Толстой и Герцен

Автор "Войны и мира" любил читать Герцена.
Илья Репин. "Лев Николаевич Толстой на отдыхе в лесу". 1891. ГТГ, Москва

Казалось бы, что большинство читателей хорошо знают жизнь, творчество, деятельность Толстого. А меж тем имеется немало белых пятен в этом плане. Недавно, в 2007-м, был отмечен юбилей Александра Ивановича Герцена – 195 лет со дня его рождения, а в настоящем году исполняется 180 лет со дня рождения Толстого. Личная встреча их произошла в 1861 году.

Мятежный юноша

Мятежный студент Казанского университета, беспокойный юнкер и офицер, Толстой разбивал все старые кумиры. Он вызывал на дуэль, играл в карты, всю жизнь боролся с самим собой, с молодых лет до последних дней жизни.

Жизнь и творчество Герцена отозвались в сознании Толстого еще в самом начале его творческого пути – в 50-е годы. Толстой воспринял Герцена, как «глубокого и блестящего мыслителя». A Герцен был одним из первых, кто угадал в авторе «Детства» крупный талант. 10 апреля 1856 года в одном из его писем мы читаем: «Из новых произведений меня поразила своей пластической искренностью повесть графа Толстого «Мое детство» (название произведения Герцен несколько изменил). В другом письме Александр Иванович сообщал: «Есть новый, очень талантливый автор – граф Толстой». И тогда же, другому адресату: «Получил новые русские журналы – много интересного. Рассказ Толстого – «Метель» – чудо...» (Рассказ был напечатан в журнале «Современник», 1856, № 3.)

Толстой знал о сочувственном отношении Герцена к его произведениям и мечтал познакомиться с ним. В свою очередь, Герцен писал Тургеневу: «Очень, очень рад буду познакомиться с Толстым. Поклонись ему от меня как от искреннего почитателя его таланта. Я читал его «Детство», не зная, кто писал, и читал с восхищением». Герцен просил Тургенева узнать у Толстого, понравились ли тому его «Записки молодого человека», в которых были его впечатления о ссылке в Вятку и глава о замечательном историке Грановском. Вскоре он снова сообщает Тургеневу: «Жду Толстого и тебя». К сожалению, в своей первой поездке за границу в 1858 году Толстой не добрался до Герцена. Он приехал к нему в Лондон только в начале марта 1861 года.

В ту пору, когда они встретились, Герцен уже был представителем «Лондонской вольницы пятидесятых годов» (как он говорил в «Былом и думах», он в ту пору открыл двери своей квартиры всем «блудным сынам» разных «отечеств»). Герцен завоевал расположение и любовь замечательных людей – Гюго, Гарибальди, Мишле, Луи Блана, Прудона и других. Герцен был уже корифеем русской эмиграции, что помогло ему завязать тесные связи с демократическими кругами различных стран. Именно таким воспринял его Толстой, познакомившись с ним.

Лев Толстой уже тогда был полон протеста против «грубой, лживой жизни», которая обступала его со всех сторон (запись в дневнике). Разочарован он и общественным строем Европы и, сменив военный мундир на светский фрак, он мучительно сознает свой «барский» долг перед народом, трудом которого он безбедно жил. Этому способствовало и то, что он испытал во время путешествий по Швейцарии – рассказ «Люцерн» – об отвратительном отношении к бедняку-музыканту, которому после длительной игры никто не бросил даже маленькой монетки, в Париже – тяжелые впечатления от смертной казни, в Германии – не менее приятные впечатления от хождений по казенным школам и тюрьмам, о чем он написал в педагогических статьях и в «Исповеди».

Между обоими завязалась постоянная переписка. Прожив в Лондоне больше месяца, Толстой почти ежедневно бывал у Герцена. Их беседы были посвящены острым социальным вопросам, особенно событиям конца сороковых годов, ведь Россию воспринимали представители европейского освободительного движения как самодержавно-православную.

В воспоминаниях Огаревой-Тучковой содержатся интересные строки о том, где она пишет, что вместе с дочерью Герцена, Наташей, стремилась разглядеть замечательного молодого писателя. Мне стало ясно, – замечает она, – что как писатель «он гораздо симпатичнее, чем как мыслитель». Было много споров меж Герценом, Тургеневым и Толстым. Когда же споры стихали, и Толстой был в хорошем настроении, он пел, аккомпанируя себе на фортепьяно, солдатские песни, сочиненные им в Крыму во время войны.

