Ирина Винокурова
Татьяна Бек и Ирина Винокурова. Москва, 1996 г.
Последний раз мы виделись с Таней в Нью-Йорке в самом конце сентября 2004 года. Был ранний теплый вечер, мы сели на скамейку в Центральном парке, Таня достала из сумки свою новую книжку, только что вышедшую «Сагу с помарками», и написала: «Дорогим Ирочке и Саше – которых люблю, как родню: нежно и верно...»
Меня очень тронула эта надпись: я ведь тоже любила Таню «как родню: нежно и верно», хотя подружились мы уже взрослыми людьми. Видимо, поэтому мы так и не смогли никогда перейти на «ты», а продолжали обращаться друг к другу на «Вы», несмотря на немалое число брудершафтов.
Мне всегда были интересны Танины стихи, и я старалась сказать ей хотя бы несколько слов по поводу новой подборки, и – тем более – книги, обсудить ее очередную «беседу» с очередным (но всегда неслучайным) писателем, которые она делала с таким мастерством. А уж Таня, как никто, была внимательна к моим работам и щедра на одобрение. Однажды вместо простого телефонного звонка она прислала мне большое письмо, удивив и обрадовав этим «старинным» жестом.
В те годы я работала в отделе критики журнала «Октябрь», и Таня постоянно писала для нашего отдела, откликаясь на мои всегдашние просьбы дать «хоть что-нибудь». Если Таня говорила, что напишет, я могла быть совершенно спокойна: материал обеспечен, и материал первоклассный. Принеся в редакцию статью или рецензию, Таня никогда не уходила сразу, а непременно оставалась поговорить. Она присаживалась к моему столу, и мы вполголоса (в той же комнате сидели еще двое моих коллег) обсуждали литературные новости, вышедшие книги и журнальные публикации, радуясь совпадению наших вкусов. Когда Таня стала работать в отделе поэзии «Дружбы народов», мы нередко посылали другу другу авторов. Так Таня познакомилась с пишущей верлибры Ирой Новицкой, с которой я училась на одном курсе, а я – с друзьями Тани тоже со студенческих лет, Викторией Шохиной и Виктором Малухиным.
Наше общение протекало в ту пору обычно в редакции, но однажды, в январе 91-го года, мы вместе отправились в Ленинград – на конференцию, посвященную Бродскому. Я должна была делать доклад, а Таня ехала с намерением написать о конференции отчет, но больше для компании. Мы жили в одном номере, очень дружно и весело. К нам часто заходил Танин старинный товарищ Рейн, один из устроителей этой конференции, развлекая нас байками из своей ленинградской жизни. Однажды мы чуть ли не полночи проговорили с Игорем Шайтановым.
Отчет о конференции Таня должна была писать для «Вопросов литературы» (по-домашнему «Воплей»), куда я перешла к тому времени работать. В «Вопли» меня, собственно, сосватала Таня. Сама она долго работала в этом журнале, потом оттуда ушла, и получилось, что я села на ее бывшее место. Когда вслед за мужем я уехала в Америку, Таня вернулась в «Вопросы литературы» теперь уже как бы на мое место, и эта рокировка нас всегда забавляла.
Когда мы с Таней прощались перед моим отъездом, то твердо условились поддерживать связь, но до переписки тогда дело не дошло. В том числе и потому, что я вскоре вернулась: в январе 93-го года внезапно умер мой отец. Я провела в Москве несколько месяцев, и Таня в это время приходила ко мне постоянно, почти каждый день... Возникшая близость сохранится навсегда вопреки разделявшим нас расстояниям и нечастым встречам.
Если я приезжала в Москву, мы виделись практически ежедневно: Таня старалась отложить дела. Мы бродили по городу, сидели в кафе, но чаще у меня, то есть у моей матери, где я всегда останавливалась. Таня неизменно приходила с дарами – букетом полевых или садовых цветов («В Америке таких нет!» – фраза подразумевалась, но вслух не произносилась), с какой-нибудь ужасно нужной мне книжкой. Эти книжки обычно были нужны самой Тане, но она их дарила, отрывая от себя, и отговорить ее было невозможно.
Несколько раз Таня приезжала в Америку, мы делали все возможное, чтобы встретиться. В один из Таниных приездов мне удалось организовать ей выступление в нашем Иллинойском университете в городке под названием Урбана-Шампейн. На славянской кафедре было в то время много аспирантов, хорошо понимавших по-русски, не считая приехавших из России, которых тоже было немало, так что собралась довольно большая аудитория. Таня решила говорить о «женской поэзии». С одной стороны, эта тема ее глубоко занимала, и Таня часто касалась ее в своих статьях, а с другой, она была крайне кстати для подобной лекции – в связи с западной модой на все «гендерное». После лекции Таня читала стихи, ее внимательно слушали, мы обе были довольны.
Таня прожила у нас тогда неделю-полторы. Помню, в первый вечер мы сидели в каком-то ресторане и вместо тостов повторяли одни и те же блоковские строчки: «И невозможное возможно,/ Дорога дальняя легка...»
