Глубоко карнавальный человек

Футуристы пытались построить славянскую мифологию и посвящали песни языческим богам.
Н.Рерих. Идолы. 1901. Государственный Русский музей, Санкт-Петербург

Мой текст не более чем некий историко-культурный комментарий к стихотворению Велимира Хлебникова «Не шалить!» – может быть, наиболее законченному стихотворению поэта, который, как известно, бросал свои стихи на полуфразе.

Хлебников был для меня загадкой с моей юности. Он, на мой взгляд, – откровенный вызов всей традиции европейской культуры. Можно согласиться с поэтом-авангардистом и теоретиком авангарда Сергеем Бирюковым, сказавшим: «Хлебников – центральная фигура века». Во всяком случае в авангардном искусстве.

Казалось бы, поэт ближе к революционаризму и разрушительной демагогии большевиков, многое, слишком многое отрицавших в западной культуре, нежели к русским интеллектуалам. Но удивительно, что тонкие, европейски образованные ценители пропагандировали поэзию Хлебникова, когда советская власть ее запрещала. Именно на эту толерантность европейской культуры всегда рассчитывают авангардисты, можно сказать, паразитируют на этом.

Пещерные смыслы

Авангард всегда воскрешает архаику. Сегодня филологи сводят футуристов к сложной поэзии ХVIII века. Но мне-то кажется, что авангард возрождает гораздо более древние смыслы, в каком-то смысле доисторические, пещерные смыслы. Для России это и языческие темы, столь характерные для Хлебникова, но и возрождение монгольского прошлого, причем одобрительного: «Усадьба ночью, чингисхань!» – написал Хлебников в 1915 году. Через два года это и случилось. Сказано это было, кстати, до появления евразийских теорий. Это воскрешение той архаики, которая вдруг явилась бы на ученое заседание и удивилась: «Здравствуйте, а я жива! Чего вы здесь сидите в пиджаках-то?» А «свобода приходит нагая»!

Я просто снял рубашку,

Дал солнце народам – Меня!

Голый стоял около моря.

Так я дарил народам свободу».

«Я и Россия», 1921 год.

Тем не менее европейская культура усваивает и эту архаику, и этот авангардный нудизм, и самолюбование эксгибициониста. Более того, именно европейская культура родила антиевропейского мыслителя, весьма повлиявшего на мировую культуру, который первый бросил вызов христианской цивилизации. Я, разумеется, имею в виду Ницше. Хлебников весь пронизан ницшеанскими идеями. Ницше оказал влияние вообще на русскую культуру начала XX века. Как говорил один из русских мыслителей, именно Ницше был тайным советником большевиков. Ницшеанская воля к власти, писал Федор Степун, лежала в основе большевистского переворота.

В сегодняшнем отечественном литературоведении хлебниковский парафраз Ницше прописан достаточно отчетливо. Так, сравнивая «Зангези» Хлебникова и «Так говорил Заратустра» Ницше, Лада Панова пишет: «Герой Хлебникова – упрощенно-авангардный клон Заратустры. Согласно «звездной азбуке», их имена приравниваются начальным. По образу и подобию Заратустры Зангези проповедует новую идеологию, прибегая к характерным для Ницше парономасиям, афоризмам и игре слов. У него те же отношения с аудиторией: одни принимают его просветительские речи, другие их воинственно отрицают. Наконец, он помещен в горно-лесной пейзаж – тот же, что и Заратустра». И, наконец, Хлебников, подражая Ницше, проповедует сверхчеловека.

