Когтистые слова

Есть крылатые слова – те, которые, изойдя из чьих-то уст, легко разносятся по свету, отделяются от первоисточника, часто цитируются, учат уму-разуму. И есть когтистые слова – те, что вонзаются в сознание и подсознание и не отпускают, проборматываются опять и опять, чаще всего про себя.

Это такие прилипчивые словечки и фразочки, которые ни с того ни с сего начинают вертеться в уме и поселяются в нем надолго, иногда на всю жизнь. Когтистые слова раскрывают подноготную личности, которая становится их жертвой. Если мы поделимся с близкими своими когтистыми словами, то начнем лучше понимать друг друга, но не всегда и не всякому их доверишь.

Например, недавно я поймал себя на таких когтистых строках из Блока:

Тоска дорожная, железная
Звенела, сердце надрывая.

Это невольно проборматывается у меня (не вслух, а про себя), когда наваливается какое-то скучное дело, когда приходится повторяться, ехать за покупками, готовиться к занятиям, что-то претерпевать или быть слишком предсказуемым для самого себя. И поймав себя на этих словах и впервые озаглавив их для себя как «когтистые», я вдруг осознал, что уже давно, немало лет они когтят мою душу, может быть, с молодости, но в последние годы – острее всего.

У когтистых слов бывают свои периоды и сроки: иные, поцарапав несколько дней, исчезают, другие вонзаются на недели и месяцы, а иные годами и десятилетиями «выедают» наши внутренности. И определяют наши политические, этнические, философские, лирические и прочие образы мира, вырезаясь на них первоначальным, безотчетным рельефом. Например, Белоруссия (где я был лишь однажды и недолго) навсегда запала в меня когтистыми строками Некрасова:

┘Волосом рус,
Видишь, стоит, изможден
лихорадкою,
Высокорослый больной
белорус:
Губы бескровные,
веки упавшие,
Язвы на тощих руках,
Вечно в воде по колено
стоявшие
Ноги опухли; колтун
в волосах;
Ямою грудь, что на заступ
старательно
Изо дня в день налегала
весь век...

Эти строки, прочитанные классе в четвертом-пятом, так запали в меня, что белоруса я уже не могу представить нетощим, неизможденным, и бескровные его губы ассоциируются у меня с цветом Белой Руси (причем это относится только к слову «белорус», поскольку на женщин, «белоруссок», Некрасов не наложил своего словесного заклятия). Я знаю, что в реальности белорусы – другие и столь же разные, как и люди вообще, но само это слово «белорус» для меня навсегда окрашено некрасовским жутким видением: оно невольно вспыхивает во мне, а потом на него уже накладываются другие смыслы. Кто виноват? Некрасов, который всего лишь выразил сострадание строительной жертве «железной дороги»? Пятиклассник, который чересчур буквально и ранимо воспринял условный образ? Или виновата сама когтистая природа слова, которая с детства впивается в (под)сознание и не отпускает до конца жизни?

Кстати, оба мои когтистых стихотворения – на общую тему и даже с одинаковыми заглавиями: «Железная дорога» Некрасова, «На железной дороге» Блока. Почему именно этим стихам суждено было меня зацепить? А может быть, дело не только в когтистых словах, но и в когтимых людях? Есть словесно особо впечатлительные личности, и закогтить их может даже малая пичужка. Как есть виктимология, наука о тех, кому выпадает чаще других становиться жертвой преступлений, так может быть и виктимология слова, как отрасль филологии или психолингвистики. Возможно, из таких потенциальных жертв вербального хищничества и растут филологи, которые научно пытаются овладеть тем, что душевно овладевает ими. Меня, например, с детства когтили не только львы, вроде Пушкина-Чуковского-Маршака, но и совсем мелкие пичужки с крохотными коготками. Моя любимая няня Шура, молодая, деревенская, практически не выключала радио, а потому легкие песенки тоже оставили на мне царапины с четырехлетнего возраста. «Хвастать, милая, не стану, знаю сам, что говорю: с неба звездочку достану и на память подарю». Вряд ли эти слова можно назвать крылатыми, но на мне они опробовали свои коготки.