В тот свой приезд Таня успела узнать и полюбить моего мужа, наших сыновей, Даню и Тему. Остальных моих родственников она знала и любила давно. С моим отчимом, Анатолием Наумовичем Рыбаковым, Таня была знакома с ранней юности, он был близким другом ее отца. Очень теплые отношения сложились у Тани и с моей матерью. «Татьяна Марковна – чудо доброжелательства и деликатности», – эту фразу я часто слышала из ее уст.
Именно с моей матерью Таня сделала одну из самых последних своих «бесед». Они проговорили много часов, а когда расстались, мама мне сказала по телефону с испугом: «Знаешь, у Тани очень плохое настроение, обязательно ей дозвонись». Я сразу схватила трубку, но дозвониться не могла: то автоответчик, то занято. Так продолжалось несколько дней, а потом – рано утром – новый мамин звонок: «Таня умерла!»
У меня осталось множество Таниных писем. Когда она освоила электронную почту, наша переписка вступила в новую фазу: она была теперь гораздо более интенсивной, иногда мы «интернетились» (Танин неологизм) по несколько раз за день, но сами письма стали короче.
Вот некоторые из ее писем (печатаются с сокращениями).
24 мая 1993
Дорогая Ирочка!
Страшно рада была получить от Вас письмо, сегодня же отвечаю. <...>Отца Вы не забудете не только нескоро, но никогда, даже краски не побледнеют. Просто притупится боль... Вот какая я мудрая, когда речь идет о других.
Что у меня? Вот вышла долгожданная книжечка, очень моему сердцу симпатичная, хоть и с массой опечаток [«Смешанный лес»]. Мечтаю, чтобы она до Вac дошла. Наша с Вами (а что: Вы активный участник!) антология по акмеизму лежит, как у нас водится, мертвым грузом на пороге типографии, т.к. все художники больны и что-то там не могут довести до конца в иллюстрациях<...>
Я потихоньку нищаю (как и половина нашего населения), но – сумою, а не духом, дух пока вроде бы жив, хотя и неровен. Я себя очень успешно утешаю тем, что каждый приличный российский литератор должен пройти сквозь все: и сквозь успех, и эйфорию, и спад, и лежание на диване (Анна Андреевна), и безработицу, и бедность.
Хожу в Литинститут, все более чуждый мне в целом, хотя семинар свой я очень люблю<...>
Вы пишете, что радуетесь нашему референдуму, но после такового тут развернулись не вполне радостные события (1 мая). В этом смысле все тревожно...<...>
18 июля 1993
<...>Спасибо за духи и очень хорошее письмо. Я рада, что Вы полны сил и энергии (это я почувствовала между строк)<...>
С архивом дело постепенно движется, хожу туда 2 раза в неделю – «обрабатываю». Сама работа оказалась для меня довольно-таки трудоёмкой и муторной (я совершенно не предполагала, что это целая особая специальность: нумеровать, классифицировать, оформлять папки и составлять описи), но... назвался груздем – обрабатывай кузов. Айвазян платит и даже заикался, чтобы я пошла к ним вообще на эту работу, но, увы, оно совершенно не моё, не говоря о самой обстановке в ИМЛИ, затхлой, черносотенной, неприятной...
Архив Е[вгения] М[ихайловича] [Винокурова] местами очень интересен: письма, конспекты к семинарам в Литинституте и проч. Хотелось бы верить, что придет потом молодой и светлый исследователь и ему всё это пригодится.
У меня всё неплохо. Тема психоза, который я выливала на Вашу многострадальную голову (теперь мне смешно и совестно), исчерпалась и иссякла. Мир и дружба. (Многолетние и глубокие связи, как я поняла, по возможности рвать нельзя, новые, той же глубины, в нашем возрасте как-то не образуются).
Пишу и стихи, и статьи, хотя не уверена, что в окружающем мире кому-то сейчас это нужно. «Всё расхищено, предано, продано...», однако нужно себя сохранять и в этой новой реальности без эха. Задача трудная, но достойная усилий.<...> Остаюсь оптимистом!<...>
29 сентября 1993
<...>У меня всё хорошо. Я снова стала бодрой и улыбчивой. Вы очень удивитесь, но вот уже три недели я работаю в «Воплях» на Вашем месте лицом к лицу с Олегом [Салынским], у которого, увы, только что умер отец. Он Вам кланяется. Пригласил меня Лазарь Ильич, зная о моем тотальном безденежье ходить 2 раза в неделю, оклад приличный, вместе с Литинститутом выживу.
У нас тут бардак, хаос, инфляция не желает угомоняться. Наверное, и с т о р и ч е с к и это интересно, но ж и т е й с к и непросто<...>
5 июня 1994
Дорогая Ирочка! <...>Ваши «Два акмеиста» очень понравились и Олегу [Салынскому], и Лазарю [Лазареву нужны только ссылки для библиографа на все источники<...>
Я сейчас психически в замечательной форме: бодра, энергична, весела. Хоть бы так было всегда! Как вспомню свой спад и хаос (коему Вы были свидетелем и мне до сих пор неловко), так становится странно. Будто это была не я...
