Улыбка Будды

Шкловский считал, что искусство нужно рассматривать с точки зрения композиции... А.Лентулов. Астры.
Иллюстрация из книги Е.Муриной и С.Джафаровой "Аристарх Лентулов: Путь художника. Художник и время" (М.: Сов. художник, 1990)

Жизнь – как Россия. Здесь нет дороги, только направление. И каждый ищет дорогу сам.

Виктор Шкловский

Мы говорим ОПОЯЗ┘

...вот именно – подразумеваем Шкловский.

Но ОПОЯЗ (Общество изучения теории поэтического языка) не был ему братом, ОПОЯЗ был его детищем.

23 декабря 1913 года в петербургском кафе «Бродячая собака» молодой студент Виктор Шкловский прочитал доклад «Место футуризма в истории языка». Доклад лег в основу его книги «Воскрешение слова» (СПб., 1914).

«Воскрешение» и следующая книжка «Искусство как прием», вышедшая в том же 1914 году, стали манифестом нового неформального кружка молодых ученых, в который входили Борис Эйхенбаум, Юрий Тынянов, Евгений Поливанов, Роман Якобсон, Лев Якубинский, Осип Брик, Сергей Бернштейн. Шкловский и его последователи резко критиковали подход к литературе и искусству как к «системе образов» и выдвигали тезис об искусстве как сумме приемов художника.

Шкловский утверждал, что «по существу своему искусство внеэмоционально... безжалостно и внежалостно, кроме тех случаев, когда чувство сострадания взято как материал для построения. Но и тут, говоря о нем, нужно рассматривать его с точки зрения композиции, точно так же как нужно, если вы желаете понять машину, смотреть на приводной ремень как на деталь машины, а не рассматривать его с точки зрения вегетарианца».

Он писал, что основным «приемом искусства» является прием «остранения» вещей и прием затрудненной формы, увеличивающий трудность и долготу восприятия, так как воспринимательный процесс в искусстве самоцелен и должен быть продлен. И приводил пример Толстого, прием остранения у которого «состоит в том, что он не называет вещь ее именем, а описывает ее как в первый раз виденную, а случай – как в первый раз происшедший».

Издателей у них не было. Издавали они себя сами. Молодые ученые были связаны с футуристами и свое понимание литературы противопоставляли теориям символистов – Валерия Брюсова, Андрея Белого, Вячеслава Иванова. Литературная жизнь строилась на скандалах.

После октября 1917-го ОПОЯЗ, как и полагалось при новой власти, получил штамп, печать и был зарегистрирован в качестве научного общества. И немедленно был подвергнут жестокой критике самим товарищем Троцким и официальными литературными деятелями новой, «октябрьской» волны.

Эмиграция и возвращение

Главный теоретик ОПОЯЗа революцию не только не принял, но и боролся с ней с оружием в руках.

Шкловский говорил: «Искусство всегда было вольно от жизни, и на цвете его никогда не отражался цвет флага над крепостью города». Но теория расходилась с жизнью, и в 1918 году он примкнул к направленному против советской власти вооруженному мятежу, устроенному правыми эсерами. Правда, уже в конце года он решил отказаться от вооруженной борьбы и любой политической деятельности, забыть о своем участии в работе Первого Петроградского совета, о посте помощника комиссара Временного правительства и о Георгиевском кресте, врученном ему за храбрость генералом Лавром Корниловым.

Эсеров не устраивали ни Колчак, ни большевики. Нужно было выбирать и идти на компромисс. Выбрали большевиков. Тем более что партия была амнистирована новой властью. Правда, ненадолго. Новая власть своих идейных врагов не забывала. И всегда добивала.

В 1922 году начались первые аресты и подготовка к первому показательному процессу над правыми эсерами. Шкловский бы продолжал работать, ему ничего больше не надо было, но в том же 1922-м в Берлине вышла книга его бывшего товарища Г.Семенова (Васильева) «Боевая и военная работа партии социалистов-революционеров 1918–1919 гг.», который откровенно рассказал о деятельности своих однопартийцев по свержению советской власти. В книге было много и о Шкловском. Этого «много» хватило бы для ареста.

