Смертный грех Захара Прилепина

Война как волна – несет и бьет о камни.
Фото Александра Шалгина (НГ-фото)

В первой книге – «Патологии» – Прилепин вывел героя, которого жизнь бьет как опытный боец – новичка. Любимая девушка мучает его, он терзаем ревностью. Война тоже терзает его – герой взят в рассмотрение в период, когда он еще не привык к войне, он еще не умеет плавать в ней, война как волна – несет его и бьет о камни. Там очень много крови и сырого человеческого мяса, присоленного крупной дрожью страха.

Вторая точка на графике эволюции героя – «Санька». Очень важная точка. Здесь тоже много крови (врожденная «гемофилия» автора или нехитрый расчет на алчущего крови потребителя?). Главная сцена страстей Санькиных – когда его пытают слуги закона. Героя пытают долго, за пределами терпения и героя, и читателя, – так же долго, как пытает война в «Патологиях». Но если первый роман кончается бегством Егора с войны (не в прямом смысле, а его заменой), то Санька живет партизанской войной с системой. Мало того, в конце он выходит из «леса» и выводит остальных – на открытый бой. Мягкий терроризм нацболов (как прототипов прилепинских «эсэсовцев») в книге выливается в попытку настоящей революции, точнее, бунта, обреченного на поражение.

Художественной ценности как таковой (за исключением некоторых абзацев) роман не имеет, герои – просто функции от авторской идеи. Но вот какой? Об этом написано много, да и сам автор в одном из интервью охарактеризовал эту идею как «программу массового суицида» НБП. Однако мы, как добровольные психоаналитики, попытаемся заглянуть с другой стороны.

Остановимся на личном, даже интимном противостоянии героя романа и романного вождя «эсэсовцев» Костенко. Санька не только забирает любовь Яны, любовницы Костенко – она отдает эту любовь, как знамя, как силу, как право на власть, да и вождь уже иссяк (аллегории совершенно прозрачны – «вялый лимон», «человек без лица»), но и превращает игрушечных народовольцев в партию-камикадзе, которая все же вступает в последний и решительный бой с системой – в настоящий бой с настоящей (в отличие от войны в «Патологиях») мотивацией: сохранить, в отличие от вождя, лицо. Или вовсе отмежеваться от «вождя» и звания «карманной» партии власти.

Для предотвращения непонимания надо заметить, что к Лимонову Прилепин вслух относится с пиететом, поэтому мой психоанализ – он психоанализ и есть. Мало ли кто и как психоанализирует. А вдруг Прилепин даже не подозревает о таком варианте прочтения его текста? И сам Лимонов тоже, раз он сказал про книгу и ее автора: «Я пожалел, что не я ее написал. Он меня опередил». Значит, и вождь не подозревает о тайных смыслах. А я тут разошелся, понимаешь, – и все по привычке искать в литературе умолчания, иносказания, которыми можно компенсировать отсутствие собственно литературы.

┘Итак, после двух кровавых романов и появился составленный из рассказов роман «Грех». Начнем с предисловия Дмитрия Быкова, хотя начинать с предисловия, наверное, неправильно – важен сам текст. Но я держу в руках не рукопись, а уже упакованный товар с рекламой в виде предисловия. Это рекомендовано в национальные бестселлеры, значит, начинаю читать сначала.

«Персонаж, которого переполняет обычное счастье жить┘ – редчайший случай в нашей пасмурной литературе. ┘Эта книга о том, как с Прилепиным┘ ничего сделать нельзя», – говорит Быков, мол, как ни била жизнь героя (он же почти автор), но так и не сломала – герой (он же автор) живет полной и счастливой жизнью. Быков так и озаглавил свое вступительное слово: «Счастливая жизнь Захара Прилепина». Само собой, в бочку меда добавлена и капелька дегтя, отмечены и прилепинские недостатки – нарциссизм, стилистические перехлесты. Эти перехлесты Быков тут же дезавуирует – мол, будь книга совершеннее, она потеряла бы в непосредственности и «мы были бы не так счастливы, читая ее».

Это хорошая фраза. Я как читатель очень хочу быть счастлив, читая книгу. Но перед погружением в обещанное счастье как добровольный психоаналитик (а любой критик – психоаналитик, стремящийся договорить то, чего не договорил автор) скажу, что и нарциссизм автора в нашем случае не грех. Его внешнее проявление – самолюбование в текстах, фото себя любимого на сайтах и обложках – на самом деле имеет один корень с художественной концепцией Прилепина.

Есть еще одна сторона нарциссизма автора-героя – в первых двух «кровавых» романах бросается в глаза (если обратить на это внимание) отсутствие у героя чувства эмпатии. Он не страдает от страданий других, автор не дает ему даже немного посочувствовать раненому, подумать об убитом – люди вокруг падают, как листья, герой констатирует отстраненно и потом (как правило) не возвращается в мыслях к бывшему человеку.