В «Воплях» замечательно, мы вошли в хорошую колею, к нам снова зачастили лучшие авторы. Хожу туда два раза в неделю, как в дом родной.
Да, недели две назад умерла Галина Николаевна, старая секретарша, помните? Умерла она во сне. Я ее не любила, но жалко.
Умер, как Вы знаете, Саша Рыбаков. Это, впрочем, тема не для письма.<...>
Ваша мама и Ан[атолий] Наум[ович] выглядят неправдоподобно хорошо молодо, привлекательно, свежо. Я (мы виделись сегодня) просто поражена! <...>Не помню, писала ли я Вам, что вот уже полгода у меня живет кошка, которую я люблю б е з у м н о! (Чего и требовалось ожидать от меня – «земную жизнь пройдя до половины»).<...>
19 сентября 1994
<...>Статья об Ахмадулиной всем нам<...> абсолютно пришлась по душе<...> Статья и впрямь написана блестяще, тонко, точно, хотя, на мой взгляд, это лишь г р а н ь ахмадулинского «феномена», который никем пока так и не раскрыт. Это совсем не в укор, а скорее как определение жанра этой Вашей вещи.
Я живу весьма удовлетворительно. Вся нарасхват. Иногда очень устаю от необходимости всё время быть на людях, выступать, общаться. Во мне человек честолюбивый, коммуникабельный и публичный соседствует и конфликтует с Обломовым, с молчуньей и затворницей. Второй ипостаси иногда приходится трудновато...
Моя антология по акмеизму так и лежит на пороге типографии: «ни тпру, ни ну». Сволочи издатели издают себя, а остальным врут и морочат голову<...>
10 января 1995
Милая, дорогая Ирочка!<...> Ваш свитер мне невероятно подошел не просто как одеяние, а больше: мистически. Он абсолютно м о й (знаете, так бывает с вещами), он меня красит, поднимает мне и окружающим настроение, заражает энергией! Да, да, да. Он живой и веселый. Спасибо.
Живу хорошо. Хотя вокруг ужас, война, бред, разор, апокалипсис, вырождение, всеобщее безумие (список синонимов можно продолжать бесконечно). Но я держусь.
Очень много успеваю. Веду какие-то вечера, читаю какие-то лекции (всё это весьма напоминает Петроград 19-го года; см. любые мемуары), пишу статьи. Реже – стихи. Кручу романы. (Но люблю только кошку). Не теряю любопытства и чувства юмора.
<...>Журнал наш прямо-таки расцвел, согласно социологическим выкладкам вышел на 2-е место по популярности в России за 1994 год («Знамя» на 1-м), однако финансово висим на нитке. Какие-то мафиозные арендаторы, ревизии, штрафы... Скоро будем работать все в одной комнате. Та же ситуация в Литинституте. Нищета и жалкость. Этой власти «культура и просвещение» не нужны в о о б щ е.
<...>за то время, что мы не виделись, з д е с ь буквально сменилась эпоха. Расслоилась интеллигенция (ее, вернее, как выяснилось, доподлинной-то почти и не было). Всё это чрезвычайно интересно, когда бы не было так страшно.
Однако, что естественно, многие ценности, прежде не ценимые, приобрели большую яркость, сладость, весомость... Но всё, всё при встрече.<...>
2 апреля 1995
Город Нью-Йорк
<...>Пишу в воскресенье вечером после выступления Бродского и визита (эта их новая квартира оказалась в пяти минутах ходьбы) к Рыбаковым. Полна впечатлений, каковых у меня вообще здесь такой перебор, что слишком. Не успеваю ни прожевать, ни переварить, ни тем более посмаковать. Вчера вечером вдруг наступил резкий спад после двухнедельной эйфории, и страшно захотелось домой к кошке, к одиночеству, и с к у д о с т и бытия. Ладно, это всё психика.
Бродский. Он безусловный, всё-таки, гений. Старый, пегий, непритворно значительный человек. Усталый и печальный. Читал на невероятный распев, с очень еврейски-ленинградским акцентом: Что, потому Что, ниЧто... Стихи только новые, уже после «Примечаний папоротника». Высочайшая техника, виртуозные инверсии и переносы, рациональный холод – так кажется поначалу. Слушаешь с восхищением, но и с ответным холодом, ибо творчество и восприятие обоюдны (или невзаимны), как вдруг привыкаешь к этой температуре и сердечно проникаешься этой холодной глубиной, даже бездной. Интересно, что главный и конгениальный наследник Цветаевой, он равен ей в смысле бездны, но обратен температурой... Читал явно без охоты, с нелюбовью к эстраде, с равнодушием к реакции зала, но веяло, веяло огромной личностью. Читал ровно час и не больше, вторую половину чтения уронив высокий, голый лоб в ладонь, почти закрывающую глаза в очках. Нетеатрально путался в бумагах.
