Сергей Дмитренко
Детство не должно быть ничем прикрыто. Никакой идеологией.
Александр Дейнека. "Крымские пионеры". 1934. Пермская государственная художественная галерея, Пермь
Этот псевдоним – Леонид Пантелеев – принес Алексею Ивановичу Еремееву известность и даже славу, но он же доставил ему немало неприятных переживаний. Выбранное в юности по мальчишеской кличке (так прозвали Алексея за отчаянный нрав, сравнивая со знаменитым питерским налетчиком Ленькой Пантелеевым), это литературное имя было, конечно, странноватым в сочетании с двумя орденами Трудового Красного Знамени, полученными за заслуги в развитии советской детской литературы. Но чего только не бывало в истории литературы, тем более литературы советского времени!
Налетчик с двумя орденами
Алексей Иванович Еремеев в течение жизни не раз корил себя за нескладность собственной жизни, а в конце концов даже покаянную книгу написал – «Верую┘», вышедшую уже после его кончины в 1987 году. В благополучном детстве, которое кончилось в 1917 году, дома у него было другое прозвище – Книжный Шкаф, полученное за любовь к чтению┘ Но что о нем вспоминать в 20-е годы, когда носить фамилию бандита было безопаснее, чем указать, что отец у тебя – казачий офицер, а мать – дочь купца первой гильдии, даром, что из архангельско-холмогорских крестьян. Проще, удобнее сохранить свою принадлежность к великому племени беспризорников и правонарушителей, коль скоро туда попал.
Так получилось┘ Отец пропал без вести на фронте Первой мировой, мать, Александра Васильевна, стараясь в круговерти Гражданской войны сохранить жизнь и здоровье троих своих детей, в поисках пропитания отправилась с ними из родного Петербурга-Петрограда во глубину России. Ярославль, Мензелинск┘ В скитаниях, в безработице как-то незаметно для самого себя Алексей стал подворовывать, искать быстрые способы заработка, которые почти всегда заканчивались встречами с работниками детприемников, уголовного розыска, милиционерами┘
Наконец, в конце 1921 года Алексей попал в петроградскую Комиссию по делам несовершеннолетних, а оттуда был отправлен в Школу социально-индивидуального воспитания имени Достоевского, знаменитую Шкиду.
Школа Достоевского
Это был счастливый случай. В Шкиде он провел не так много времени, всего два года, но впоследствии не раз говорил о том, что именно здесь он получил энергию на восстановление достойной жизни. Шкида привела Алексея и в литературу. Однажды, уже в 1926 году, его шкидский товарищ, Гриша Белых, в квартире которого он тогда жил, предложил написать книгу о родной школе┘
Через два месяца повесть «Королевство Шкид», предусмотрительно переименованная в «Республику Шкид» (какое там королевство при советской-то власти!), была готова.
Передать ее в какое-то издательство приятели побоялись. Отнесли тяжеленную рукопись в отдел народного образования, потому что знали там заведующую, она приходила в Шкиду. Отнесли и долгое время не решались справиться о ее судьбе. Не знали, что повесть уже попала в Дом книги, в лучшую редакцию того времени, к Самуилу Маршаку и Евгению Шварцу┘
Когда книга вышла, ее сразу прочитал Горький – и настолько увлекся, что стал рассказывать о ней многим своим коллегам-писателям. «Прочитайте обязательно!» Горький увидел и то, что дебютанты, возможно, изобразили волей-неволей – директора школы Виктора Николаевича Сороку-Росинского, Викниксора. Его он вскоре назовет «новым типом педагога», «монументальной и героической фигурой». А в письме к педагогу Макаренко Горький скажет, что Викниксор «такой же герой и страстотерпец», как и сам Макаренко.
Однако Антону Семеновичу Макаренко, выходившему тогда на лидирующее место в советской педагогике, «Республика Шкид» не понравилась. Он прочел ее не как художественное произведение, а как документальное, и увидел в нем лишь «добросовестно нарисованную картину педагогической неудачи», слабости в работе Сороки-Росинского.