Ахиллесова пята

Хлебников выразил свой восторг перед Октябрьским переворотом так: «Первая заглавная буква новых дней свободы так часто пишется чернилами смерти» («Октябрь на Неве»). Разумеется, сам поэт не причастен к творившемуся тогда злу. Он просто выразил господствовавшее во взбаламученной стране умонастроение. А оно было вполне антиисторическим и антихристианским. Для сравнения: Христос слышал неслышимый другими голос своего Отца и повиновался ему. Хлебников задает себе и своим словам уровень абсолютного нигилизма по отношению к культуре: «Мы верим в себя, – пишет он в «Трубе марсиан» (1916), – и с негодованием отталкиваем порочный шепот людей прошлого, мечтающих уклюнуть нас в пяту. Ведь мы босы. <┘> Но мы прекрасны в н е у к л о н- н о й и з м е н е с в о е м у п р о ш- л о м у» (разрядка Хлебникова. – В.К.). Здесь очевидна внутренняя рифмовка с «ахиллесовой пятой» («уклюнуть в пяту»), иными словами, будетляне выглядят почти гомеровскими героями. Поэт восклицает: «Старшие! Вы задерживаете бег человечества и мешаете клокочущему паровозу юности взять лежащую на ее пути гору. Мы сорвали печати и убедились, что груз – могильные плиты для юности». Можно сказать, что в этих словах звучит неплохо усвоенный Ницше, провозгласивший в «Заратустре» приход человека будущего – сверхчеловека. Но, как и многие другие последователи немецкого мыслителя, русский поэт задается практическим вопросом: «к а к о с в о б о д и т ьс я  о т  з а с и л ь я  л ю д е й  п р ош л о г о»? (это тоже из «Трубы марсиан»). На этот вопрос с успехом ответили и большевики, и нацисты. Конечно, это абсолютно революционный, эволюционно-творческий путь. «Борьба с отцами и дедами относится, по существу, к революционной психологии», – писал Федор Степун, рассказывая, как большевики расправлялись с прямыми своими предшественниками.

А что же происходило в искусстве в этот момент? Была замечательная формула в первом манифесте футуристов, «будетлян», – «бросить Пушкина, Толстого, Достоевского с парохода современности». Не сбросить, а именно бросить. Как хлам, как ненужную вещь. Манифест назывался «Пощечина общественному вкусу». Вместо имени Пушкина возникает имя Хлебникова. Хлебников и есть «наше всё» для авангарда. Любопытно, что сами футуристы понимали, что Хлебников нормальным читателем воспринят быть не может. Его друг и почитатель Маяковский писал: «Хлебников – не поэт для потребителей. Его нельзя читать. Хлебников – поэт для производителя».

Хлебников в автобиографии подчеркивал свое «антицивилизационное», антипушкинское происхождение: «Родился 28 октября 1885 в стане монгольских <...> кочевников». То есть прямое противопоставление пушкинской традиции. Пушкин боится Пугачева как создателя «бессмысленного и беспощадного русского бунта», добавлю – степного, поволжского бунта, бунта еще не освоенных кочевых окраин. У Хлебникова же – «в пугачевском тулупчике я иду по Москве». Это совершенно откровенно антипушкинское выступление. Дело в том, что тема Пугачева – это тема русской культуры. Хотя Пушкин считал, что Пугачев – явление характерное для русской культуры, но враждебное тем духовным ценностям, которым был верен сам поэт. Напомню описанную Пушкиным встречу Пугачева с астрономом Ловицем: «Пугачев бежал по берегу Волги. Тут он встретил астронома Ловица и спросил, что он за человек. Услыша, что Ловиц наблюдал течение светил небесных, он велел его повесить поближе к звездам».Такое у него было отношение к науке.

Не шалить!

Разумеется, подобных любителей науки было много. Достаточно вспомнить щедринского градоначальника, который «сжег гимназию и упразднил науки». Сверху произвол, снизу вольница, но корень слова и явления – один. Так вот, бросили с парохода Пушкина, взяли Хлебникова, а события шли: дальше – революция, Гражданская война, голод, разруха, продразверстка, тамбовское восстание, после которого немного отрезвевший Ленин провозглашает НЭП... Период военного коммунизма футуристы приняли с восторгом: всё наново! А вот НЭП – не очень.

5 февраля 1922 года в газете «Известия ЦИК» были опубликованы два стихотворения – «Прозаседавшиеся» Маяковского и «Не шалить!» Хлебникова. Ленин высказался о «Прозаседавшихся» положительно: «<...> давно я не испытывал такого удовольствия, с точки зрения политической и административной<...>Не знаю, как насчет поэзии, а насчет политики ручаюсь, что это совершенно правильно».