Кстати, о зале. Зал был удручающ, что-то брайтон-бичевское, развязно-шумливое, видимо, завсегдатаи «Русского самовара». Они как бы пришли на что-то вроде Жванецкого и все время смеялись на его, Бродского, вовсе не смешные ответы и реплики, что он даже заметил и (без агрессии) подчеркнул: «На самом деле всё это не так уж смешно».
Мне были чрезвычайно интересны его ответы на записки. Вот некоторые из них. «Что, по-вашему, сейчас самое важное для России?» – «Я не знаю». (Очень серьёзно и очень печально зал же в ответ смеется)<...>
А вот наверняка важное для Вас признание. Вопрос о русском языке русского интеллигента, живущего в США. Вначале он боялся, он был в панике, памятуя присловье о языке: «Покинешь меня погибнешь». В первый же день эмиграции, в Вене, испытал ужас, поскольку не смог найти к некоему слову рифму («а я могу найти рифму к любому слову»), но... на 2-й день рифму нашел.<...> И так далее. О верлибре, о нациях, об автографах, о женщинах. Умно, печально (подчеркиваю это в который раз), достойно. Главное ощущение: это крупнейшая в своей о т д е л ь н о с т и личность (<...>«моя жизнь – это моя жизнь, а не жизнь лит. процесса или лит. традиции»). Он против любого обобщения, любой ангажированности, любого «мы».
На улицу вышел (с сигаретой) вместе с толпой – странно, но почти одинокий. Я (меня сопровождал [поэт Александр] Шаталов) колебалась, подойти ли, нет (как писала Тесковой та же Цветаева, «не люблю залюбленных людей и залюбленные города»), – и все же подошла. Представилась, он очень доброжелательно узнал, я сказала, что в «Русском самоваре» я ему оставила книгу от Рейна (он еще не успел ее взять) и подчеркнуто неназойливо сразу откланялась, а он меня окликнул вслед: «Ну как вам? Ничего? Было симпатично?» Я: «Да, да. Очень, очень». Потом пожалела, что не предложила беседу, может быть, он бы и не отказался, но почему-то ужасно не хотелось «рисковать» и на отказ нарываться...
Потом еще долго с Шаталовым сидели в какой-то кофейной забегаловке на Бродвее и – очарованные и нежно возбужденные – перебирали эти впечатления. Большой поэт и большая личность (проверяю себя: н и к а к о г о гипноза имени нет; объективно – так).
...У Рыбаковых было по-другому чудесно и важно для меня. Все же (при всех издержках нрава) А.Н. мне как родственник. Почти уже нет людей на земле, кто так близко знал моих родителей. У него своя драма, мне абсолютно понятная и вызывающая у меня сочувствие. Он пережил свою эпоху, будучи тоже личностью значительной, глубокой и сильной. Но, в отличие от Бродского (сравнение дикое и «некорректное», но так получилось по сюжету дня), он человек общности и неспособный нести экзистенциальную отдельность как счастье. Ему, видимо, плохо (он сказал так: «здесь скушно, там тошно»), но он не жалок. Бизон<...>
Отдельная тема – Межиров, но если Бродский и Рыбаков, такие разные, являют собой разновидности п о д л и н н о г о, то А.П. талантливое «зеро» (все-таки, при всей одаренности, блеске и артистичности). Он «истекает клюквенным соком», пыжится и бесконечно врёт...
Нью-Йорк – город грандиозный, в нём есть всё и в с е возможности<...>
2 мая 1995 года
<...>Я <...>очень ощутимо перенесла «хронологический прыжок» из Америки в Россию. Прошло уже 2 недели, а я не совсем «в себе»: ночью бессонница, днем в голове «буря мглою небо кроет». При этом: дел и «хвостов» за месяц отсутствия накопилось столько, что еле успеваю поворачиваться. Редакция – институт – издательства – вечер студентов в ЦДЛ. И со всеми близкими надо было встретиться,<...> и даже выступить по настоянию одного товарища в... обществе слепых, где оные слепые (какая невероятная разница в отношении к инвалидам т а м и т у т!), нищие, обшарпанные, затравленные, задавали мне рвущие душу вопросы. Как то: «Есть ли в Америке солнце?» (на полном серьезе) или «Правда ли, что там на улицах сплошной разврат?»
Вот она: «родина».
За время моего отсутствия инфляция подскочила невероятно, грязь, печаль, депрессия. Я интуитивно жду каких-нибудь неприятных эксцессов от Дня Победы.<...>
<...>Вообще, отдаляясь, Америка видится мне во все более и более отрадных красках. Моменты утомительные и раздражавшие уходят в тень, а на авансцену выходят новизна, энергия и свежая информация<...>
6 мая 1995
<...>сегодня купила «Московские новости» – там, смотрю, на 1-й странице Винокуров. Приятно! Сейчас же все всех забыли. Однако «и это временно...» Вспомнят.