Тем не менее замкнутый на себе, центростремительный герой – не черная дыра хотя бы потому, что нам рассказывает о его внутреннем мире автор. Нарцисс в литературе всегда ярок, потому что, любя в себе все, даже плохое, выглядит очень искренним. Мне, кстати, даже странно, что нарцисс Быков считает нарциссизм творческого человека недостатком. Человек только поэтому и пишет, чтобы себя показать как можно большему количеству людей. Использовать их как зеркало, отразиться в нем красивым и талантливым.

«Книга Прилепина вызывает желание жить, – завершает предисловие Быков. – Еще десяток таких романов┘ и России не понадобится никакая революция». Прямо гоголевская вера в силу слова. Говорят, Гоголь верил, что второй том его «Мертвых душ» излечит Россию, но когда первые слушатели не изменились тут же в лучшую сторону, он сжег рукопись. Это был первый осознанный опыт, подтвердивший, что среднему читателю неинтересны положительные герои, всякие исправившиеся чичиковы. Сказал ли Быков про «меняю десять книг Прилепина на одну революцию» ради красного словца? – вполне возможно. Но он же, наверное, и впрямь был счастлив, читая «Грех». Я же, психоаналитически посмотрев на изнанку «Греха», задумался, а много ли там радости? И действительно ли эта книга тянет на одну десятую революции?

Добрый пух и чугунный грех

Ни для кого не секрет, что данный роман в рассказах – не цельное произведение, а мозаика, собранная в очередную книгу по срочной нужде. Все вошедшие в сборник рассказы были в разное время опубликованы в литературных журналах. Сегодня писателю нужно быть не снайпером, а пулеметчиком – выдавать книги очередями, иначе тебя выбьют из твоего окопа твои коллеги.

Эти рассказы объединяет не только один автор, но и один герой, тезка автора Захар (пусть и псевдонимный тезка). А что еще, кроме имени? Может быть, время, его течение? Пусть с отступами в прошлое, но романное время обычно течет из прошлого в будущее, как и положено времени. Но не в случае «Греха». Прямой хронологии тут нет. В каком порядке расставлены рассказы, определенно сказать трудно. Во всяком случае, если логика в порядке расположения и есть, то я вижу сразу несколько этих логик. Поэтому не будем искать концепцию, а пойдем по ступеням книги, авось концепция сама отыщется.

В рассказе «Грех» тоже соседствуют любовь и смерть. Любовь (вернее, чувство влюбленности) 17-летнего Захарки к двоюродным сестрам, и две смерти – крысы и свиньи. Конечно, можно сказать, что это классика счастья и кровь лишь оттеняет эту радость бытия. Если можно так сказать, то мы и скажем. Пусть так. А еще можно сказать, что это последний репортаж из рая – про лето юности, когда душа только начинает пробиваться из куколки тела┘ Но сцена со свиньей здесь не просто для контраста. Остановимся, чтобы рассмотреть. Тут два пункта, требующие нашего внимания. Первый – про отсутствие чувства эмпатии, тут оно бесхитростно прямо указано, это отсутствие (свинья не человек, тут можно): «Не было ни единой мысли в голове, но где-то под сердцем тихо торкал в кровь странный вкус сладости чужой, пусть животной, смерти.

Второй пункт для психоанализа вообще находка – когда свинья уже зарезана и Захар смотрит на нее. «Ему не терпелось к сестрам. Все это живое, пресыщенное жизнью в самом настоящем, первобытном ее виде и вовсе лишенное души, – все это с яркими, цветными, ароматными внутренностями, с раскрытыми настежь ногами, с бессмысленно задранной вверх головой и чистым запахом свежей крови не давало, мешало находиться на месте, влекло, развлекало, клокотало внутри». Запомним эту переполненность жизнью при полном отсутствии души, удивимся, что вид мертвой свиньи может развлекать, а еще он может вызвать у героя прилив юношеской гиперсексуальности (эта кривая фраза про «все было гордо» внизу живота). Розовая распахнутость туши что-то напоминает герою, куда-то зовет. Да, пора к сестрам.

В рассказе «Сержант» четкий, простой рисунок, нет того марева – от солнца или от перегара, как в тех двух. Его уютно читать, этот рассказ. Он не мучает тебя страхом и бессмыслицей, как те, что до него. Он как шахматный этюд, когда фигуры изначально расставлены так, что у них есть только один маршрут – белые начинают и выигрывают.

Блокпост, удаленный от базы, оказался в тылу, база окружена боевиками, и группа блокпоста пробирается к своим, в осажденную крепость. Изобразительные средства скупы и точны, и даже увиденный во сне Сталин, укрепивший Сержанта, имеет право на художественное существование. Малые шероховатости, вроде «он полз тихо, тише растущего цветка» – цветка, а не более привычной простой травы, даже их можно трактовать как следствие нежной души героя.