┘Он уходил в эмиграцию по тонкому льду Финского залива. Кое-где сквозь мартовский лед проступала вода. Он осторожно огибал гиблые места, мечтая добраться до берега. Из Финляндии перебрался в Германию. В Германии было холодно, голодно, и мучила тоска. Все, что он любил, – жену, друзей, ОПОЯЗ, – он оставил в России.

Ничего не оставалось делать, как писать письма Горькому: сообщить ему о грянувшем громе, о том, что пока избежал судьбы Гумилева, посетовать, что не знает, как будет жить без родины, а затем, в более поздних письмах жаловаться на безденежье и одиночество┘ и отчаянно завидовать Эренбургу, у которого был паспорт.

В Берлине он начал писать книги. Впрочем, Шкловский делал это всю жизнь. О том, что он пережил с 1917 по 1922 год, он рассказал в «Сентиментальном путешествии». Он умолчал больше, чем рассказал; факты биографии – жизнь в подполье, преследования, побеги и переходы границы – становились фактами литературы; книга была похожа на авантюрный роман. Однако о своем реальном участии в антисоветском заговоре, явках и именах Шкловский рассказывает мало, становясь в позу скромной девицы, только-только окончившей гимназию и ни в чем таком не замеченной.

А потом он взялся за «ZOO. Письма не о любви, или Третью Элоизу». Женщина, которую он любил, была сестра Лили Брик – в будущем писательница Эльза Триоле. Он писал ей обо всем на свете – о Велимире Хлебникове и Алексее Ремизове, о холоде и жестокости нелюбящих, о принципе относительности и немце с кольцами в ушах. Последнее, 29-е письмо адресовал во ВЦИК, в котором признал, революция переродила его, что в Берлине ему нечем дышать, что он поднимает руку и сдается. Он просил впустить его в Россию.

Он прекрасно знал, куда и к кому возвращается и что его ждет на родине. Когда прошение о прощении было удовлетворено, в письме Горькому от 15 сентября 1923 года он сообщил: «А я уезжаю. Придется лгать, Алексей Максимович. Я знаю, придется лгать. Не жду ничего хорошего».

Хорошего на родине действительно было мало. Но у него не отобрали возможность писать. А писать для него означало жить. На родине. Теперь она называлась СССР. К этому нужно было привыкнуть.

Он был человеком в литературе и литературным человеком. И вне литературы, вне ежедневного кропотливого труда, как и вне родных осин, себя не мыслил. Он начал писать с юности. О чем бы ни писал, исключая лишь некоторые исторические книги, он писал о себе. Родченко вспоминал, что «Шкловский был самовлюблен и нервен, как женщина. Он всегда находился рядом с собой и смотрелся в себя, слушал только себя и для себя говорил».

Вернувшись, написал и издал «Третью фабрику» (1926), самую личную, самую откровенную свою книгу. Писал в ней, что видит на сегодняшний день только два пути.

Один – «уйти, окопаться, зарабатывать деньги нелитературой и дома писать для себя». Другой – «пойти описывать жизнь и добровольно искать нового быта и правильного мировоззрения». Для себя выбрал третий: «Работать в газетах, в журналах┘ изменяться, скрещиваться с материалом, снова изменяться, скрещиваться с материалом, снова обрабатывать его, и тогда будет литература». Дальше шли строки, которые вызвали недоумение у всех, кто его знал: «Из жизни Пушкина только пуля Дантеса, наверно, не была нужна поэту. Но страх и угнетение нужны» (здесь и далее курсив мой. – Г.Е.).

Сейчас об этом даже не хочется спорить. Но тогда так думал не только Шкловский. Эпоха и время давили все живое и не поддающееся давлению. И все-таки у него хватило смелости признаться: «Я живу плохо. Живу тускло, как в презервативе┘ Ночью вижу виноватые сны┘» Это был не очередной эпатаж неуспокоившегося формалиста, литературная жизнь в СССР тех (да и других) времен действительно напоминала жизнь в этом самом предмете. Он сделал несколько неверных шагов. В частности, хорошо написал об «Александре Невском», которого вычеркивали из лучших картин Эйзенштейна, и его сценаристе (рука не поднимается написать писателе) Павле Павленко. На Павленко пробы некуда было ставить, одно время он был председателем правления Союза советских писателей, и от него пострадало много достойных людей. В кулуарах Шкловский называл его «Правленко».