Кстати. Уже вспомнили. В издательстве «Слово»<...> учреждена очень престижная и действительно прекрасная поэтическая серия «Самые мои стихи», которую я веду. Я ее как бы главный редактор-составитель. Сегодня видела сигнал 1-й книги: Глазков. Блеск! С изяществом, с фантазией, много фотографий и автографов, неординарный формат. Дальше Слуцкий, Тарковский, В. Соколов, Бродский, Рейн, Вознесенский, Ахмадулина, Межиров и другие. Круг ясен: лучшее в русской послевоенной лирике. <...> Сегодня окончательно утрясали планы: и Винокурова выпустим непременно в 1996-м году.<...>
Вот такие новости, Ирочка. У нас тут очень трудно (в прямом смысле) и тревожно. Но я держусь весело...<...>
5 августа 1995
<...>Только что пришла с похорон Юры Коваля, грустно и невероятно. 57 лет. А познакомились мы, когда ему было 40 (а мне – 29), в разгар «застоя»: как ни парадоксально, а с у б ъ е к т и в н о, быть может, самой счастливое и полное время моей жизни. Любила я его уж-ж-жасно: вся книжка «Снегирь» о нем. Мы путешествовали вместе и очень дружили...
А последние полгода вдруг снова сблизились <...>как абсолютно родственные люди, несмотря на н е л е п о с т ь формы.
Это был светлейший, тончайший и довольно-таки трудный (для себя, прежде всего) человек с талантом самой высшей пробы. Последнее время он как-то заметно сдал: порою не в меру пил, порою впадал в настоящие депрессии, но зато написал прекрасный «взрослый» роман «Суер-Выер», который будет в «Знамени» № 9: посмотрите.
Остался сын пяти лет.
Панихида происходила в «ритуальном зале» (проще говоря: в морге) больницы № 67 у чёрта на рогах. Но это были редчайшие по теплоте и подлинности проводы. Народу была тьма (несмотря на лето и субботу), постаревшие шестидесятники, лучшие из них, <...>обшарпанные, но с гонором и породистые, до слёз очевидно у в я д ш и е.
Певчие, которых пригласила родня, пели (не пошло – хорошо), отпускали грехи, кадили, а мы все стояли со свечами.
Очень, очень странно...
Вот и всё.<...>
P.S. В «Лит. газете» за 9 августа прочтите мою статью об антологии Евтушенко. Вам она, возможно, покажется злой, а я не сказала и трети того, что меня именно возмутило. Там же – некролог о Ковале, который я писала.
P.P.S. Да! Только что наконец зашла в соседний дом, где наконец получила 200 долларов – гонорар за лекцию у Вас. Так долго и прихотливо он до меня добирался: с конца марта. Но «всё хорошо, что хорошо кончается». С п а с и б о. Т.
9 октября 1995
<...>Была на поэтическом фестивале в Македонии, на Охридском озере. Это было чудесно. Еще за лето побывала на Валдае (с друзьями на машине) и в Вологде. Так что жизнь дышала и двигалась.
Описать нынешнее время вообще очень нелегко: оно (на нашем с Вами веку) беспрецедентно. Не просто переформировка социальных, дружеских, привычных связей, а всё иначе; взрыв, с искажением, с треском. Даже не знаю порой, как выдерживают душа и психика, но... выдерживают. Выходит, ресурсы человеческой выносливости чрезвычайно велики.
Вообще, я скорее счастлива, чем несчастлива. Жизнь моя повышенно креативна (а кто сказал, что это счастье – всё время жить творчеством – должно хорошо оплачиваться? не должно!). Я много пишу, антология (сейчас читаю корректуры) всё же выходит, я люблю свои семинары, «я есмь»... Многие здесь и сейчас ощущают себя много хуже.<...>
Люблю брата и сестру. Люблю племянников. Лучше всех люблю кошку. Кстати, о племянниках. Катя (22 года) на днях отпраздновала свадьбу с мальчиком-одноклассником – менеджером по мороженому (есть тут теперь и такие профессии). Брат и его жена в лёгком шоке: хотелось жениха получше! но свадьбу сыграли с фатой и в ресторане «Прага»...<...>
13 февраля 1997
<...>Сижу в Гамбургском Доме литературы (вот занесло) – пьем кофе, а с кафедры некий журналист рассказывает по-немецки (в коем я ни бум-бум) о Румынии. А я Вам пишу, чего же боле┘
Я в Германии уже 9-й день, завтра домой. Была на конференции в городе Тутцинге, под Мюнхеном, с двойным названием: «Русская литература сегодня – путешествие в хаос». Из «хаоса» была я, С.Боровиков, редактор журнала «Волга» из Саратова (очень симпатичный человек) и Светлана Алексиевич, которая здесь ужасно знаменита. Еще было много эмигрантов (из известных Вам – Войновичи) и славистов.