И Макаренко, и также невзлюбившая Сороку-Росинского Крупская, мнившая себя вождем педагогики по-советски, ставили теорию впереди практики. Они вольно или невольно формировали то, что будет названо принципами коммунистического воспитания и окажется совершенно отчужденным от запросов живой человеческой личности, греховной и возвышенной одновременно.
А Сорока-Росинский всей своей деятельностью противостоял этой прагматике, где коллектив – все, человек – ничто. О сердечном рыцарственном Викниксоре написано немало, но, к сожалению, уже после трагического гибели этого человека.
Каким-то почти мистическим образом его школа носила имя великого духовидца Достоевского, взывавшего к восстановлению погибающего человека, а заведение Макаренко называлось Трудовая коммуна имени Дзержинского, в прославление одного из главных большевистских головорезов.
Через десять лет и сама повесть «Республика Шкид» оказалась под запретом. Григорий Белых, талантливый писатель, в 1936 году был безвинно арестован и через два года умер в тюремной больнице┘
В последующие годы Алексею Ивановичу не раз предлагали переиздать «Республику Шкид» без имени соавтора, объявленного врагом народа, но он неизменно отказывался – и дождался своего времени. В начале 60-х годов начались переиздания книги. Кроме того, в 1965 году Алексей Иванович подготовил к печати и выпустил повесть Белых «Дом веселых нищих»┘
И казалось: пиши так и дальше, ищи в жизни новых людей, героев нового времени. Но хотя с Гришей Белых они остались навсегда друзьями, соавторство больше не складывалось.
Подвиг социального идиота
Алексей Иванович Еремеев, он же Ленька Пантелеев, стал искать тему для второй книги, которая, как известно, становится настоящей профессиональной проверкой писателя. И здесь с ним произошла странная история, о которой он ухитрился поведать даже в подцензурное советское время. Речь идет об истории рассказа «Пакет», написанного по заказу для нового детского альманаха (впоследствии он превратился в известный журнал «Костер»). В основе сюжетов всех произведений, которые включались в него, должны быть какие-то героические истории, так придумал один из организаторов дела, Михаил Зощенко.
И тут Алексей Иванович вспомнил историю, происшедшую с его отцом. «Добровольцем, или, как тогда принято было говорить, вольноопределяющимся отправился он на фронт Русско-японской войны. И вот однажды молодого офицера с важным донесением послали с боевых позиций в штаб командования. По дороге ему пришлось уходить от преследования, он отбивался от японского кавалерийского разъезда, был ранен навылет в грудь. Истекал кровью, но донесение доставил┘ За этот подвиг он получил орден Святого Владимира с мечами и бантом и потомственное дворянство┘ Было это на Пасху 1904 года┘
И вот я, зная эту кровно близкую мне историю с детства, словно забыл ее на долгие годы, пока ее незаметно не подсунула мне память. И тогда, в 1931 году, сам не понимая, откуда возник сюжет моего рассказа «Пакет», я с кавалерийской лихостью разрешил моему воображению вольно и бесцеремонно разделаться с фактами жизни.
Из 1904 года события перекинуты на пятнадцать лет вперед – из Русско-японской войны в Гражданскую. Хорунжий Сибирского казачьего полка превратился в рядового бойца буденновской Конной армии. Японцы – в белоказаков. Штаб генерала Куропаткина – в штаб Буденного. Владимирский крест с мечами и бантом – в орден Боевого Красного Знамени. Соответственно и все остальное, весь антураж, колорит, лексика, фразеология и – главное – идейная подоплека подвига стали иными┘»
Но впоследствии, не только написав рассказ, но и сделав сценарий о похождениях бывшего буденновца в мирное время, увидев две экранизации «Пакета», Алексей Иванович Еремеев понял, что не очень-то совместился подвиг отца с новыми обстоятельствами, в которых действует его персонаж.
Там была война с неприятелем, с другой державой, здесь война гражданская, когда раскололась нация, когда брат пошел на брата.
«Весь этот маскарад потому только и мог состояться и увенчаться каким-то успехом, что автор не знал и не понимал, откуда что┘ Сознательно я просто не решился бы так поступить, это казалось бы мне кощунством – и по отношению к отцу, и по отношению к герою».
