Александр Герасимов
Могила поэта Владимира Николаевича Корнилова.
Фото Александра Герасимова
В стихах Владимира Корнилова есть упоминания разных мест. Но его не занимала география. Он был все-таки человеком оседлым и поэтом исключительно русским.
Дорожные впечатления, путевые заметки, воспоминания об увиденном и пережитом – встречается все, даже часто. Но это – декорации, за которыми до времени скрыто главное.
Взгляд поэзии Корнилова направлен внутрь автора даже тогда, когда, казалось, можно этого избежать. Например, в стихотворении «Медведь», где рассказывается об эпизоде из поездки в Болгарию, но сама Болгария при этом – почти отсутствует, есть лишь мелкие детали. «Взявши кофе на десять левов –/ Меньше порции не дают! –/ Два часа под открытым небом/ Изучал я софийский люд┘» А на самом деле поэт снова и снова изучает себя.
То же в стихотворении «Под Новый год»: «Под Новый год шел дождик в Таллине,/ Заладил сразу на весь день,/ А на бегах мужчины ставили/ На распроклятых лошадей┘» Далее – не описание увиденного, а след прочувствованного: «┘И ипподром был нечто большее,/ Чем ипподром┘ И грызла мысль,/ Что никакие здесь не лошади,/ А промахи мои неслись!..»
Есть и простые упоминания, из которых, сверяясь с годами написания стихов, можно было бы нанизать часть биографии: здесь поэт был тогда-то, а про этот город он вспомнил через много лет┘ В стихотворении «Польза впечатлений» встречается много чего, оно на этом и выстроено: «Но, может, не вовсе втуне/ Иные года пройдут?/ Припомни, как мы в Батуми/ Удрали из Гудаут┘»; «┘А помнишь, и в Ереване/ Был рынок совсем не слаб,/ И мы с тобой пировали,/ В лаваш завернув кебаб┘»; «В Гегарде и в Аштараке/ И сплошь по дороге всей,/ Неверующие бедняги,/ Шалели мы от церквей┘»
Так или иначе у Корнилова упоминаются Стамбул, Цюрих, Женева, Турин, Палермо, Амстердам, Копенгаген, Париж, Ницца, Кельн, Прага, Варшава, Краков, Лодзь, Рига, Кишинев, Житомир, Мариуполь, Херсон, Сумгаит, Ташкент, Чернобыль, Пенза, Уфа, Смоленск, Кострома, Борисоглебск, Петергоф, Гороховец, Михайловское, Таруса и много других мест. Обычно промельком. Но впечатления действительно полезны, особенно те, что ведут к выводам┘
Больше прочих Корнилов упоминал различные уголки Москвы: площадь Маяковского, Маросейка, Лубянка, Садовое кольцо, Кузнецкий Мост, Новые Черемушки, Ваганьково, Новодевичка┘ Вот духовой военный оркестр сворачивает с Триумфальной площади и идет по Тверской улице, вот поэт сравнивает Останкинскую башню с Адмиралтейской иглой┘ Он не умеет, не хочет покидать Москву надолго: «Я, тревогу мешая с тоской/ И смиряя рассудок,/ Опасался расстаться с Москвой/ И на четверо суток┘»
Читать стихи Владимира Корнилова нужно, они нередко пришпиливали историю. Теперь-то времена другие, о многих категориях граждане XXI века даже не задумываются, но прежде┘ В годы, когда не то чтоб деревья были большими, но все было иначе. В те годы, когда и Гарри Каспаров, к примеру, был выдающимся шахматистом и был достоин посвященных ему корниловских стихов. Многие поменялись. Может, по тому, что не услышали вовремя корниловской мудрости: «Это высшее в мире геройство/ Быть собой и остаться собой┘»
Германия, Бельгия, Голландия, Палестина, Израиль, Польша, Кипр, Китай, Литва, Македония, Сербия появляются время от времени в строфах. Некоторым из этих стран повезло больше: есть циклы стихов о Сербии, об Италии┘ Есть и переводы некоторых иностранных поэтов на русский язык. Но по большому счету он был другим переводчиком, который переводит «слог небесный на слог земной».
Корнилов легко перепрыгивал из одной стороны света в другую, но только в стихах: у него барак усиленного режима под Пермью находится в строке, следующей за упоминанием кафедр нью-йоркских университетов. И всё время география пересекается с историей, они ложатся крест-накрест (например, Лондон упоминается в связи с «Колоколом» Герцена; куда тут от истории денешься?).
Как всякого настоящего поэта, Корнилова волновало все, что происходит на планете, тут границ быть не может. Его беспокоит беспричинная гибель чаек в гаванях Бельгии и Голландии; он переживает из-за войны в Афгане и в Чечне.
Америки и Европы┘ Далекое и манящее чужое. А потом вдруг натыкаемся на срифмованные рефлексии о лесной платформе 126-го километра или на промельк пристани под названием Сероглазка┘ Или вот на такое (интересно, возможно ли перевести это на английский или французский?): «Летом геологов тьма/ Ходит вокруг Джоканды –/ И веселится Чума,/ Очекурев от еды┘»
Возможно, Корнилов действительно задумывался об укоренении, писал же: «Построить, что ли, дом/ Хоть на Мезени –/ Не с тем чтобы потом/ Он лез в музеи┘/ Там подлинней с утра/ В тиши и хвое/ День раза в полтора,/ А то и вдвое┘»
Он не уехал, не прошел через Рубикон госграницы┘ Почему? Да потому, что: «Было горько мне за родную речь,/ И тоскливо было, и глупо:/ Будто даришь душу, как шубу с плеч,/ А на черта в Техасах шуба?..» Потому что Корнилов понимал, что «такие чудеса остались/ лишь в решете и лишь в России»┘
Конечно, Корнилов мог уехать, тем более что его к этому склоняли, говоря: «Все люди вашей судьбы уезжают»┘ К тому же «из эпохи себя не вынешь»┘ Но «Зарубежное одиночество,/ Что милей и страшней тебя?» А на Родине хотя бы лечат тоску сосны, березы, дубы┘ «Родина – любовь и память,/ Проза, стих и песнь┘/ Много мог еще добавить,/ Места нету здесь./ А еще – овраг и поле,/ Роща и река,/ А еще – тоска и воля,/ Воля да тоска┘» Все по причине времени рождения: родился-то «не в гладь, не в тишь, а в минуты бучи».