А вот стихотворение Хлебникова, рассказывают, ему резко не понравилось. Хотя, казалось бы, оно вполне революционное. Но, во-первых, оно было антинэповское (то есть против политики Ленина тех лет), а во-вторых, – раскрывало то, что на самом деле в 1917–1918 годах проделали большевики. То есть пугачевско-разинский смысл Октябрьской революции, уничтожившей русскую классическую культуру. Хотя, по сути, оба стихотворения об одном и том же – о перерождении революционных радикалов в чиновничью элиту, об уходе революционно-разбойничьего пафоса из новой державы. Не забудем, что в этот момент многие лучшие представители русской культуры уже оказались за рубежом. Они либо эмигрировали сами, либо были высланы. А на горизонте маячил Философский пароход.

Те поэты, что остались и воспевали революцию, сравнивали ее с крестьянскими войнами: Василий Каменский пишет поэму про Стеньку Разину. Есенин создает драматическую поэму «Пугачев», где разбойник приобретает черты фольклорного благородного героя. Вообще мотив противопоставления народа образованным классам – известная славянофильская схема. Она и торжествовала в пореволюционной России с элементами «азийства». В этом контексте стоит вспомнить и слова Чижевского о национализме футуристов: «Попытки футуристов построить славянскую мифологию (Хлебников и даже Асеев со своей посвященной языческому Перуну песней и др.) и фантастически-исторические мотивы (казацкая Украина у Асеева) выходят даже за пределы русского к общеславянскому национализму (ср. стихотворение «Боевая» Хлебникова, обращенное к «прапрадеду славян»), автором изобретенному Славуну». Вспомним, однако, предсказание Петруши Верховенского в «Бесах» Достоевского, что возмутится Русь и заплачет земля по старым богам. Именно этого антихристианского восстания языческих смыслов и боялись русские религиозные мыслители. В «Вехах» Сергей Булгаков писал: «Разрушение в народе вековых религиозно-нравственных устоев освобождает в нем темные стихии, которых так много в русской истории, глубоко отравленной злой татарщиной и инстинктами кочевников-завоевателей. В исторической душе русского народа всегда боролись заветы обители преп. Сергия и Запорожской Сечи или вольницы, наполнявшей полки самозванцев Разина и Пугачева». Выразителем этой кочевой стихии, отрицавшей цивилизацию, и оказался поэт будетлянин.

Кочевая стихия

Хлебников тоже часто поминает Разина, но в стихотворении «Не шалить!» это противопоставление низовой, архаической культуры культуре буржуазной, европейской, городской выявлено наиболее внятно:

Эй, молодчики – купчики,

Ветерок в голове!

В пугачевском тулупчике

Я иду по Москве.

Пугачевский тулупчик, как сказано в комментариях, – это меховая куртка, подаренная Хлебникову Маяковским в начале 1922 года, а в поэтическом переосмыслении – это, конечно, тулупчик дворянина Гринева. (Позже Марина Цветаева назвала самоубийство Маяковского дворянским жестом.) Тот самый заячий тулупчик, который разбойник, в общем, выцыганил у барина. Вот в этом пугачевском тулупчике, выпрошенном у барина, поэт идет по Москве, по той Москве, куда Пугачев не дошел, хотя рвался. В революцию он пришел, а с ним и его «воры».

В «Окаянных днях» Бунин писал: «Лица хамов, сразу заполнивших Москву, потрясающе скотски и мерзки. <...> Ходил по переулкам возле Арбата. Разбитые стекла и т.д. <┘> Заснул около семи утра. Сильно плакал. Восемь месяцев страха, рабства, унижений, оскорблений!» Зато поэт-авангардист, духовный потомок и последователь Пугачева, чувствует себя как хозяин Москвы. Но когда начался НЭП (Бунин к тому времени уже эмигрировал), Хлебников вдруг ощутил себя как завоеватель, грабитель, которого вдруг начали оттеснять те, кого совсем недавно истребляли.

Не за тем высока

Воля правды у нас...

Воля правды у нас – то есть у большевиков. При этом «воля правды» вполне читается как ницшевское «воля к власти».

В соболях – рысаках

Чтоб катались глумясь.