Пантелеевский герой, носящий почему-то чеховское имя Петя Трофимов, а притом неграмотный, в отличие от отца Алеши Еремеева не особенно разбирается в происходящем. И приключения его, несмотря на военную обстановку, трагикомичны. Коня он, крестьянский сын и сам крестьянин, ухитрился утопить. Попал в плен, так сказать, к неприятелю. Только по стечению обстоятельств пакет не оказался на столе у казаков-мамонтовцев. Но ведь и до Буденного он его не довез. Съел. Да и голову свою буйную тоже сложил бы, не помоги Трофимову сметливый Зыков, хозяйство которого разорила Гражданская война.
Это тип социального идиота, активизированного большевистской идеологией.
Перед нами – люмпен, номенклатурный коллега Полиграфа Полиграфовича Шарикова (тоже сравнение напрашивается), ставший управляющим животноводческого совхоза имени Буденного. «Где хлебом пахнет, туда и ползешь» – еще одно его чистосердечное признание.
Конечно, такому герою, как их тогда называли, герою Гражданской войны, не хотел передавать Пантелеев подвиг своего отца. Вольноопределяющийся Еремеев воевал, допустим, за веру, царя, но все же и за Отечество, с солдатами иноземной армии воевал, а с кем воевал Трофимов? С Зыковым? Со своими соотечественниками! Фарс!
«Пакет» был написан, стал издаваться и переиздаваться, но удовлетворения Алексею Ивановичу Еремееву не принес. Рассказ о героическом, где он, признаем, прошел дальнейшую литературную выучку, так и не ответил на вопрос, который его, живого человека со своей судьбой, только и занимал: есть ли в жизни героизм как таковой, чистый героизм, не зависящий от времени, пространства и обстоятельств, а если есть, то на чем он основывается? И что это такое вообще: новые люди?
Восстановление погибающего человека, которое с ним произошло прямо по Достоевскому, в Школе имени Достоевского он пережил на себе. Но совсем новый человек, возможно ли такое?! Правда, «Пакет» показал ему, что подлинного героизма на гражданской войне нет и быть не может.
И вновь несколько лет литературного молчания┘ Только записные книжки, которые Алексей Иванович ведет всю жизнь. И вновь он возвращается к впечатлениям детства.
Про честное слово
«Зимой 1941 года редактор журнала «Костер» попросил меня написать «на моральную тему»: о честности, о честном слове.
Я было подумал, что ничего путного не придумается и не напишется. Но в тот же день или даже час, по пути домой, стало что-то мерещиться: широкий приземистый купол Покровской церкви в петербургской Коломне, садик за этой церковью┘ Вспомнилось, как мальчиком я гулял с нянькой в этом саду и как подбежали ко мне мальчики старше меня и предложили играть с ними «в войну». Сказали, что я – часовой, поставили на пост около какой-то сторожки, взяли слово, что я не уйду, а сами ушли и забыли обо мне. А часовой продолжал стоять, потому что дал «честное слово». Стоял и плакал, и мучился, пока перепуганная нянька не разыскала его и не увела домой».
Так получился рассказ «Честное слово», сегодня классический, хрестоматийный┘ И, действительно, уже не зависящий от времени действия. Ведь можно быть честным и держать свое слово и при царизме, и при большевизме, и в перестройку, и при нынешнем посткоммунизме┘ Другое дело, во что это обходится человеку «честного слова»? Но, во всяком случае, не дороже денег!
Конечно, недаром так настороженно был встречен рассказ коммунистическими ортодоксами, хранителями и блюстителями так называемой классовой морали. Все обвинения сводились к одному. Маленький герой из рассказа Пантелеева в своих представлениях о том, что такое хорошо и что такое плохо, опирается на собственное понимание о чести и честности, а не на то, как они перетолкованы в скрижалях коммунистической идеологии.