Вообще когтистые слова приходят не только из литературы, это могут быть фильмы, песни, анекдоты, чьи-то бытовые реплики, наши собственные безотчетные словосочетания, идиомы-идиосинкразии, предрассудки любимой мысли, бормотания любимого чувства... О крылатых словах мы много знаем, их сборники издаются и переиздаются, а когтистые оставались в тени, где им еще легче было свершать свои хищные дела. В русский язык вошло много крылатых слов из Крылова, Грибоедова, Пушкина, Блока, Маяковского, Пастернака, Окуджавы, а вот интересно, из каких авторов пришло больше всего когтистых слов. Это было бы свидетельством их особой витальности и агрессивности. Одно дело долететь и другое – закогтить. Долететь может и голубок, и синичка, а вот чтобы глубоко закогтить, нужно быть соколом или ястребом. Ястребиные, страшные своей цепкостью слова...

Да что ястребиные! Сравниться с ними могла бы только легендарная птица Рух, способная зацепить и поднять в воздух слона, растерзать и сожрать целиком.

Не так ли иные когтистые слова, звучные, отчаянные, порывистые, но по сути бессмысленные, вонзались в сознание и пожирали жизнь целых народов? «Вперед, заре навстречу». «Буревестник гордо реет». «Вы жертвою пали в борьбе роковой». «Это есть наш последний и решительный бой». «И как один умрем в борьбе за это».

Бывает и так, что дурацкое, бессмысленное слово преследует, ранит, а защиты от него нет. Заслоняешься другими – они, в свою очередь, падают его жертвой. Коллективное помешательство. У Марка Твена есть рассказ «Режьте, братцы, режьте!» – смешной и страшный. Герою случайно попадается на глаза газетный стишок:

Кондуктор, отправляясь
в путь,
Не рви билеты как-нибудь;
Стриги как можно
осторожней,
Чтоб видел пассажир
дорожный.
Синий стоит восемь центов,
Желтый стоит
девять центов,
Красный стоит только три.
Осторожней режь, смотри!
Припев:
Режьте, братцы, режьте!
Режьте осторожно!
Режьте, чтобы видел
пассажир дорожный!

Стишок невольно западает в память. А дальше начинается жуткая история мучений души, разрываемой когтями хищных словес, от которых так же нет защиты, как и от судеб. Стишок въедается в героя, подчиняет себе ритм его шагов, прорывается во все его разговоры, застилает слух и зрение. Оказывается, что единственный способ избавиться от этой заразы – кому-то ее передать. В данном случае – другу-священнику, который сам вскоре начинает смертельно скорбеть. «Ах, Марк, каким погибельным приобретением оказались эти жестокие вирши. Они все время терзали меня, словно кошмар, днем и ночью, час за часом┘ С тех пор как мы с тобой расстались, я мучаюсь, как грешник в аду. <┘> Что-то подсказывает мне, что язык мой навеки осужден болтаться, твердя эти безжалостные стишонки. Вот, вот... опять на меня находит: «Синий стоит восемь центов, желтый стоит...» В конце концов друзьям удается вложить жало этих стихов в уши несчастных, ничего не подозревающих студентов┘

Рассказ очень точен в симптоматике «логомании», болезненной одержимости словами; однако не очевидно, что от нее так легко отделаться, передав другим. Можно представить себе целый народ и даже человечество, терзаемое такими фразами, как «это есть наш последний и решительный бой» – собственно, так и пелось в «Интернационале», международном гимне, под который пролиты были куболитры крови. И от передачи друг другу когтистая сила этих слов не уменьшалась, а умножалась, можно сказать, в геометрической прогрессии, поскольку каждый воодушевлял всех, а все – каждого.