Толстой интересовался философами и известными деятелями зарубежья, и Герцен даже дал Толстому рекомендательное письмо к Прудону, и на обратном пути в Россию Лев Николаевич заехал в Брюссель, чтобы посетить его. Когда он был в Лондоне и почти ежедневно посещал Герцена, Толстой стремился бывать на литературных вечерах, причем на одном из них он слышал выступление Диккенса и был в восторге от этого. Он посещал также английские школы, побывал в парламенте, где прослушал трехчасовую речь Пальмерстона, смотрел петушиные бои и состязания боксеров, приглядывался к уличной жизни Лондона, к его экипажам.

Уже через много лет Лев Николаевич рассказывал близким друзьям, которые приезжали в Ясную Поляну, о поездке в Лондон и своих впечатлениях о Герцене: «Живой, отзывчивый, умный, интересный». Он подчеркивал, что Герцен сразу же заговорил с ним так, как будто они давно знакомы, и сразу заинтересовал своей личностью. «Я ни у кого уже потом не встречал такого редкого соединения глубины и блеска мыслей...»

Ширина и ловкость у него – русские

Имя Герцена постоянно звучало из уст Льва Николаевича. Небезынтересно, что после обыска в Ясной Поляне 1 июня 1862 года жандармы нашли у одного из студентов-учителей выписки из Герцена, сделанные Львом Николаевичем, причем горничная Толстых сумела спрятать в саду портфель Льва Николаевича с письмами, портретом Герцена и номерами «Колокола». Так как произведения Герцена были запрещены в России, это грозило Льву Николаевичу неприятностями, и он с радостью думал о том, что Герцен мыслит и работает «на том берегу», где он мог чувствовать себя свободным.

Толстой постоянно читал произведения Герцена, его статьи и подчеркивал: «Ширина, ловкость, доброта, изящество – русские». Лев Николаевич любил вспоминать о нелегком пути, пройденном Герценoм. В одном из писем к Черткову в 1888 году он писал: «Читаю Герцена и очень восхищаюсь и соболезную тому, что его сочинения запрещены: во-первых, это писатель – как писатель художественный, если не выше, то уже наверное равный нашим первым писателям. Очень поучительно читать его теперь. И хороший, искренний человек. Человек, выдающийся по силе, уму, искренности...»

Толстой в письме Николаю Ге сожалел о том, что Герцен отторжен от русской жизни: «Все последнее время читал и читаю Герцена, что за удивительный писатель! Наша жизнь русская двадцать лет была бы не та, если бы этот писатель не был скрыт от молодого поколения. А то из организма русского общества вынут насильственно очень важный орган».

В 1893 году, когда Толстой уже жил в Москве и в его доме заговорили о Герцене, Лев Николаевич подчеркивал, что значение Герцена для России огромно: «Ведь ежели бы выразить значение русских писателей процентно, в цифрах, показывая на пальцах, то Пушкину надо было бы отвести 30%, Гоголю – 20%, Тургеневу – 10%, Григоровичу и всем остальным около 20%. Все же остальное принадлежит Герцену. Он изумительный писатель. Он глубок, блестящ и проницателен».

Небезынтересно, что в беседе со своими детьми и посетителями Ясной Поляны Толстой все годы жизни любил ссылаться на деятельность и значение Герцена: «Если бы меня спросили, кого из русских писателей я считаю наиболее значительными, я назвал бы: Пушкина, Лермонтова, Гоголя, Герцена, которого наши либералы забыли, Достоевского, которого они совсем не считают. Ну а затем: Грибоедова, Островского, Тютчева...» Вспоминая Герцена, Толстой подчеркивал, что Александр Иванович начал с пристрастия к западной философии Гегеля и западноевропейскими революционными теориями, а к концу жизни стал исповедовать общинный уклад жизни русского народа. «Я думаю, говорил он, что для России большое несчастье, что Герцен не жил здесь и что писания его проходили мимо русского общества».

