том, что ей пришлось пережить, у него на глазах появлялись слезы. Несмотря на свою огромность и монументальность, Горький был старомоден и сентиментален. Вышибить из него слезу не составляло труда. Но ей этого не хотелось. Она по-настоящему привязалась к нему, и, когда он помог ей с визой в Эстонию, где оставались дети, которых она не видела целых три года, переживала и сама не могла унять выступившие слезы, увидев, как он обреченно махнул рукой вслед медленно тронувшемуся поезду. И отвернулся в сторону, теребя свой ус.

Эстляндский «рыцарь»

Она была вечной любовницей. Жан Луи Андре Теодор Жерико. Поцелуй. 1822. Museo Thyssen-Bornemisza,Madrid

Эстония встретила снегом и дождем, хамством новых советских таможенников, угрюмым недоверием эстонских пограничников. Но ей было все равно, она рвалась к детям и готова была свернуть на своем пути горы. Павлик сразу бросился ей в колени, запутался в широкой юбке, Танюшка дичилась, но вскоре оттаяла. А потом ее арестовали – власти заявили, что она советская шпионка. Так всю жизнь она и прожила со шпионским клеймом – в Лондоне ее считали агентом Москвы, в Москве – тайным агентом Лондона, в Париже русские эмигранты были уверены, что она работает на Берлин. А она всю жизнь работала только на себя одну – для себя одной. Но ей нравился этот тянущийся за ней шлейф женщины-загадки, женщины-тайны, женщины-мифа. В который она превратилась еще при жизни┘

Через три месяца ей объявили о предстоящей высылке в Россию. В Россию возвращаться не хотелось, хотелось в Германию, куда к тому времени выехал Горький. Друзья посоветовали нанять адвоката, она наняла. Адвокат любил русского писателя, читал «На дне», «Исповедь», «Челкаша», проникся к ней симпатией и, чтобы решить проблему, посоветовал выйти замуж за своего знакомого эстонца, получить паспорт и с ним ехать в любую страну.

Знакомый адвоката, обнищавший барон Николай Будберг, был гуляка, болтун и бездельник. В очередной раз барон сидел на мели, а ему хотелось в Париж, в Брюссель, в Венецию, куда угодно, лишь бы вырваться из опостылевшего провинциального Ревеля, ставшего к тому времени Таллинном, в настоящую Европу. Для этого нужны были деньги, денег у барона не было. Но денег не было и у нее. И тогда Горький прислал из Берлина тысячу долларов. Этого хватило, чтобы она из вдовы Бенкендорф превратилась в мадам Будберг, получила эстонский паспорт и как свободная эстонская гражданка выехала в Германию, а барон осуществил свою мечту – фланировать по Елисейским полям.

Долгое время о нем ничего не было слышно, потом он объявился в немецкой столице, жил в долг, играл в карты, презирал оплачивать одолевающие вечно пустой кошелек счета. Поначалу она помогала улаживать его житейские дела, давала деньги, а потом┘ отправила в Аргентину. Он сгинул, пропал, исчез, как будто его никогда и не было. Узор, который на миг сложился в калейдоскопе ее жизни, распался. Не оставив яркого следа. Если не считать фамилии и титула, с которыми она и вошла в историю.

Dulce vita

Сразу после приезда в Германию она снялась с Горьким в Херсингдорфе. Он тяжело опирался на трость, смотрел на нее влюбленными глазами и улыбался. Она крепко прижималась к нему и тоже была вполне счастлива. Эти годы, с 1921 по 1927-й, были, может быть, самыми лучшими в ее жизни. Она была еще молода, любила и была любимой. Сначала они жили в этом курортном местечке, жили друг другом, жили друг для друга. Им никто не мешал – ни Максим, который всегда был с отцом, ни близкие – друг и издатель Ладыжников, бывший секретарь Андреевой и ставший теперь их доверенным лицом Крючков, ни приезжавшие гости – Шаляпин, Толстой, Ходасевич. Горький много работал, затевал журнал, она, как и в Петрограде, помогала ему, и вместе, обоим, было славно, хорошо и безмятежно, жизнь была в радость, и хотелось, чтобы так продолжалось всегда. Потом были Сааров и Мариенбад, Горького временами мучил застарелый туберкулез, несмотря ни на что, он много курил и много кашлял. Врачи посоветовали сменить климат, уехать на юг, в Италию. Они выбрали Сорренто и пустились в путь.

Он почувствовал себя лучше, вновь уселся за посвященного ей «Самгина», она была при нем, лишь иногда уезжала в Эстонию к детям, выбиралась в Париж и Лондон. И никогда не рассказывала ему, с кем встречалась в европейских столицах. Постепенно поддерживать тот уровень жизни, к которому привыкла семья и окружение, становилось все труднее и труднее, тираж книг Горького на Западе катастрофически падал, счет в банках таял, как утренний туман над Неаполитанским заливом. В 24-м пришло известие о смерти Ленина. Он сел за воспоминания о человеке, вздернувшем на дыбы Россию и перевернувшем весь мир. Горький писал свою правду, но даже такая правда о вожде мировой революции показалась на родине нелицеприятной. Очерк подвергли жестокой цензуре, сквозь цензуру он разглядел восточную улыбку того, кто пришел Ленину на смену. И был возмущен до глубины души – его, воспевшего Буревестника, его, призывавшего к буре, когда буря свершилась, посмели править?.. А она как раз в этот момент никогда не подводившим ее чутьем почувствовала, что в России что-то повернулось, и чисто по-женски уговаривала забыть новые обиды, простить старые и возвращаться в СССР. Она убеждала его, что Сталину нужен именно он, у которого не было с ним, новым вождем, личных дружеских отношений и который бы мог рассказать всему миру о строительстве новой России. И постепенно сумела убедить. В 20-е годы Горький постоянно ездил в Советский Союз и из каждой поездки возвращался триумфатором. Появились деньги, много денег, Госиздат приступил к изданию первого полного собрания сочинений на родине.