Но, по совести, писатель на эти обвинения не обращал внимания. Он, очевидно, был счастлив: нашел наконец ключ к тому, как свою склонность к автобиографизму в творчестве, к самовыражению, к самовыявлению на этой основе связать с «личными наблюдениями и переживаниями, порой очень глубоко запрятанными в подсознании»┘
Суд над самим собой
Это новое осознание собственных целей творчества было проверено Великой Отечественной войной. Алексей Иванович просился на фронт, но попал туда, во фронтовые корреспонденты, не сразу. Первую военную зиму провел в блокадном Ленинграде. Едва не погиб. Затем госпиталь┘
«Тогда там, на Каменном острове, неподалеку от госпиталя, был лодочный перевоз. На перевозе работал мальчик лет четырнадцати-пятнадцати. И вскоре я написал рассказ «На ялике» – о мальчике, который занял место перевозчика-отца, который погиб от осколка фашистской бомбы.
И не сразу я понял, что в рассказе очень сложно переплелись, сочетались впечатления 1942 года и впечатления года 1913-го, то есть даже до начала Первой мировой войны.
Мне не было и шести лет, мы жили на даче в двадцати верстах от Шлиссельбурга, на Неве. В конце августа утонул молодой перевозчик Капитон, оставив сиротами детей – мальчика и девочку.
Это была первая в моей жизни встреча со смертью, и вот эти ранние детские впечатления и переживания, горечь этих переживаний, перемешавшись с впечатлениями и переживаниями другими, блокадными, и подстрекли, взволновали мое воображение, когда я писал рассказ «На ялике». Память моя даже имя маленького перевозчика мне подсказала: я назвал его Матвеем Капитоновичем. И Неву, с ее запахами, с ее черной водой, я писал не ту, которую видел перед собой блокадным летом, а ту, что сохранила от детских лет моя память».
Мальчик-перевозчик рискует жизнью не потому, что он любит Сталина и Ленина, а потому, что ему нужно, как единственному мужчине в семье, помогать матери, добывать родным средства к пропитанию. Лодка, ялик – источник их заработка. А если и его убьют, то придется Маньке, младшей сестре, «за весла садиться»┘
Но вот еще важнейшая подробность, которая по каким-то причинам скрыта в пояснении Пантелеева о том, как он писал рассказ «На ялике». Писатель говорит, что перевозчик, отец мальчика, погиб от осколка фашистской бомбы. А в самом рассказе ясно показано, что это был осколок нашего зенитного снаряда, ибо поблизости находились зенитные батареи, защищающие небо Ленинграда. Под осколочный дождь во время работы этих батарей попадает и рассказчик┘
Но не следует искать здесь какой-то скрытый антикоммунизм Пантелеева. Просто в детском рассказе писателю удалось спрятаться от дуболомной цензуры и сказать о превратностях судьбы, о жестокости войны, во время которой при защите одних могут погибнуть – и гибнут! – другие.
Но времена к таким размышлениям особенно не располагали, от литературы, даже если она называлась детской, требовалось другое┘
Пантелеев решает переработать, дополнить свою довоенную повесть «Ленька Пантелеев», за которую взялся, решив рассказать предысторию героя «Республики Шкид», попытаться вернуть читательский успех в пору, когда сама «Республика Шкид» была под бессрочным запретом.
Цель отважная и даже небезопасная. Но не получилось. Сам Алексей Иванович понял, что главного в книге нет, хотя ужас ребенка, попавшего в вихри Гражданской войны, им передан.
Объемная книга «Ленька Пантелеев» вышла в начале 50-х годов и была названа автором автобиографической повестью, в чем он впоследствии не раз печатно раскаивался.
Алексей Иванович Еремеев не смог сделать в этой книге главного признания. Не сказал о том, что узнали читатели и почитатели только после его кончины, когда была издана повесть «Верую┘».
В ней он честно и без поблажек к себе рассказывает о своей жизненной драме, драме верующего человека в атеистическом государстве, каким был Советский Союз.
Да, Алеша Еремеев с детства и до последних дней жизни был глубоко верующим человеком. Но жизнь его сложилась так, что эту свою приверженность религии и Церкви он вынужден был скрывать. Что, впрочем, никогда не мешало видеть ему и парадоксы взаимоотношений человека с верой.
«Всю жизнь, исповедуя христианство, я был плохим христианином┘» – так начинается повесть «Верую┘».
Этот суд писателя надо самим собой можно принять, но трудно признать его полностью справедливым.
Дарья Гармоненко