Всё это было очень занятно и характерно: «они» «нас» били мордой об стол, доказывая нам, что мы гибнем, вернее – уже погибли (Войнович как раз скорее входил в «мы»). Когда мы возражали, что слухи о нашей смерти всё же преувеличены, нас испепеляли презрением и обвиняли в оппортунизме, советизме и трусости. Некий эмигрант-графоман Катсман меня чуть не убил, сказанув, что даже моя лексика – 15-летней давности (?). Каково!
Зато немцы были в восторге, брали интервью, вообще всячески выражали свою приязнь.
Я заработала на этом деле 400 марок и слегка приоделась.
Интересно, что с Войновичами – поскольку нездоровые страсти рассеялись и улеглись – образовалась совершенно новая, невероятной обоюдной трогательности, любовь родственная и гуманистическая<...> Я после конференции жила у них 3 дня – душа в душу, и все были счастливы. Гуляли, не могли наговориться, он нас рисовал (он же полностью перешел от словесности к вовсе не бездарной, в стиле Анри Руссо, живописи). Вот какая жизнь бывает странная...
<...>Уже рада, что возвращаюсь в Москву. Соскучилась по родне и по кошке<...> Моя абхазская соната отзвучала и завершилась по моей твердой инициативе, ибо, как выяснилось, ОЧЕНЬ трудно мне, невозможно воспринимать альфонса (100-процентного) как мужчину, какие бы у него ни были замечательные мужские признаки. Альфонс – это ужасная дисгармония в самой природе. Такие вот уроки бытия. Как ни странно, у меня всё это обошлось без драм и даже без глубоких травм. Было – и прошло<...>
11 апреля 1997
<...>У меня всё хорошо. Вот, видите, и книжка наконец вышла. [«Облака сквозь деревья»] Я так долго (и страстно) ее ждала, потом уже не ждала... что сейчас (а вышла она буквально неделю назад) испытываю легкое, как бы это сказать, отупение.
Была недавно три дня в Смоленске – дивный город, дивная поездка, дивные люди. От журнала поэзии «Арион» – я, Рейн (он сейчас в повышенной эйфории, но всё равно ужасно обаятельный), знакомый Вам Алёхин и еще некий поэт Строчков. Нас встречали сверх-радушно – вообще, Смоленск до странности интеллектуальный, читающий, Тарту-подобный город. Под эгидой профессора Баевского.
<...>В конце марта в ЦДРИ был вечер памяти Е.М. [Евгения Винокурова], о чем Вы, наверное, уже знаете. Посылаю Вам вырезку из ЛГ, в которой, надо сказать, всё переврано. Хотя не злостно. На самом деле вечер был очень хороший, тёплый, насыщенный: длился более трех (!) часов, и зал был полный. Умнее всех говорил [Игорь] Волгин, хорошо – Николаевская и Жирмунская. Очень здорово выступил [композитор] Эшпай: он и вспоминал интересно, и песню спел пронзительно. Вадим Сикорский произвёл впечатление доброе (он явно очень любил Е.М.), но слегка – о, моё злоязычие! Бог, прости! – выжившее из ума. Ну да ладно...
Были и ученики. Много читали винокуровских стихов – и я еще раз убедилась, какой это был большой и доподлинный поэт<...>
6 июня (пушкинский день) 1997 года
<...>Коленька Глазков был в восторге от Вашего послания, сказал, что хочет Вам ответить (пока с ответом не появлялся), и моментально, в «Воплях» же, написал разрешение. Мы его на всякий пожарный случай в редакции заверили – и... в дорогу. <...>У меня все хорошо, в ЦДЛ был мой вечер – презентация книжки. Малый зал был переполнен, да так, что люди стояли в дверях и в проходе, что теперь, в принципе, бывает крайне редко. Потом был чудесный фуршет в нижнем буфете (нашелся некий немецкий спонсор, давший на все это дело 500 марок). Осталось весьма светлое и благостное чувство «родины, робости, дружбы, семьи» (Б.П.).
Вообще, учусь (с переменным успехом) сосредотачиваться на плюсах жизни, которых немало, а не на минусах, которых у кого же нет?<...>
16 мая 1998
Дорогая и драгоценная Ирочка! Вот уже неделя, как я получила Ваш чудесный подарок и письмо. Кофта потрясающая, совершенно моя (и как раз, и идет). Как сказала художница Маша Медник, – а я развернула пакет при ней, ибо не было сил терпеть, – «высокоавангардная блуза!» В этих квадратах и впрямь что-то есть от настоящего, 20-х годов или раньше, авангарда.
Вчера я в ней снималась в передаче «Графоман» на телевидении (Вам горячий привет от Шаталова, который эту передачу ведет и интересуется, помните ли Вы его, а еще от книжника Эмиля, который ко мне вчера же поздно вечером заходил подписывать какую-то бумагу про то, что некие аферисты обокрали некую вдову в наших домах...), и операторы, режиссеры, гримеры – все весьма одобряли эту форму одежды.