В 1928-м, оставив часть архива на ее попечение, то, что нельзя было везти в СССР по политическим мотивам, он вернулся в Москву. А ей, привыкшей к свободе, возвращаться в Советский Союз не хотелось. И она уехала в Лондон. К Уэллсу, с которым встречалась во время своих недолговременных визитов в Англию.

«Тайные углы сердца»

С трудом она разгладила его продолжавшие дышать и через 50 лет страстью и любовным томлением письма. Они были шапочно знакомы еще со времен ее учебы в Лондоне, а накоротке сошлись на Кронверкском – Горький пригласил Уэллса посетить Россию и предложил ему остановиться в своем доме. Уэллс приглашение принял, всем интересовался, во все вникал, утопический проект большевиков ему поначалу нравился. Он встречался с руководителями страны, с самим Лениным, а когда вернулся в Англию, написал «Россию во мгле», где вождя большевистской революции припечатал «кремлевским мечтателем».

Она показывала ему Петроград, он восхищался сокровищами Эрмитажа, красотой Исаакиевского собора, с нескрываемым удовольствием разгуливал с нею по Летнему саду. А однажды ночью «перепутал» двери и оказался в ее спальне. Она его не оттолкнула и любила в ту ночь так, как умела любить только она┘

Уэллс был влюбчив, как юноша, мечтающий стать мужчиной. Он менял жен, любовниц, ему все время требовалась любовная подпитка, без нее он не мог творить, а в творчестве заключалась вся его жизнь. Уэллс ее не забыл, как и она не забыла его. Начиная с 25-го года она не раз бывала у него в Лондоне и всегда оставалась непостижимой и недостижимой – возвращалась в Сорренто, к Горькому. Но когда он уехал в Советский Союз, осталась с Уэллсом навсегда. До самого последнего его дня – 13 августа 1946 года. За десять лет до смерти английского классика, пережив смерть советского – когда Горький был при смерти, Сталин заставил ее приехать с недостающей частью архива в Москву и дал гарантии, что она беспрепятственно вернется в Лондон.

С Уэллсом она прожила 14 лет. Несмотря на ревность оставленных им жен. Несмотря на недовольство его детей. Несмотря на то, что их открытая связь в чопорном, пронизанном викторианской моралью Лондоне стала притчей во языцех в светском обществе английской столицы.

Она знала, что Уэллс постоянно нуждается в новых женщинах, но о нее он споткнулся. И споткнувшись – сломался. Она дала ему все, что он хотел и в чем нуждался, – понимание, успокоение и поддержку. Видимость подчинения и иллюзию вечной молодости. Ради нее он развелся со своей второй женой, бросил всех своих поклонниц, пошел на конфликт с сыновьями, презрел пуританские лондонские нравы. Уэллс любил ее последней любовью стареющего мужчины, он восхищался ее красотой, интеллектом, умом, ее чувственностью и женственностью. И неоднократно предлагал выйти за него замуж. Но она предпочитала быть вместе, но не рядом. И каждый раз без объяснений причин ему отказывала. И тем самым еще крепче привязывала к себе. А он успокаивал себя тем, что она еще находилась в официальном браке с Николаем Будбергом.

В конце концов он настоял на свадьбе – не настоящей, символической, и они сыграли ее в одном из лучших ресторанов Сохо. Но и после торжества она не переехала к нему в дом. Осталась свободной – в поступках, деяниях и желаниях. И ему ничего не оставалось делать, как смириться. Ей было 54 года, когда Уэллс на 81-м году ушел из жизни. Перед смертью он впал в отчаяние, решив, что вся его жизнь была одной большой непоправимой ошибкой, поскольку он так и не сумел стать великим писателем, художником и пророком. Незадолго до смерти он написал завещание – дом, деньги, права на литературное наследство были разделены между ближайшими родственниками. Ей он оставил 100 тыс. долларов, огромные по тем временам деньги. И тем самым избавил от ежедневной заботы о хлебе насущном. Но работу она не бросила – много переводила, писала отзывы на рукописи для издательств, консультировала кинорежиссеров. Она не могла сидеть сложа руки и работала в свое удовольствие. А когда начала стремительно стареть и терять силы, Павел увез ее к себе во Флоренцию.

P.S. Баронесса Будберг, урожденная Закревская, по первому мужу – Бенкендорф, умерла 2 ноября 1974 года. Тело матери сын перевез из Флоренции в Лондон, где она и была похоронена по православному обряду.

В своих «Дневниках» Брюс Локкарт писал: «Ее жизнь, ее мир были там, где были люди, ей дорогие, и ее жизненная философия сделала ее хозяйкой собственной судьбы. Она была аристократкой. Она могла быть и коммунисткой. Но она никогда не могла бы быть мещанкой».