Ангелы для Фроси, или Наскальная живопись из глубин ГУЛАГа

Евфросинья Керсновская. 1957 г.
Иллюстрация из книги

29 января в библиотеке-фонде «Русское зарубежье» прошел вечер, посвященный 100-летию со дня рождения Евфросиньи Керсновской.

Впервые ее имя прозвучало в начале 1990-х, когда тема сталинских репрессий и лагерей была на подъеме. Но даже среди шаламовских «Колымских рассказов», солженицынского «Архипелага ГУЛАГ» и прочей лагерной классики иллюстрированные дневники Евфросиньи Керсновской (1908–1994), написанные в середине 1960-х, не затерялись и заняли особое место.

В первую очередь это заслуга Фонда содействия сохранению наследия Евфросиньи Керсновской, созданного Игорем Чапковским: он и его семья были для Керсновской самыми близкими людьми в конце ее жизни. Чапковский и стал одним из главных организаторов вечера, на котором состоялись слайд-показ дневников Керсновской и нового документального фильма «Евфросинья Керсновская. Житие» (режиссер В.Мелетин), открытие выставки ее мемуарных рисунков и живописных работ, презентация изданий ее мемуаров.

Первые публикации, посвященные Керсновской, появились в разгар перестройки. В «Огоньке» (1990, № 3, 4) Владимир Вигилянский напечатал очерк «Житие Евфросиньи Керсновской», сопровождавшийся ее рисунками. В «Знамени» (1990, № 3–5) состоялась публикация дневников Керсновской «Наскальная живопись». В том же году в английском журнале Observer были воспроизведены несколько ее рисунков. В 1991-м вышел альбом на русском и немецком с 350 рисунками и фрагментами текста (Е.А.Керсновская. «Наскальная живопись: «┘беззакония наши свидетельствуют против нас┘» / редактор-составитель, автор предисловия В.Вигилянский; Kersnovskaja Е. Ach Herr wenn unre Sunden uns verklagen. – Kiel: NEUER MALIK VERLAG, 1991), а в 1994-м – более полное французское издание альбома Кersnovskaja Е. Coupable de rien. – Paris: PLON, 1994. В 2000–2001 годах Фонд Керсновской выпустил шеститомник «Сколько стоит человек. Повесть о пережитом в 12 тетрадях и 6 т.».

Но были не только книги и альбомы. По заказу ОРТ режиссер Григорий Илугдин снял пятисерийный фильм «Альбом Евфросиньи», который так и не был показан: генеральный директор Константин Эрнст не счел нужным «ворошить прошлое». В сокращенном виде ленту увидели зрители «Культуры», а на Шестом фестивале российских фильмов на правозащитную тематику «Сталкер» «Альбом Евфросиньи» получил первую премию. В московском Музее и общественном центре имени Андрея Сахарова к 100-летию Керсновской открылась выставка «Тетради Евфросиньи Керсновской» – ее живопись, графика, лагерные открытки, фотографии из семейного архива┘

И вот – новое издание ее лагерной одиссеи «Сколько стоит человек» (М.: РОССПЭН, 2006). Как сказано в аннотации, «произведение┘ Керсновской┘ признано памятником мировой культуры, но впервые издано полностью. Факсимильно воспроизведенные более двух тысяч тетрадных страниц ее воспоминаний, на 703 из которых есть рисунки, переведены на современный язык книгоиздания». Идея проекта принадлежит Валериу Пасату – молдавскому исследователю истории коммунистического террора в Молдове и политическому узнику, ныне советнику председателя правления РАО «ЕЭС России», написавшему также предисловие к книге. Бывают странные сближения: Пасат готовил к изданию лагерные мемуары Керсновской – «многочисленные описания судеб заключенных, портреты их палачей и спасителей», – сам находясь в заключении. 23 января с.г. Валериу Пасату была вручена российская национальная премия «Лучшие книги и издательства года» в номинации «Память» за изданные при его активном содействии дневники Евфросиньи Керсновской.

Керсновская говорила о жанре своего произведения так: «Мемуары? Нет! Листки, на которых записаны наброски прошлого. Вроде выцветших фамильных фотографий, которые дороги лишь тем, кто в расплывчатых изображениях узнает лица давно умерших людей – родных, друзей, а в данном случае – и врагов». Листки, навсегда сохранившие уникальную судьбу женщины, для которой честь и справедливость были превыше всего. Которая и в зэковском вагоне, и на таежном лесоповале, и в тюрьме, и в лагерном бараке, и в норильской шахте помнила главное для себя: «Кто раз смалодушничает, поддавшись соблазну, тот потеряет под собой твердую почву, а именно уверенность в непоколебимости своих принципов придавала мне силы в тяжелые минуты».

«Не можешь? Так умри!»... и он пошел дальше...» Рисунок Е.Керсновской. Иллюстрация из книги

Барышня-крестьянка

Евфросинья Антоновна Керсновская родилась 6 января 1908 года (по новому стилю) в Одессе, в дворянской семье. Отец, Антон Антонович – «идеальный, кристально честный человек, наделенный гражданским мужеством», – служил судебным следователем. После революции Керсновские перебрались в свое небольшое поместье в Бессарабии, где Евфросинья окончила гимназию и выучилась на ветеринарного фельдшера. Тогда Бессарабия находилась под властью Румынии. Насильственное «румынизирование» привело к тому, что летом 1940 года многие бессарабцы встречали советские войска не как оккупантов, а колокольным звоном и хлебом-солью. Помещица Евфросинья тоже не горевала: «Теперь у нас советские законы; значит, будем подчиняться советским законам. А мы – земледельцы. Наше дело – выращивать хлеб, и делать это нужно как можно лучше!» Вскоре состоялась ее первая встреча с освободителями Бессарабии от румынских бояр и капиталистов: «Воскресенье. В поле работ нет. Я отпустила в город не то на митинг, не то на парад своих рабочих: мальчишку Тодора и бездомного старика пьяницу дедушку Тому, приблудившегося как-то в ненастную зимнюю пору к нам, да так и оставшегося при хозяйстве. А сама я, задав корм всем находящимся дома животным, занялась огрынжами (стеблями кукурузы – О.Р.)┘

Работа грязная, неприятная: пыль, соломенная труха и навоз сыпались мне на голову и, смешиваясь с потом, текли по лицу ручьями.

