В стране Гипербореев есть остров Петербург

Вагинов ассоциировал себя с умирающим Петербургом.
Илья репин. На Дворцовой площади. 1905. ГТГ, Москва

Случилось так, что в начале 60-х годов в пермском букинистическом магазине попалась мне на глаза вагиновская «Бамбочада» (которую, впрочем, благополучно «заиграли» через 30 лет в издательстве «Московский рабочий», где к тому же – куда жальче – не вышло составленное мною наиболее полное собрание сочинений Вагинова), и я стал тогда старательно искать произведения этого писателя в библиотеках тех мест, куда меня забрасывала судьба.

В сентябре 1972 г. меня занесло на полгода в Тбилиси на курсы повышения квалификации, был я тогда, кстати, офтальмологом, глазным хирургом, и одновременно учился на заочном отделении Литературного института. Долго и вроде бы ни к чему рассказывать личные перипетии, но свободного времени той осенью неожиданно образовалось чуть ли не в избытке.

Благословенная атмосфера читального зала! Сколько тогда было перечитано и переписано (ксероксов мы тогда не знали и даже не мечтали о них). Так переписал в гроссбух «Счастливый домик» Ходасевича и «Опыты соединения слов посредством ритма» Вагинова. Впрочем, стихи Вагинова мне тогда спервоначалу не понравились, уступая его фантасмагорической прозе, хотя и одновременно все-таки заворожили (о, как я любил тогда его «Бамбочаду», еще более ценил «Козлиную песнь», прочитанную урывками в Свердловске, тоже в областной библиотеке, во время армейской службы. Только вот приобрести себе эту книгу не мог – цена кусалась!), задела-задела, что греха таить, за живое вагиновская поэзия, заставила изрядно поскрипеть перышком: никто ведь не стоял над душой, не заставлял...

***

В стране Гипербореев
Есть остров Петербург,
И музы бьют ногами,
Хотя давно мертвы.

В этой вагиновской строфе из стихотворения 1926 г. закодировано многое из его мироощущения, из его поэтики, из его литературных пристрастий. А что же известно о судьбе и творчестве Вагинова? За последние годы вышло несколько книг его прозы и стихов, прошел столетний юбилей, тем более есть повод и мне воскресить свои ощущения, перелистать свои записи.

Константин Константинович Вагинов (Вагенгейм) родился 4(16) апреля 1899 г. в Петербурге. Родители его были людьми состоятельными. Константин Адольфович Вагенгейм (фамилию он сменил на Вагинов в 1915 г.), немец по происхождению, был кадровым военным, полковником. Мать, Любовь Алексеевна, вышла из семьи богатого сибирского промышленника, ей принадлежали в Петербурге несколько домов.

В 1926 г. будущий поэт женился на Александре Ивановне Федоровой, писавшей тогда стихи и занимавшейся вместе с Вагиновым в студии молодых поэтов, которой после смерти Гумилева руководил Чуковский.

Я встретился с Александрой Ивановной в 1989 г. во время одного из приездов в Ленинград. Помнится, что попал в какую-то жуткую, полумистическую обстановку. Крохотная квартирка скудно освещалась электричеством. На кухне сидел ее сын, не принимавший участия в разговоре и напоминавший кантианского персонажа. Насмерть перепуганная сталинским террором старушка все время сворачивала разговор со своего давно умершего мужа на собственные переживания 30-х и послевоенных годов. Мое желание получить указания относительно расположения могилы писателя наталкивалось на воспоминания вдовы о постоянной слежке за ней, особенно во время посещения кладбища. Помнится, подержал в руках несколько принадлежащих Вагинову вещиц, второй полутом Торквато Тассо на латинском языке в темно-красном кожаном переплете...

Фотографий Вагинова почти не сохранилось, но вот его словесные портреты (включая и его автопортреты в прозе) имеются, и, кажется, число их прибывает. Так его облик мелькает на страницах сборника «Воспоминания о Заболоцком» (вышло два издания). В сборнике «Четвертые Тыняновские чтения» Наппельбаум рассказывает: «Все то, что было вне интересов искусства, Вагинов не замечал и – увы! – не понимал. Он был нумизмат, собирал старинные книги, изучал древние языки. Он бродил по толкучкам и выискивал старинные печатки, мундштуки, перстни с камеями, геммами, которые всегда украшали его тонкие, хрупкие смуглые пальцы. Он был беден, но вещи как бы сами шли к нему. Люди сразу душевно располагались к его тихому голосу, к доброте, постоянно живущей в его глубоких, больших, карих, совершенно бархатных глазах. Иногда бывал по-детски беспомощен. Однажды спросил меня умоляюще: «Скажи мне, какая разница между ЦК и ВЦИКом? Нет, мне этого никогда не понять!» – добавил он с отчаянием».