То есть люди начали питаться, во что-то одеваться не только в распределителях по талонам. Это кажется глумлением над революционными идеалами и вызывает гнев поэта:

Не затем у врага

Кровь лилась по дешевке┘

Поразительно! Слова «Кровь лилась по дешевке» произносятся поэтом с одобрением. Миллионы убитых, расчлененных, сожженных, расстрелянных и пр. кажутся языческому взгляду нормой. «Россия, кровью умытая» – так назвал свою эпопею о Гражданской войне Артем Веселый. Тот ужас, который холодил кровь Бунину, здесь оборачивается пиитическим восторгом по поводу пролитой крови. Быть может, не случайно Бахтин именует Хлебникова «глубоко карнавальным человеком», то есть, как я понимаю, человеком, который живет в неразличении верха и низа, жизни и смерти, добра и зла. Об этом и строчки стихотворения:

Не затем у врага

Кровь лилась по дешевке,

Чтоб несли жемчуга

Руки каждой торговки.

Полная смена верха и низа. Разумеется, «жемчуга руки каждой торговки» не носили. Скорее, жемчуга эти надо было искать у жен партийной и чекистской элиты. Но бороться приучены были революцией именно с купцами. Но это и строчки о неудаче пугачевского бунта. Требуется уход для нового собирания сил. И пугачевская тема незаметно переливается в разинскую:

Не зубами скрипеть

Ночью долгою,

Буду плыть, буду петь

Доном – Волгою!

Я пошлю вперед

Вечеровые уструги,

Кто со мною – в полет?

А со мной – мои други!

То есть попытка найти себе соратников, другов. Не друзей, это слишком интеллигентное слово. Мои други – это нечто вольно распевочное, почти разбойничье. Разина Хлебников любил и посвятил ему не одну строчку, любил как символ разбоя. Так и Волгу воспринимал: «Недаром и до сих пор Волга каждую ночь надевает разбойничий платок буйной разинской песни». Бунин с тоской и ужасом писал о тех, кого звали на «Стенькин Утес», и о самом Стеньке Разине: «В мирное время мы забываем, что мир кишит этими выродками, в мирное время они сидят по тюрьмам, по желтым домам. Но вот наступает время, когда «державный народ» восторжествовал. Двери тюрем и желтых домов раскрываются, архивы сыскных отделений жгутся – начинается вакханалия. Русская вакханалия превзошла все до нее бывшие – и весьма изумила и огорчила даже тех, кто много лет звал на Стенькин Утес, – послушать «то, что думал Степан». Странное изумление! Степан был «прирожденный» – как раз из той злодейской породы людей, с которой <┘> предстоит новая долголетняя борьба».

Но Хлебникову именно образ Разина позволяет противопоставить европейскому понятию свободы, ограничивающей свое пространство свободой Другого, без посягательств на чужую экстерриториальность, тем более на жизнь Другого, – идею степной, стихийной воли, не считающейся ни с чем, кроме своей Прихоти-Воли. Сошлюсь на современного исследователя: «В поэме «Уструг Разина» свершение человеческого жертвоприношения ВОЛГЕ– ДНЕПРУ <┘> сопровождается шаманской речью жертвователя: «К богу-могу эту куклу!..» <┘> В маске шамана-жреца Разин провозглашает текст заклятия, гарантирующего «умное» приятие первобогом-Волгой («богом Воли») жертвенной «девы-астраханки». Исходное «нас на бабу променял» чревато исторжением Разина-царя из волевого потока самого «порыва вперед», клеймлением атамана именем «предателя Воли». У Хлебникова воинская жертва ВОЛГЕ–ВОЛЕ также восстанавливает харизматичность Разина-царя, «ОТЦА ВОЛИ ВОЛЬНОЙ».

Велимир Первый

Любопытна и подпись Хлебникова (как сообщено в примечании) в машинописном варианте стихотворения – «Велимир Первый». Так он обычно себя именовал. То есть новый повелитель мира, мировой владыка вроде Тамерлана и Чингисхана. Большевики были не меньшими чингисханами, как писали о них Иван Бунин, Зинаида Гиппиус и другие русские писатели-эмигранты. Так, Гиппиус на вопрос, «что происходит с Россией», отвечала: «А происходит приблизительно то, что было после битвы при Калке: татаре положили на русских доски – и пируют». Но, повторю, в какой-то момент новым властителям стало понятно, что если народ хоть чуть-чуть не накормить, то произойдет взрыв, который разнесет и власть, и страну. Был введен НЭП, который большевики назвали передышкой, а, скажем, Михаил Булгаков возвращением от смерти к жизни.