Но время требовало компромиссов, и он, имея за плечами ту биографию, что имел, сознательно шел на них. В «Третьей книге» сравнил писателя со льном, которого «дергают из земли, взяв за голову»: «Лен, если бы он имел голос, кричал при обработке».

У него, как у льна, изменился голос. Но до наступления политических холодов он успеет издать книгу «Гамбургский счет».

Годы были еще такие, что еще можно было в предисловии написать:

«Гамбургский счет – чрезвычайно важное понятие.

Все борцы, когда борются, жулят и ложатся на лопатки по приказанию антрепренера.

Раз в году в гамбургском трактире собираются борцы.

Они борются при закрытых дверях и завешанных окнах. Долго, некрасиво и тяжело.

Здесь устанавливаются истинные классы борцов – чтобы не исхалтуриться.

Гамбургский счет необходим в литературе.

По гамбургскому счету – Серафимовича и Вересаева нет┘

В Гамбурге – Булгаков у ковра.

Бабель – легковес.

Горький – сомнителен (часто не в форме).

Хлебников был чемпион».

Памятник своей ошибке

Борьба с формализмом не прекращалась.

В конце 1920-х – начале 1930-х стало подмораживать.

Чтобы уцелеть, пришлось отрекаться от прежних взглядов.

Но и здесь Шкловский отрекался по-шкловски. Только ему удалось в современной советской литературе назвать статью, где он отрекался от прошлых взглядов, «Памятником (!) научной ошибке». Кто еще мог воздвигнуть памятник ошибке, пусть и научной? А Виктор Борисович с буддийским прищуром – смог. Он уже давно жил двойной жизнью.

Статья была напечатана 27 января 1930 года в «Литературной газете». Формализм, где бы он ни был, еще не рассматривался в Советском Союзе как преступление – но близко было. Надо было идти с властью на компромисс – могли вспомнить и его эсерство, и эмиграцию. У власти была длинная память. Но выборочная. И шутить она не любила. Он был единственным из опоязовцев, который осудил формальный метод. В статье Шкловский писал: «Очередные проблемы русской науки о литературе и языке требуют четкости теоретической платформы и решительного отмежевания от участившихся механистических склеек новой методологии со старыми изжитыми методами, от контрабандного преподнесения наивного психологизма и прочей методологической ветоши в обертке новой методологии».

Он говорил о необходимости «отмежевания» от академического эклектизма (Жирмунский и пр.), от декларации Романа Якобсона и Юрия Тынянова в журнале «Новый Леф» (1929). Он сказал о самом главном, что требовала от него ситуация, сложившаяся в стране: «Человек, который утверждает или утверждал, что классовая борьба не простирается на литературу, тем самым нейтрализует определенные участки фронта». Но вместе с тем сквозь поток деклараций просвечивала улыбка Будды: «В то же самое время так называемый формальный метод нельзя рассматривать как реакцию против революции. Наши первые работы появились в промежутке между четырнадцатым и семнадцатым годами» и были «направлены на создание типологии и морфологии литературного произведения». Что касается собственной его ошибки, то Шкловский подчеркивал: «Моя ошибка заключалась в том, что я брал далекие примеры из литератур разных эпох и национальностей и доказывал их эстетическую однозначимость, то есть пытался изучать произведения как замкнутую систему, вне ее соотнесенности со всей системой литературы и основным культурообразующим экономическим рядом». Все, дальше статью можно было не читать – цель была достигнута: рапповским держимордам, связанным с ОГПУ, было простым понятным языком сказано, что главные его тезисы – «искусство как прием», «остранение» – не являются выпадами против советской власти, а всего лишь спорами ученых меж собой. Его не только простили, но и привлекли в авторский коллектив, который должен был написать книгу по истории Магнитостроя, и осенью 1932 года взяли в группу видных советских писателей во главе с Горьким в поездку по Беломорканалу. Там, средь тюрем и лагерей, родился один из самых известных афоризмов Шкловского. На вопрос сопровождавшего его чекиста, как он себя здесь чувствует, он ответил: «Как живая лиса в меховом магазине». В то же время в этом эпохальном 600-страничном коллективном труде советских писателей участвовал в самом большом количестве глав – в девяти. И, рассказывая о написании этой книги, он будет утверждать «правильность единственного пути» и говорить «о великом опыте превращения человека».