Примерно в те же дни поэтесса Вера Лурье так охарактеризовала писателя: «Маленького роста, худой, с детской улыбкой и грустными карими глазами, он носил коричневый френч, а поверх него огромную шинель отца-полковника, в которой жалко утопал».

Его любили и старались понять. Константин Вагинов узнал-таки признание и, что называется, вкусил славу (пусть не огромную) еще при жизни, встретил уважение и одобрение таких литературных светил, как Михаил Кузмин и Николай Гумилев, Осип Мандельштам и Николай Тихонов; потом его, к сожалению, поглотило забвение, если не считать редкие (раз-два в 10-летие) публикации 60-70-е годы.

В своей книге «О старом и новом» Лидия Гинзбург привела записи 1925-1926 г. г., озаглавленные «Поэты»: «Недели две тому к Борису Михайловичу <Эйхенбауму> в час ночи позвонил Мандельштам, с тем, чтобы сообщить ему, что:

– Появился Поэт!

– ?

– Константин Вагинов!

Б. М. спросил робко: «Неужели вы, в самом деле, считаете, что он выше Тихонова?»

Мандельштам рассмеялся демоническим смехом и ответил презрительно: «Хорошо, что вас не слышит телефонная барышня!»

Вот она, живая история литературы, история литературы с картинками».

Вот еще одна картинка той литературной жизни: «Три сборника интереснейших стихов успел выпустить Вагинов: «Путешествие в хаос», «Стихотворения», «Опыты соед».

И вдруг – проза. Наблюдательная, ядовитая, с угадываемыми прототипами и событиями из жизни литературной среды. Вагинов – прирожденный коллекционер, как драгоценный антиквариат, он собирал неповторимые человеческие индивидуумы. Было что-то в этом даже болезненное.

– Собирать, систематизировать можно все, и все интересно, – говорил он. – У меня будет в романе один, кто собирает свои срезанные ногти и хранит их. Странно, да? Безумец, да?

Вот именно так Вагинов коллекционировал людей, тех, кто выпадал из обычных рамок. Странная проза – проза поэта».

***

Вагинова с первых строк интересовали отношения цивилизации и культуры. Современность ему напоминала события далеких дней Древнего Рима, когда язычество с кровью и болью заменялось христианством, с той лишь разницей, что сейчас уже, наоборот, новые варвары уничтожали христианство, насаждая новый культ атеизма, ломая святыни, стирая в порошок литературные ценности. Вагинов чувствовал себя одним из последних хранителей этих ценностей и этих святынь. В стихах 1922 г. у него «Россия – Рим» (то есть прямое уподобление), «римский воздух северной страны». В «Звезде Вифлеема» чередуются срезы времен. Там же: Петербург – Рим. На Волге растут лотосы. Звук ведет смысл. Финский берег притягивает афинские ночи. Автор-рассказчик самохарактеризуется: «Я – последний Зевкид-Филострат. Повернул колесо на античность».

Мировые катаклизмы (Первая мировая война, революция 1917 г.) толкают писателя на эсхатологические пророчества. Что ж, общая примета времени. (Мы сегодня тоже, как на грех, почувствовали на своей вые жесткую хватку нового времени.) Совмещение фантазии и реальности, сновидения и яви, гротеска и будничного быта – тоже характернейшие приметы литературной практики 20-х годов. В стихотворении «Психея» (1924 г.) из «мертвого града» Филострат, «целуя узкое лицо», стремится в «спокойный дом на берегах Невы». Филострат для Вагинова – синоним Орфея, alter ego, двойник писателя. Любопытно, как Вагинов пришел к этой мифологеме. Реальный Флавий Филострат, греческий писатель II–III веков н. э., жил в Римской империи. Филострат, без сомнения во многом определил направление размышлений Константина Вагинова, повлиял на его творческую манеру: пронумерованные периоды-фрагменты ранней прозы, новеллистичность многих эпизодов поздних романов, преображенные заимствования как осознанный литературный прием (ах, как я его понимаю!), наконец, жизнестроительство, которое нередко неотделимо от веры в метемпсихоз, переселение душ.