Но уже произошедшее восстание масс требовало не возврата к прошлой России, а серьезных перемен. «Дворянско-буржуазную» культуру тем или иным способом пытались «опустить». Мне не раз приходилось писать, что авангард есть своего рода побочный продукт восстания масс. Авангард – это система упрощения высокой культуры. Лефовец Михаил Левидов в январе 1923 года писал: «Полтораста лет после Петра – один Пушкин и 90% безграмотных. Нет, довольно! Противоестественное уродство пора прекратить». И заключал: «Достоевского в музей, а Россию из музея, из банки со спиртом – в живую жизнь. Вот где смысл и значение организованного упрощения культуры, которое осуществляет революция». Уничтожение культуры воспринимается как заслуга. Это и есть разбойничий крик авангарда. Пушкин и Достоевский волевым указом революционной власти должны быть навсегда брошены с парохода, паровоза (который летит вперед до остановки в коммуне), летатлина. Но эта власть, как выяснилось, не приемлет любой самодеятельности, в том числе и самодеятельности авангарда.

И с течением времени происходит любопытное превращение: Хлебников оказывается в оппозиции этой большевистской новой политике и, в конечном счете, власти. Хотя, по сути, он выступал именно как настоящий большевик. Не случайны слова Николая Харджиева в 1945 году: «Поэт, которого считали каким-то «человеком не от мира сего», писал агитационные стихи для бакинского пятигорского РОСТа, был лектором политотдела Каспийского флота, участвовал в иранском походе Красной Армии. <...> В своих монументальных поэмах 1920–1922 годов Хлебников прославляет революцию и говорит о защите ее завоеваний».

Хлебников в сердцевине своей большевик, ницшеанец. Но иронией исторического процесса на какой-то момент он оказался противником большевистского режима. Сошлюсь на политолога Иосифа Дискина: «По иронии судьбы большевики, выросшие из воспевания революции, начали – пусть не сразу, но начиная с 20-х годов, – устанавливать свой, но прочный государственный порядок, включая истеблишмент. Хлебников с его традицией подрыва истеблишмента оказался в оппозиции, и весь российский авангард – в противостоянии главной доминанте социальных изменений – становлению прочного социального порядка». Более того, спустя 50 лет он стал казаться борцом с советским застоем и казенщиной. Напомню стихотворение «Сон» Николая Асеева (1959): «Мне снилось, Хлебников пришел на съезд поэтов, –/ Пророк, на торжище явившийся во храм,/ Нагую истину самим собой поведав,/ Он был торжественно беспомощен и прям».

Этот поразительный Хлебников оказывается символом, даже не символом, а почти самим Христом, если угодно. Иначе не понять этой строки, апеллирующей к евангельскому сюжету. Поэтому в этих прекрасных строках все же можно увидеть нечто кощунственное. Гораздо точнее был Маяковский, написавший в 1922 году в некрологе «В.В. Хлебников»: «Его биография – пример поэтам и укор поэтическим дельцам». И если искать в творчестве Хлебникова нечто, имеющее поучительное вневременное начало, то именно это рыцарское поэтическое бескорыстие. Опять сошлюсь на Маяковского: «У Хлебникова, редко имевшего даже собственные штаны, <┘> бессеребренничество принимало характер настоящего подвижничества. Мученичества за поэтическую идею». Как сочеталась такая жизненно-поэтическая позиция с призывом к разбойничьему, степному грабежу – одна из загадок степной России! Возможно, рождена она была личной бытовой нищетой. Вместе с тем нельзя не порадоваться за российско-европейскую культуру, которая умеет переваривать и абсолютно чуждые ей явления, вбирая в себя духовное и осознавая опасное.

Если, конечно, это опасное осознается.