С большими батальонами эмигрантов тех лет он шел не в ногу┘ И эмигрировал в себя, в зарубежье на ПМЖ не выехав. Он вновь и вновь думал над словами Катулла о любви и ненависти, потому что и в нем самом, равно как и в других гражданах, любящих Родину и видящих все ее беды, соболеющих с нею, два чувства постоянно смещали друг друга: «Не знаю, что станется с нами:/ Навряд ли спасти доходяг/ Сумеют трехцветное знамя/ И птаха о двух головах./ Хотя в эти дни занесен/ Из малопристойных времен,/ Я все-таки весь не оттуда,/ И скорбные строки свои/ О ненависти и любви/ Шепчу наподобье Катулла┘»
Корнилов все время не совпадал со временем, в котором жил. В стихотворении «Граница» описывается прохождение паспортного и таможенного контроля, но главный посыл – другой: «И валюты нету – ни шиша./ Чист я и безгрешен просто-напросто┘/ Правда, с веком не в ладах душа,/ Но про это не узнать из паспорта».
Время от времени встречается желание вырваться на время: «Давай полетим в Париж,/ Не отвергай идею./ Ведь не навсегда, а лишь/ Всего на одну неделю┘» Заметьте: не навсегда! Только на неделю!
Он был в самоволке. Ощущал скорбь изгойства. И писал так: «Несуразная судьба –/ Эмиграция в себя,/ Словно начисто тебя/ Съела фронда./ Вроде ты живой и весь/ И душой и телом здесь,/ А сдается, что исчез/ С горизонта┘» Вот где необходима минута молчания.
Выдающийся поэт, максималист, Корнилов нашаривал звук стихов-флейт, но под чужую дуду не писал и не жил. Он любил свой быт с вереницей обид («И еды в нем в обрез,/ И не больно в нем пито,/ И, пожалуй, он весь –/ Отрицание быта») и поступал, говоря образно, почти как чеховская Каштанка, которая кинулась к столяру с арены, несмотря на то, что теряет ласку и правильную еду. Корнилов писал об этом: «Стал на дьявола похож┘/ И тогда до плача/ Проняла меня, как дрожь,/ Правота собачья./ Понял эти скок и прыть,/ Этот лай до стона,/ Понял: стыдно сытым быть/ Вдалеке от дома».
Дальше – больше: «Ярмарка тщеславия –/ Ловля душ:/ Африка, Австралия,/ Море, сушь,/ Старый Свет и Азия,/ Новый Свет –/ Всюду безобразию/ Краю нет;/ Арктика с Антарктикой,/ Даже льды,/ Все пьяны от ярмарки/ Суеты./ Всюду, всюду ярмарка/ Пляшет всласть,/ Так что негде яблоку/ Там упасть┘/ А на нашей родине/ Пляс иной,/ Стал ее мелодией/ Волчий вой./ Понеслось неистово/ И в отрыв,/ Миру правды-истины/ Не открыв,/ Вся в разбое, в рэкете,/ В клевете┘/ Сдохли гуси-лебеди/ В лебеде┘»
Он сделал свой выбор и не изменил ему: «┘И мне чего-то ближе/ С брусникою овраг,/ Осинник с челкой рыжей/ И небо в журавлях,/ Бесхитростные толки,/ Из бревен терема/ И даже дождик долгий,/ И долгая зима»┘
Конечно, можно жить, впечатляясь увиденными в путешествиях красотами, даже не пытаясь их осмысливать. Многие так делают. Проходят по жизни, как нож сквозь масло. Но можно иначе. Тогда самая малая деталь – зацепка, возможность колыхнуть душу. Тогда важны не города и страны, не география, а то, что все эти города и страны вынесли и претерпели, какие люди – и как! – в них прожили. Надо только иметь для этого зрение. У Владимира Корнилова такое зрение было. И он оставил много стихов, с которыми войти в воду его переживаний, чтобы испытать схожий катарсис, гораздо легче.
Кульминацией того, о чем написано выше, можно, по-моему, считать следующую десятистрочную строфу, потому что точнее некуда: «Погост – последняя веха,/ А также верный итог:/ С отечеством человека/ Сродняет на вечный срок./ Тут ни суеты, ни спеха,/ Никто тут не одинок,/ И скученность – не помеха,/ И путь сюда недалек./ ┘И жаль мне тех, кто уехал,/ Кто в землю чужую лег».
Окончить же свои сбивчивые мысли мне бы хотелось цитированием сонета Владимира Корнилова из венка «Плач по Слуцкому». Этот сонет-плач очень соотносится с судьбой автора: «В забросе и в затворе/ Домучился старик./ (Судьба – не санаторий,/ А грязный черновик┘)/ Но все ж Борис при вздоре/ Ошибок, шор, вериг/ Воспел России горе/ И потому велик./ За раненое сердце,/ За дар, что был высок,/ За жалости усердье,/ За взлет последних строк/ Он перейдет в бессмертье,/ Земной отбывши срок».
Владимир Николаевич Корнилов тоже домучился, воспел и перешел в бессмертье.
Дарья Гармоненко