<...>Кстати, Маша Медник (передайте это, если хотите, ее сестре) – милейший и в каком-то лучшем смысле слова блаженный человек, она до сих пор (а ей лет 55) необычайно, нестандартно хороша собою, добра, нечестолюбива, хотя – насколько я понимаю в живописи – очень талантливая художница. От нее светлое излучение.<...>
В настоящий момент я погружена в работу (изначально «для денег»), которая не многим по душе, но Вы, по-моему, как и я, все это копание любите. Надо, например, на двух страницах изложить в с е про «Вечерние огни» Фета, или на одной – про «Кипарисовый ларец» Анненского (еще у меня книги или циклы Бальмонта, Карамзина, Пастернака). Готовясь к этой одностраничной концентрации, приходится прочесть массу литературы вокруг и около. Я на это смотрю как на самообразование (стала бы я «просто так» подробно перечитывать все про историю «Александрийских песен» – а так... «надо, Федя»).
Впрочем, иногда и развлекаюсь: вчера же (после TV) ходила в ЦДЛ на фильм «Титаник». Вы его видели? Конечно, американская к л ю к в а (кстати, знают ли в Америке реальную ягоду клюкву?) и чистейшая мелодрама, но в этом жанре – на самом классном уровне<...>
11 июля 1998
<...>Неожиданная («нечаянная») радость: с подачи Вашего поклонника Г.Красухина вышла книжица в издательстве МГУ, которую я Вам высылаю. Она Вам будет, надеюсь, вдвойне и даже втройне приятна, ибо в ней помещены и моя статейка о Винокурове и Ваши две – кстати, замечательные: я их перечитала – об Ахмадулиной и Бродском. <...>Издательство МГУ (не хухры-мухры, да?), на Б.Никитской, которая бывшая Герцена, ближе к Манежной. Вхожу со двора. Старый (дом дореволюционный) огромный подъезд – вонючий, холодный (в жару) и, главное, кромешно темный среди бела дня. Планировка здания такова, что в нем – даже днем – необходимо электричество, пока не поднимешься на второй этаж по крутой, с дико неудобными ступенями лестнице, но... электричество мэрия уже давно отключила, и сотрудники, а также авторы идут на второй этаж с риском поломать свои кривые интеллектуальные ноги, держась за некую (не смейтесь) веревку. Все это напомнило мне разные мемуары о 19-м годе – только постсоветская действительность еще более гротескна. О гонорарах, конечно, не может быть и речи. Зав. редакцией (весьма пожилой и затравленный дядя) был одет как чистоплотный бомж – и передавал Вам безгонорарный привет!
<...>У меня, Ирочка, все хорошо. Много (но не до исступления) работы, никаких роковых стрессов (надоело!), чувства юмора – выше крыши.
Тут на три дня ездила с группой письменников в Пензу и Тарханы, где никогда прежде не была. Лермонтовские дни. Поездка была замечательная. В Тарханах все почти как при Лермонтове и его бабушке. Абсолютно физическое чувство их присутствия: те же пруды, дубы, «желтеющие нивы», «тучки небесные», говорливые меж собою звезды, сама усадьба. Ласточки. Были в селенье староверцев, где наряду с религиозными моментами сохранился почему-то и Музей боевой славы. Пенза – тоже город любопытный. Лица в подавляющем большинстве узкоглазые, широкоскулые, совершенно татаро-монгольские. Масса точек бизнеса, но и гранитный Ленин на месте в центре<...>
29 июля 1998
<...>Молюсь за А.Н. и всех вас (А.Н.Рыбаков был в это время очень болен. – И.В.) Кстати, мне очень помогает деревянная иконка Вашего папы (святой Николай). Я время от времени свящу ее в храме (где, в свою очередь, «мой» священник, муж Олеси!) и, когда молюсь, кладу себе на грудь. Она, иконка, точно чудодейственная.<...>
5 октября 1998
<...>Вот я и на Готланде. Это такой шведский остров со своей малюсенькой и очень старинной столицей под названием Висбю.
<...>Приплыла сегодня на пароме через пролив из Стокгольма (спала с народом вповалку на палубе). А до этого провела в самом Стокгольме пять необыкновенных дней. Хотела задержаться на два, но... Стыдно сказать (но Вы меня никогда ни за что не осуждали), со мной произошел некий «солнечный удар», как у Бунина, то есть скоропостижная, очень радостная и не имеющая никакого продолжения любовь (термин условно-приблизительный). Я этого человека знала давно и исключительно по-дружески, остановилась у него проездом, и произошла та-а-акая вспышка, которой я вообще для себя уже абсолютно не предполагала.
Интересно, что незадолго до отъезда мне приснился соответствующий пророческий сон, суливший д и в о. Так оно и вышло <...>. Оказывается, во мне всё еще есть всё, на чем я поставила, как Вы знаете, жирный «феминистский» крест.
Ну, ладно! Даже самой смешно! А Стокгольм – город чудный, весь на воде, архитектурно прелестный (отдаленно напоминает Таллинн, но гораздо интереснее). Потрясает по сравнению с Москвой удобство даже просто уличной жизни и повсеместная м ы с л ь о людях. Правда, и дороговизна неправдоподобная.