Отметки на полях

Толстой неоднократно перечитывал произведения Герцена в 1905–1906 годах, что было, очевидно, обусловлено событиями той поры в России. И это нашло отражение в его письмах и статьях («Великий грех», «Единое на потребу», «Конец века», «Неизбежный переворот» и др.).

Осенью 1905 года в одном из писем Толстой называл Александра Ивановича «наш дорогой Герцен», он отзывался необыкновенно тепло о произведениях Герцена. Так, в октябре 1905 года он читал вслух «Поврежденного» Герцена. Особенно его волновали те строки, где Герцен писал «о толпе, что это настоящее человечество». Он был убежден, что Герцен в последней своей деятельности был уже славянофил. Что он закончил нравственным совершенствованием, полным уважения к народу. В ту же пору, в 1905 году, Лев Николаевич записал в своем дневнике, что, читая произведение Герцена «С того берега», он был восхищен и тут же подчеркнул: «Следовало бы написать о нем. Наша интеллигенция так опустилась, что уже не в силах понять его».

Лев Николаевич считал Герцена очень самобытным: Герцен не уступит Пушкину. Где хотите, «везде превосходно»; «Герцен – удивительный в художественном смысле, я другого такого не знаю. Остроумие, небрежность (то есть отрывочен), блеск»; Толстой неоднократно говорил: «Перед Герценом я всегда преклоняюсь». Врач Льва Николаевича Маковицкий, который старался записывать за Толстым каждое его размышление, отметил интереснейшие его высказывания о любимых им писателях: «Виктор Гюго – это серьезная сила, такой и Герцен» (его роман «Кто виноват», «Былое и думы»).

У них есть известная духовная энергия, их особые требования... Они есть у Диккенса, Достоевского, Шиллера. Толстой неоднократно подчеркивал, что он с удовольствием читает Герцена, Диккенса, Канта (письмо от 15 октября 1905 года). Толстой отмечал, что Герцен был несчастным в последние годы своей жизни, он был несчастлив и в личной жизни, это отразилось в его произведении «Доктор Крупов» – «очень сильно, остроумно».

Лев Николаевич внимательно следил за тем, что писалось о Герцене. Так, он был восхищен и радовался книге о Герцене Чешихина-Ветринского, которую автор прислал ему в 1908 году в Ясную Поляну. Он отмечал: «С удовольствием читаю о Герцене». Любил Лев Николаевич читать Герцена вслух (особенно «С того берега», «Письма из Франции и Италии», «Былое и думы», некоторые статьи из «Колокола»), заметим, что также он любил читать вслух стихотворения Пушкина, его «Пиковую даму», Лермонтова, Тютчева, ему очень нравились рассказы и повести Чехова «Душечка», «Мужики», «В овраге».

Лев Николаевич внес в «Круг чтения», куда он вносил самое важное для себя, также мысли Герцена. Так, в одном из чтений содержится особо близкая Толстому мысль Герцена: «Когда бы люди захотели, вместо того, чтобы спасать мир, спасать себя; вместо того, чтобы освобождать человечество, себя освобождать, – как много бы они сделали для спасения мира и для освобождения человечества». В другом чтении Толстой приводит еще одну цитату из Герцена: «Все конституционные хартии ни к чему не ведут, это контракты между господином и рабами: задача не в том, чтобы рабам было лучше, но чтобы не было рабов».

Эти суждения, с одной стороны, раскрывают взгляды Герцена, с другой – Толстого, а в результате объединяют их.

Характерно, что Лев Николаевич делал отметки на полях томов сочинений Герцена, где находил для себя нужное и важное. Он подчеркивал карандашом отдельные предложения, и они нам стали известны благодаря Черткову, который передал их музею Толстого в Москве.

Еще в «Дневнике» (январь 1845 года) Толстой обратил внимание на такие суждения Герцена: «Не понимаю, как такие простые вещи, как ненужность казней, вред их, не бросаются в глаза правительствам┘» Два наказания только могут остановить человека – это угрызение совести и общественное мнение.