Есть только два прокола. Первый – размышление Сержанта, когда группа идет к базе. «Я ведь тоже люблю Родину, – думал Сержант, глядя в темноту и спотыкаясь. – Я страшно люблю свою землю. Я жутко и безнравственно ее люблю, ничего┘ не жалея┘ Унижаясь и унижая┘ Но то, что расползается у меня под ногами, – это разве моя земля? Родина моя? Куда дели ее, вы┘» Даже если так думал сам автор в схожих обстоятельствах, в контексте этого рассказа такой пафосный всплеск лишний. Он сильно подрывает доверие к истинности героя, вдруг приоткрывается его нарисованность.

Но второй прокол важнее. Это самый конец рассказа, когда группа добралась до своих, когда открылась тяжелая дверь и они вбежали. Сержант шагнул последним. И тут, к разочарованию читателя, свершилась эта старая как литература традиция: Сержанта убили на пороге. Но он (еще одна добивающая банальность) этого не почувствовал – прямо как Цинциннат Ц., созданный «спортивным снобом» Набоковым. После взрыва Сержант «неожиданно легко встал на ноги и сделал несколько очень мягких, почти невесомых шагов, выходя из поля обстрела». Он удивился своему везению, обернулся и увидел «человека, с запрокинутой головой, один глаз был черен, другой закрыт. Это было его собственное тело».

Я считаю, что этой смертью Прилепин испортил хороший рассказ о войне. Словно тот самый шахматный этюд, который был разыгран до последнего хода, вдруг сбили с доски неловким движением. Есть литературные ходы, которые ведут в старые кладовки, а не на свежий воздух новых смыслов.

«Писательство – это забава»

«Грех» – книга о прошлом. Ее корни в трудных 90-х, на которые и пришлась молодость автора и его героя. Весь депрессивный фон – он оттуда. Кроме собственно рассказа «Грех», где герою 17 лет, – если он ровесник автора, то это 91–92-й год, начало распада страны и гражданской войны в тлеющей фазе – то, что называется переделом собственности, развитием дикого капитализма или просто концом советской эпохи. Эта книга о том состоянии, о котором мы уже забыли.

Уточню свою неразвитую мысль. Я просто вспомнил о типичности как важнейшем критерии литературности. И если два предшествующих романа понятно о чем, и герои действуют в историческом контексте, который и определяет их жизнь и сюжеты этих двух романов, и эти герои развивают типы уже известные, то в «Грехе» мы видим отдельно взятого российского человека в его отрывочном развитии, но без указания времени действия, кризисной переломной эпохи. И в этом случае герой выделяется в особый литературный тип, стоящий вне классификации, во всяком случае, вне русской традиции. Как ни странно это прозвучит, но прилепинский персонаж – тот, что для Быкова полон счастья, – для меня сближается с персонажем Кафки. Страх у них общий, и миры, в которых существуют персонажи, враждебны человеку.

Однако Быков своим предисловием толкнул нас на путь, который не ведет собственно к литературе. И наша объективная и злая, как ей и подобает, критичность утонула в болоте психоанализа. С одной стороны, это хорошо, но с другой – мы же книгу читали, а не с пациентом беседовали. В качестве пациента книга получилась интересной, с комплексным содержанием. Но, кроме того, книга подразумевает литературную оценку.

Подробным анализом стиля Прилепина заниматься я не буду – опоздал. Это уже проделано до меня много раз. Но добавлю в общую копилку свою копеечку. Особенность прозы Прилепина в том, что ее плюсы перетекают в минусы незаметно для самого писателя. Однажды, объясняя название «Патологии», автор заметил: «Любое чувство истинно, когда оно патологично, но где та грань, за которой эта патологичность перерастает в полный кошмар, совершенно непонятно». Вот и в его книгах эта грань, отделяющая литературную патологию от литературного если не кошмара, то пошлости, часто оказывается перейдена. Взять хотя бы «огромные грудки» Дашеньки из «Патологий» – это уже из ряда анекдотических «гигантских карликов», это смешно. Кстати, на эту тему хорошо высказался Кирилл Лодыгин: «Первое, что с некоторым изумлением обнаруживаешь, открыв, например, новую прилепинскую книжку «Грех»: проза его несет в себе немалый заряд комизма. ┘Избыточное и отчасти тавтологичное нагромождение эпитетов и нарочито литературных, вычурных метафор производит комический эффект».