Когтистыми могут быть не только слова и фразы, но и картинки, музыкальные мотивы. В последние 20–30 лет стала складываться целая наука – меметика, которая как раз занимается такими «знаковыми» эпидемиями. «Мемами» называют единицы информации, которые через слова, образы, музыкальные фразы передаются из сознания в сознание. Термин «мем» был предложен знаменитым английским биологом Ричардом Докинсом в 1976 году в книге «Самовлюбленный ген» (The Selfish Gene), ставшей научным бестселлером. Докинс доказывал, что наряду с генами как носителями биологической информации существуют носители культурной информации, которые также склонны к самоцельному размножению и подчиняются законам дарвиновской эволюции. По аналогии с генами Докинс назвал «мемами» (того же корня, что «мемуар») эти единицы культурной памяти, которые стремятся к бесконечному самовоспроизводству и пользуются для этого книгами, песнями, спектаклями, телепередачами, всеми средствами массовой коммуникации и т.д. Примером мемов могут служить часто повторяемые фразы, лозунги, музыкальные мотивы, моды, поваренные рецепты, математические формулы, компьютерные алгоритмы, инструкции по производству и использованию определенных объектов, инструментов. По сути, вся история человечества может быть описана как эволюция мемов, их борьба за выживание, распространение, покорение умов, внедрение в культуру. Религии, идеологии, политические системы, философские и художественные течения, идейные споры и повседневные разговоры – все это рассматривается меметикой как формы грандиозного дарвиновского действа, в которой несчетные множества мемов борются за обладание нашим мозгом и утверждение своей власти над всей знаковой вселенной. Функция языка – распространение мемов. Собственно, слово – это и есть главный мем, самый заразительный из всех инфовирусов.

Так что когтистые слова – далеко не единственный вид хищной фауны в инфосфере. Но, несомненно, один из передовых и самых кровожадных ее отрядов, поскольку слова более конкретно и последовательно формируют программу человеческого поведения, чем, скажем, музыкальные или математические мемы.

Eсли крылатые слова больше воздействуют на разум, то когтистые – на подсознание. На примере из Марка Твена ясно видна эта разница крылатых и когтистых слов. «Синий стоит восемь центов,/ Желтый стоит девять центов». В этих словах нет ничего мудрого, значительного, их неуместно повторять слух, делиться с окружающими, они ни к чему не приложимы, не несут никакого полезного смысла – и тем не менее они хватают за живое, зацепляют именно своей бессмыслицей. Крылатые слова, как правило, имеют ясное, округленное, афористическое значение. Сентенции, меткие наблюдения, обобщения. «Свежо предание, а верится с трудом». «Чем меньше женщину мы любим, тем легче нравимся мы ей». «Десяти небес нам стоила земля». «Быть знаменитым некрасиво», «Возьмемся за руки друзья, чтоб не пропасть поодиночке». Все это – крылатые слова, но не они сильнее всего когтят душу. А когтистыми бывают слова случайные, вырванные из контекста, темные, безотчетные, невнятные. Они и запоминаются непонятно почему – скорее всего промелькнувшим в них сильным эмоциональным жестом, надрывной интонацией. Скажем, из Пушкина: «выпьем с горя, где же кружка?» Из Лермонтова: «нет, не тебя так пылко я люблю». Из бардов: «как мать говорю и как женщина» (Галич), «из окон корочкой несет поджаристой» (Окуджава), «чуть помедленнее, кони, чуть помедленнее!» (Высоцкий). Никакой законченной мысли в них нет, но они цепляются, передают навязчивые состояния – боли, разочарования, хандры, надежды, порыва, протеста, в которых душа кружится, как белка в колесе.

Так полчища словесных хищников, всепроникающих мемов окружают нас с двух сторон. Крылатые слова действуют на наше сознание, поучают, наставляют, формируют разум и мировоззрение, так сказать, «официальную» картину мира. А когтистые слова действуют исподволь, вонзаются в наше подсознание, лепят нашу ухмылочку, походочку, ухваточку, мычат и бормочут нашим голосом и даже беззвучно – биением сердца, струением крови, беспричинными перепадами настроения.