***

Один из тогдашних критиков «Козлиной песни» так оценил роман: «Основная тема вагиновского романа – тема умирающего Петербурга, Петербурга времен военного коммунизма – сама по себе не отличается ни особой оригинальностью, ни особой новизной... <┘> В разработке этой довольно-таки потрепанной темы Вагинов идет, однако, своим особым путем, с самого начала переключая ее в некий философски-исторический план и тем самым превращая роман в своего рода поэтический трактат о гибели последнего поколения дореволюционной петербургской интеллигенции... Лежащая в основе романа повествовательная схема движется, в сущности говоря, не столько поступками и действиями его героев, сколько их высказываниями и размышлениями на тему о закате гуманизма, о падении культуры и т. д.»

Многое в романе сегодня все-таки прочитывается по-другому. Главное в нем – атмосфера уходящего Петербурга, контуры нового города, в котором живут такие разные люди, не находящие себе достойного места в современной им действительности и отчаянно пытающиеся к ней приспособиться. Их волнует гибель культуры, гибель основополагающих гуманитарных ценностей, тем более что сие предполагает гибель личности, гибель их самих. В данных настроениях отразились и впечатления от ряда вышедших тогда же (а впоследствии культовых) книг. В 1923 г. в издательстве Френкель вышел первый том «Заката Европы» Освальда Шпенглера, влияние которого на умы современников было огромно.

Конечно, Вагинову были близки модернистские тенденции (он – «постмодернист» до постмодернизма), хотя и в стихах, и в прозе он все-таки шире рамок, объемнее. Он много размышляет о смерти, не превращая ее в культ. Он стремится сбросить печать безвременья, хотя безвременье и обступает.

В «Козлиной песни» время действия обозначено предельно точно. Уже нет Петурбурга-Петрограда. Есть Ленинград. Автор-повествователь по профессии гробовщик. И готовит гробик своим 27 годам жизни. Герои его существуют как бы в загробном мире, где смешались времена и пространства. Прямо говорится: «Все пережили гибель, и никакая гибель нас не удивит». «Гибнет Запад». Видимо, кстати перечитать сейчас и «Письмо из Петербурга» Мариэтты Шагинян, датированное 1922 годом: «Петербург стал сейчас «тихой провинцией». Раздвинулись дома (необитаемость, обвалы), улицы (отсутствие движения), кварталы (не так легко попасть из одного в другой, как раньше). А люди придвинулись друг к другу, их стало меньше, наперечет, и все они пребывают на обоюдном поле зрения.

«Козлиную песнь» относят к романам «с ключом», и это отчасти верно. Почти одновременно с вагиновским романом появились «Сумасшедший корабль» Форш, «Скандалист, или Вечера на Васильевском острове» Каверина, «Контрапункт» Хаксли, а в наши дни «ключ» потребовался для книги «Алмазный мой венец» Катаева.

Но если современников жгуче интересовала обычно разгадка прототипов героев романа, то сегодня на первый план выдвинулась именно точная атмосфера далеких лет, вернее, точность атмосферы, множества ярких деталей, примет бытия. Я бы подчеркнул близость книг Вагинова к повестям и романам, а также к мемуарным книгам Белого, назвал бы творчество Уолтера Патера, сейчас забытого нами, а тогда необыкновенно и притягательно влиятельного. Да и Павел Муратов со своей прозой явно неподалеку.

И в поэзии его, и в прозе важны особенность и умение сочетать фантасмагорию с реалиями Петрограда-Ленинграда, скрупулезное знание автором мельчайших оттенков описываемой действительности. Он не только знает эту жизнь, он ее любит и творит такой, какой не только видит, но и какой бы желал ее видеть.

***

Жизнь, показанная Вагиновым, на первый взгляд бездуховна, иррациональна, словно бы действие происходит на морском дне (Петроград – некий Китеж, только без сусальности и остронациональной ностальгии), мир зыблется вместе с массами водообразной субстанции, искажающей предметы и лица наподобие призм и линз.

В немалой степени Вагинов, на мой взгляд, предтеча абсурдистов, предтеча экзистенциалистов. Связь с реальным миром в его произведениях не совсем утрачена, но уже явственно надорвана. Налицо одиночество каждого персонажа и невозможность, непостижимость проникновения в его внутренний мир, налицо его замкнутость в себе. Каждый герой ведет борьбу с судьбой, с роком, с фатумом – в одиночку. И борьба эта почти всегда заканчивается поражением (чаще смертью). Даже те отдельные персонажи, одержимые идеей сытой спокойной жизни, не могут принять формы нового победившего миропорядка, не могут до конца осовмещаниться. Рок ведет их через страдания к безверью, лишает идеалов и иллюзий, приводит к абсурду.