Но мы не будем размениваться на прилепинские попки и грудки, сразу перейдем к большому – к композиции. Композиционно рассказы Прилепина в большинстве своем рыхлые. Повествование движется зигзагами, задавая несколько сюжетов, кульминаций, развязок. Остается ощущение, что это и не рассказы в точном смысле, а отрывки повестей или романов, вырезки, эпизоды. А в таких рассказах, как «Колеса» и «Ничего не будет», концовки со смертью, промчавшейся рядом с героем, выглядят искусственными – подпорками, чтобы рассказ не завалился.

Сам автор считает, что у него не рассказы, а новеллы – мол, к новеллам иные претензии. И действительно, претензии другие: новелла – это проторассказ с изюминкой-пуантом, без психологии, но с четким сюжетом, тогда как у Прилепина есть все, чего не должно быть в новелле. Но и рассказами в джеклондоновском понимании – единство настроения, ситуации, действия – назвать их нельзя. Скорее зачатки повестей. Создается ощущение, что автор и не ставил задачи соблюсти законы жанра, ему важнее было просто изложить то, что он считал интересным в своей жизни. Тем более Прилепин – писатель идейный. Не в смысле политики, а в том смысле, что он четко осознает главную идею своей литературы: за счастье платим несчастьем. И старательно эту идею проводит. И тексты в этом случае делаются по рецепту: взял свою жизнь, нашел хорошее, нашел плохое, смешал – готово.

Кстати, о плохом и хорошем, но уже на стилистическом уровне. Автор часто вообще не озабочен поиском слов для выражения этических категорий плохой–хороший. Для первого существует проверенное слово «мерзкий» – «мерзкие пошлости», «омерзительное лицо», «мерзкое эхо поганого неумного мата». Есть еще «отвратное юношество», которое этим матом изъясняется. Есть и другие простые слова, прямо указующие на плохое, на содрогание героя при взгляде на все эти мерзкие лица и вещи. Это какой-то женский лексикон, я даже слышу интонации и вижу мимику женщин, передергивание плечами, с которым они произносят эти слова┘

Хорошему повезло не больше. Оно у Прилепина все «милое», «замечательное», «отличное» и просто «хорошее». Первый рассказ в книге прямо так и начинается: «Все вокруг стало замечательным». Мои претензии, конечно, не Прилепину, а Хемингуэю как прародителю всех этих милых, отличных и замечательных. На самом деле слова, прямо указующие читателю, что чувствовать (смех или плач за кадром), – свидетельство писательской лени и торопливости, выдаваемой за стиль простого парня, за сложным словом в карман не лезущего.

И это не случайные промахи. Захар Прилепин и лепит (извините за каламбур) из себя простого парня, как-то случайно взявшегося за перо. Он так и говорит в интервью: «Я пишу быстро и легко. Когда у меня появляются свободные пятнадцать минут, я сажусь и пишу. Причем без всякого вдохновения, которым любят бравировать другие писатели. И обычно – левой ногой. Писательство – это не труд, это забава. Причем забава легкая. Когда мои собратья по перу говорят, что, в то время, когда они пишут, у них кровь идет горлом, я испытываю брезгливость и недоумение. У меня ничего горлом не идет».

Нарцисс использует литературу как зеркало... Карл Брюллов. Нарцисс, смотрящий в воду. 1819. Государственный Русский музей, СПб.

Здесь сквозит сильное раздражение, видимо, уже достали писателя какими-то претензиями по мастерству. Хотя про горло – это к поэтам, а не к писателям. Начинал-то Захар с поэзии, но она у него горлом не пошла, тогда он пересел на прозу. Прозаики – народ более хладнокровный. А про левую ногу это он не зря вставил. На самом деле Захар так или иначе, в меру своих сил трудится над текстом, и высказался он хитрее, чем кажется. Примерно так: «Все найденные огрехи относите на счет моей левой ноги, но уж если я начну писать правой рукой да не по пятнадцать минут, а по полчаса в день, то тут просто камня на камне не останется от пьедесталов былых литературных кумиров». Имеется в виду, что даже то, написанное небрежно, за пятнадцать минут, принимается на ура, чего ж напрягаться, таланта и так достаточно для успеха.

Так все и выглядит. Даже Быков купился – не надо, мол, прибавлять мастерства, а то непосредственность исчезнет, свежесть. Захар Прилепин выпустил три книги о себе. Молодость дала ему материал, над которым и не надо особенно работать, если есть о чем сказать, вернее, рассказать. Теперь он – состоявшийся человек. Жизненно удачливый – семья, политика, общественное положение, журналы, семинары, заграница. Пишет книгу из серии ЖЗЛ о Леониде Леонове. Она наверняка войдет в шорт-листы различных премий, а одну-две и возьмет. Независимо от качества. Просто имя уже работает на успех.

Но литература в ее настоящем смысле еще не начиналась. Со времен «Патологий» не прибавилось мастерства, наоборот, писатель стал торопливее, он уже прикрыт именем, которое сделано по большей части биографией.