Писатели, художники, музыканты нередко превращаются в игрушки в руках власти. Фото Левона Осепяна

Слово все больше и больше расходилось с делом. Он еще пытается сохранить себя как человека и уходит в историческую прозу – пишет историко-литературную монографию «Чулков и Левшин» (1933), историко-биографические книги «Капитан Федотов» и «Марко Поло» (обе – 1936), в 1939-м выпускает в свет сборник статей «Дневник» и в 1940-м – мемуарную книгу «О Маяковском.

Великая Отечественная заберет у него сына – он погибнет за несколько месяцев до Победы.

В 1949-м, когда шла борьба с космополитизмом, Константин Симонов в журнальной статье выступил с утверждением, что «Гамбургский счет» – «абсолютно буржуазная, враждебная всему советскому искусству книга».

Насчет буржуазная – не знаю, но что «враждебная» – это один из руководителей советской литературы уловил верно.

Но за книгу, написанную в 1928 году, сажать было уж вовсе глупо. Шкловского потрепали на разных собраниях и оставили в покое.

Больше, чем поступок

В 1958 году два писателя отдыхали в Ялте. Узнав, что Пастернак получил Нобелевскую премию по литературе, Илья Сельвинский отправил новому лауреату поздравительную телеграмму. Но после статьи «Провокационная вылазка международной реакции», появившейся 25 октября в «Литературной газете», Сельвинский, Шкловский и некоторые другие, которых и писателями-то нельзя назвать, отправились в местную «Курортную газету», чтобы присоединить свои голоса к всенародному осуждению. 31 октября ялтинская газета под заголовком «Встречи с писателями» напечатала отчет и фотографию явившихся в редакцию писателей (с видным советским поэтом и знаменитым литератором пришли Б.Дьяков и Б.Евгеньев – небольшие функционеры московского розлива). Каждый говорил о своем – нас интересует Шкловский, который сказал, что «Пастернак выслушивал критику своего «Доктора Живаго», говорил, что она похожа на правду, и тут же отвергал ее. Книга его не только антисоветская, она выдает также полную неосведомленность автора в существе, в том, куда идет развитие советской жизни, в том, куда идет развитие нашего государства. Отрыв от писательского коллектива, от советского народа привел Пастернака в лагерь оголтелой империалистической реакции, на подачки которой он польстился».

Эту версию изложила Лидия Чуковская в «Записках об Анне Ахматовой» (М.: Согласие, 1997. Т. 2. С. 742). Несколько иначе рассказал об этом эпизоде Вениамин Каверин в книге «Эпилог» (Московский рабочий, 1989. С. 370). Но как бы ни излагали версию происшедшего Чуковская и Каверин, главное не в этом. Шкловский прекрасно понимал, кто такой Пастернак в советской да и в мировой литературе. На Шкловского никто не давил, чтобы он присоединился к тем, которым в 1920-х вряд ли подал руку.

Чуковская, как могла сухо и внеэмоционально, не оценивая, изложила то, что произошло в редакции «Курортной правды». Каверин обвинил своего старого учителя и товарища в «рабском страхе» и поставил диагноз – «распад личности». После этого «распада» Виктор Шкловский написал еще с десяток книг. Хотя книги, написанные в 1920-е годы, были фактически запрещены – не переиздавались и являлись большой библиографической редкостью. Шел 1958 год. Беспартийному Шкловскому ничто не могло угрожать. Но 35-летняя советская выучка была такова, что он решил быть правее «папы».

Нет пророка в своем Отечестве

Когда-то он написал: «Нет, говорят, в Отечестве пророка...

Видел карточку (кажется) К.Федина.

Он сидит за столом между статуэтками Толстого и Гоголя.

Сидит – привыкает».

Шкловский хотел быть пророком. Хотя бы в той области, которой занимался. Но карточки, подобной фединской, у него не было.

В 1984 году писатель и литературовед, ученый и критик, киновед и киносценарист, угомонившийся скандалист, формалист и некогда возмутитель спокойствия, тихий и недвижимый, лежал на голой сцене Центрального дома литераторов. Сквозь маску смерти просвечивала «улыбка Будды».

P.S. Об «улыбке Будды», которой будто бы всегда улыбался Шкловский, впервые написал критик Бенедикт Сарнов во вступительной статье к «Сентиментальному путешествию» (М.: Новости,1990. С. 15)