Выхода из тупиковой ситуации нет. Вагинов – изверившийся интеллигент, не то атеист, не то язычник, кажется, он утратил Бога. «Играй, игрок, ведь все равно кладбище» (ноябрь 1922). Вагинов, впрочем, был достаточно пластичен, известны (хотя и не опубликованы) его отзывы на французские романы, а поэзия и проза его испытывают сродство со многими течениями литературной мысли: символизмом, акмеизмом, эмоционализмом; наконец, Вагинов стал одним из предтеч обэриутов и на короткое время – членом ОБЭРИУ. Вагинов, чья фантасмагория мира проходит перед глазами как бы облеченная в туман и дрожание. Однако через этот туман вы чувствуете наплывание толп и качание деревьев, которые живут и дышат по-своему, по-вагиновски, ибо художник вылепил их своими руками и согрел их своим дыханием».

***

Интересно, что герои Вагинова не боятся выглядеть смешными. Они совершают странные поступки, ведут себя порой алогично с точки зрения здравого смысла, но в том-то и суть, что писатель изначально уверен в иррациональности бытия, в абсурдности человеческого существования. Берусь утверждать, что Вагинов – экзистенциалист до экзистенциализма (впрочем, он, конечно, был знаком с работами предтеч экзистенциалистов: Кьеркегора, Бердяева, Шестова, не говоря уже о Достоевском). И он – сюрреалист до русского сюрреализма (впрочем, Адамович сравнивал его стихи со стихами Элюара).

Проблема человеческого бессмертия сводилась для Вагинова к проблеме бессмертия личного, и вот какие пути он предлагал: бессмертие через литературный труд, через созданные произведения или же эфемерное бессмертие через духовный отпечаток на фоне материальной культуры, через собирание книг, вещей, музейных раритетов (вроде того, как отпечатывается хвощ на куске каменного угля или остается насекомое в янтаре). Отсюда немалая доля и «черного юмора». Путь всякой плоти естественно ведет к смерти, и когда герой приближает свою смерть, испытывает себя через игры со смертью, он нередко вынужден кончать самоубийством (не важно – физическим или духовным, интеллектуальным). Страх смерти делает человека одиноким. Некоторые вагиновские герои пытаются преодолеть одиночество судорожной жаждой творчества, добиваясь, к сожалению, всего-навсего имитации воссоздания новой духовности.

Вагинова никогда не интересовало типизирование, он старался вглядеться в индивидуальное. Не боясь при этом архаики. Его поэтика с оглядкой на античность тем не менее вся устремлена в будущее. Он не случайно стал предтечей обэриутов, ведь и сегодня его нередко вспоминают в качестве писателя, предвосхитившего творческие поиски метаметафористов и концептуалистов, постмодернистов, наконец.

Вагинов сделал своей отличительной особенностью, своей сильной стороной – свои наиболее слабые: книжность, неполное (однобокое) знание действительности, тягу вырваться из плена своего времени, отчуждение от реальности, переимчивость и пластичность, интонационные и сюжетные заимствования... Любой роман Вагинова – обширный монолог автора, разбитый на реплики, на диалогические споры или рассуждения, фрагментарно (на манер стеклышек в калейдоскопе) отражающие его раздумья, его духовные метаморфозы. Хлебников и Бахтин привили ему вкус и пафос новой литературы, литературы достаточно авангардной. Карнавализация мира – не вызывающе яркая, зрелищная, а тягучая, будничная, как серый охтинский денек, – завертела хоровод его образов.

Трагедия героев Вагинова, пожалуй, в том, что привычный для них миропорядок сломан, Бога больше нет и нет замены. Но Вагинов при всем при том не стал чисто абсурдным писателем, как Ионеско и Беккет, он именно экзистенциалист, ставящий в своем творчестве вопросы смысла жизни. Вагинов полифоничен не менее, скажем даже, Достоевского, уступая ему, впрочем, в масштабе и силе дарования. Будучи, несомненно, певцом смерти, сроднившись с ней (а Вагинов наверняка предполагал исход своей болезни), он скорее все-таки трагический оптимист, нежели пессимист, ведь он верит в пифагорейский и филостратовский метемпсихоз, верит в повторяемость судеб, ситуаций, а значит, в конечное бессмертие человеческой души. Кстати, и Камю заметил позже, резюмируя ответ творца (Достоевского) своим героям: «Жизнь – ложь, и она – вечна».

Наверное, вполне оправданно и даже обязательно в «конце века» и в начале нового столетия вновь возникают и общественные катаклизмы, и эсхатологические предчувствия. Наши современники, мы с вами, увы, знаем это не понаслышке.