Здесь пробуду дней 16. Комната со всеми удобствами. Каждому дают компьютер или пишущую машинку. Я пока взяла машинку, поскольку не умею работать в той компьютерной программе, которую тут предлагают. Вот первую же страничку печатаю Вам. Кстати, на этой допотопной машинке только что отработал свой срок Василь Быков, сотворивший на ней новую повесть «Труба» (как с гордостью мне сообщила местная администрация).
Это такой как бы Дом творчества с кухней внизу, где каждый сам себе готовит, кто во что горазд. Россияне, конечно, привозят пакетики с супчиками и кашами и экономят. Привезла таковые и я, но все же пойду сейчас по городу и куплю себе что-нибудь и повкусней.<...>
18 октября 1998
<...>Мои чудные каникулы близятся к концу. Увы. Впрочем, я отчасти и рада: соскучилась без московской родни. Всем везу подарки. Себе купила роскошный серо-черный костюм с длинной прямой юбкой. Как сказал критик Самуил Лурье из Питера (смешной и вполне наш дядька): «Можно в нем получать Нобелевскую премию». А пока обмыли (он, я и юная литовская католичка-переводчица) бутылкой бургундского.
Вечерами в кирхе (100 м от нашего дома) бесплатные концерты: орган и арфа. Интересно, что можно приходить с собакой или кошкой. Некоторые прихожане так и делают: зверьки сидят на коленях и слушают с нами, например, Баха...
<...>Я написала тут 11 (!) стихотворений. Это рекорд графомании. Еще: научилась на компьютере работать (наконец) в WORDе.
Вообще, пожалуй, н и к о г д а я так хорошо не отдыхала. С детства.
На обратном пути, в Стокгольме, будет «продолжение (или окончание?) следует»...
Я, слава Богу, отношусь ко всей этой любовной заварушке без драматизации. Вовсе не обязательно из четверостишия делать эпос. Да?<...>
24 февраля 2003
<...>Не удивляйтесь такому странному письму: мне хочется одновременно продемонстрировать Вам папин конверт (памятный конверт, выпущенный в честь 100-летия Александра Бека. – И.В.), и рассказать, как я живу (уже 3 недели) в Германии... <...>Это пригород Мюнхена (ну, как, скажем, Голицыно), от центра 40 минут на электричке, а потом 10–12 минут пешком. Вилла на озере, начала века, красоты необычайной... (см. буклет). <...>Этот сказочный отдых мне организовала моя подруга Бригитта (мой добрый ангел!), я ей очень благодарна.
<...>Пишу, как «из ведра», стихи. Читаю Лескова. (Это важно – в Москве я вообще никогда, уже давно, не читаю ничего «бескорыстно», просто так). Много хожу в гости. В частности, была на днях у Тамары Жирмунской, которая с мужем и дочкой живет в Мюнхене на еврейском «социале». Довольно жалкий расклад, но зато мужа поддерживают при некоей болезни сосудов головы, от которой в Москве он бы несдобровал... Они оба милейшие и добрейшие люди.
Хожу по музеям, концертам и, повторяю, гостям. Имеют место всё те же (нескончаемый сюжет моей жизни) Войновичи... Но они, слава Богу, позавчера уехали недели на 3 в Москву...
Тут нынче интереснейшая погода. Я бы назвала это «баварская Якутия». То есть: колорит местный (изумительно прелестный и этнографически п р я н ы й), а погодные условия – нетипичные: всё по колено в снегу, ночами мороз, «зимушка-зима».
Интересно, что я, почти не зная немецкого (во всяком случае, не более чем на уровне средней школы), чувствую себя и в электричке, и на почте, и в магазине, как рыба в воде. Я всё понимаю – и меня все понимают. Причем со взаимной огромной симпатией. Чего совсем у меня нету, скажем, в Америке. А?<...>
29 июня 2004
Ирочка! Как вы и что вы?<...>
Передайте маме, что в этот четверг в «Экслибрисе» должна быть ее огромная публикация<...>
30 декабря 2004
Дорогая Ирочка!
Вот и завершается високосный год Обезьяны – очень все же он тяжкий был...
Новый – год Петуха – все говорят, что будет легче. Петух снесет золотые яйца!
Посылаю вам заметку Наташи Ивановой из Интернета – про Рейна, который последнее время в обнимку с Туркменбаши затмил все новости...
Мне вчера сняли гипс (целая была процедура с ножницами-секатором, типа тех, которым подстригают деревья), сделали рентген. Всё срослось хорошо и без осложнений, но ходить пока очень больно. Нога ноет куда сильней, чем пока она дремала под гипсом – и вид у нее (у левой ноги) как у полудохлой кошки.
Но ничего! Травматолог прописал какую-то отличную мазь, постоянную зарядку, теплые ванны... Ско
Дарья Гармоненко