Лев Николаевич очень ценил статью Герцена «Роберт Оуэн», причем он подчеркнул слова Герцена о государственном гнете: «Люди отдают долю своего состояния и своей волей подчиняются всякого рода властям и требованиям, вооружают целые толпы, строят суды, тюрьмы и стращают виселицей. Словом, делают все так, чтобы, куда человек ни обернулся, перед его глазами был бы палач с веревкой, готовый на все. Цель всего этого – сохранить общественную безопасность от диких страстей и преступных покушений, как-нибудь удержать в русле общественной жизни необузданные покушения вырваться из него».

В своих письмах под названием «Старый мир и Россия» Толстого интересовали те строки, где Герцен говорил об изменении строя европейских государств: «Мне кажется, – подчеркивал Герцен, – что роль теперешней Европы совершенно окончена; с 1848 года разложение ее растет с каждым шагом...» Многие мысли Герцена, отмеченные Толстым в собрании его сочинений, были дороги Льву Николаевичу, так как совпадали с его раздумьями, которые мы находим в его «Конце века», «Неизбежном перевороте», «Законе насилия» и «Закона любви».

Встреча

Несмотря на то что общение Герцена и Толстого и встреча в Лондоне вызвали огромный интерес и уважение друг к другу, в последующем каждый из них был привержен своим делам. Герцен считал Россию нуждающейся в западном влиянии, Толстой отрицал это. Герцен благословил союз России и Европы. Толстой не одобрял его. Герцен надеялся на большую пользу европейских властителей дум – Прудона, Мишле, Луи Блана, Гарибальди, Гюго. Толстой же считал, что в Европе, которую он увидел во время своей поездки, не к кому обращаться и незачем.

К сожалению, то, что происходило между ними, и мнения, которые оба высказывали, нам полностью неизвестны, так как до нас дошли только три письма Толстого к Герцену, письма же Герцена нам не известны. Но даже то, что до нас дошло, представляет необыкновенный интерес, ибо Толстой писал Герцену: «Чувствую потребность написать Вам словечко, любезный Александр Иванович. Хочется сказать, что я очень рад, что узнал Вас. Мне весело думать, что Вы такой, какой есть». Лев Николаевич в последнем письме своем к изгнаннику благодарил его за лестный отзыв.

Лев Николаевич делился размышлениями о Герцене и его деятельности с близким ему Чертковым: «Во-первых, это писатель, как писатель художественный, если не выше, то уж наверно равный нашим первым писателям, а во-вторых, если бы он вошел в духовную плоть и кровь молодых поколений с пятидесятых годов, то у нас не было бы революционных нигилистов... Если бы не было запрещения Герцена, не было бы динамита и убийства, и виселиц, и всех расходов, усилий тайной полиции и всего того ужаса правительства и консерваторов и всего того зла. Очень поучительно читать его теперь...»

Несмотря на различия в понимании путей освобождения от экономического и религиозного гнета, в своих стремлениях к счастью людей, Толстой и Герцен всегда были и оставались близкими друг другу.

В найденных нами письмах, хранящихся в Российском государственном архиве литературы и искусства, имеются строки о том, что Лев Толстой читал тех авторов, произведения которых неоднократно обсуждал с Герценом. Это были Платон, Эпиктет (во французском переводе). Уже прошло пятнадцать лет, как Герцена не было в живых, и то, что Толстой находил у этих авторов, вылилось в ряд статей, которые приобрели широкую известность, – «Так что же нам делать», «В чем моя вера». Характерно и другое. Многие журналы 80-х годов мечтали опубликовать новые произведения Льва Николаевича, но Толстой категорически отказывался представлять их прессе, считая, что они еще не выношены в его сознании. Более того, сейчас нужна литература, говорил он, которая годится и «царю, и псарю».

И даже те статьи, которые Лев Николаевич предоставлял печати, нередко запрещались цензурой и распространялись в списках. Так, из газеты «Русская мысль» была вырезана статья «Так что же нам делать?», содержание которой – бедность и общественная благотворительность. Когда поэту Плещееву удалось достать запрещенную статью, он отправил ее общественному деятелю Гацисскому в Нижний Новгород. При этом он писал: «Нового, собственно, в ней нет ничего, и я не знаю, за что запрещать ее, но интересного в ней много. Именно в описательной части разных московских трущоб и ночлежных домов. Здесь Толстой является художником-беллетристом. Интересна статья и по отношению к личности и самого Толстого».