Вдруг со стороны леса появилась группа всадников, военных. Один из них... обратился с нескрываемой насмешкой:

– А скажи-ка, где здесь у вас ба-а-а-рин?

Я┘ воткнула вилы и, смахнув тыльной стороной руки пот с лица, не спеша ответила:

– Барин – это я!

У них был такой оторопелый вид┘»

Привычка к тяжелому труду позже не раз спасала ей жизнь. Вот несколько эпизодов из ссыльно-лагерной эпопеи, начавшейся в 1941 году, когда многих бессарабцев депортировали в Советский Союз: кого в Казахстан, кого в Республику Коми, кого в Сибирь. Евфросинье досталась Новосибирская область – тайга, лесоповал: «Моей обязанностью было обрубать сучья заподлицо (без задоринки), со всех сторон ошкуривать пни и сжигать все остатки┘ Но как притащить тяжелые вершины, чурки, бревна?! Кругом бурелом, корни, ямы от вывороченных корней. Спешу от костра к костру, надрываясь под тяжестью, спотыкаюсь, падаю, вскакиваю и вновь тащу, выбиваясь из сил┘» Побег из ссылки, обернувшийся 10 годами лагерей. БУР (барак усиленного режима) в одном из лагпунктов Новосибирского управления исправительно-трудовых лагерей и колоний: «Чтобы получить 400 граммов хлеба, надо было в день выстирать 300 пар кровавого, ссохшегося в комок до твердости железа белья, или две тысячи – да, две тысячи! – пилоток, или сто маскировочных халатов. На все это выдавали пилотку жидкого мыла». Новый сфабрикованный срок – еще 10 лет за «пораженческие настроения и клевету по адресу Советского правительства» и пр. Норильский лагерь, работа грузчиком, шахтером: «Ритмично наклоняюсь, поддеваю большой (40х60 см) лопатой уголь, разгибаюсь и, поддав коленом, швыряю как можно дальше. Я устала. Смертельно устала. Спина и руки горят, губы и даже язык пересохли».

Хотя работы никогда не боялась. Наоборот, добровольно взваливала на себя самую грязную и тяжелую, поначалу наивно надеясь, что честным трудом можно искупить «вину» за дворянское происхождение и стать полноправным советским гражданином. Боялась другого – лжи, мерзкой и трусливой. С которой в лагерных университетах пришлось столкнуться не раз и не два.

«Прорубать дорогу в буреломе – работа, что и говорить – не из легких!» Рисунок Е.Керсновской. Иллюстрация из книги

Плеть против обуха

А ведь тюремной эпопеи могло не быть – судьба давала Евфросинье возможность убежать, схорониться. Еще не поздно было в 1940 году отправиться в Румынию вместе с матерью: туда уходили целыми селами. Евфросинья же негодовала: «В Советском Союзе умеют ценить труд!.. Потерпите! Надо работать и не падать духом!» Можно было спрятаться и летом 1941-го, когда началась депортация бессарабцев в СССР, брали семьями и поодиночке. Пришли и за Евфросиньей, но не застали. Однако в ответ на соседкины причитания («Ах, Фросинька! Бегите, спрячьтесь! Куда-нибудь бегите┘ Может быть, спасетесь») Керсновская┘ сама отправилась в НКВД. Глупость? Безумие? Слепота? Теперь-то, из исторического далека, судить легко, но Евфросинья не знала, что ее ждет. Была уверена: прячется тот, кто виновен, а правда все равно восторжествует. Так и вышло, хотя ждать этого торжества пришлось полвека. А пока... Будущего полноправного советского гражданина не волокли к вратам ада краснозвездные опричники: Керсновская пришла в НКВД сама. Причем трижды. То ли случился сбой в карательной машине, то ли Бог хранил, но ей велели зайти через час, потом после обеда┘ «Наверное, вы считаетесь уже высланной, и если скроетесь с глаз, о вас позабудут», – сказала знакомая.

Судьба как будто отводила Керсновскую от многолетней неволи. И даже по дороге в ссылку, в зэковском вагоне, был уникальный шанс бежать: одна из вагонных дверей оказалась незапертой. К тому-то времени можно было прозреть, насмотревшись на издевательства конвойных. Уже провели «рассортировку», разлучив жен и мужей, матерей и сыновей. На вопросы не отвечали, жалобы игнорировали. Начальник эшелона на просьбу Керсновской урезонить разбуянившуюся соседку по вагону – профессиональную проститутку – ответил: «Да, я понимаю: ей обидно, что ее вроде приравняли к вам, бывшей помещице. Но что поделаешь? Приходится ей терпеть ваше общество!»

Общение с начальством всегда выходило боком: слишком выделялась Керсновская на фоне напуганной безмолвной массы заключенных. Например, она единственная осмеливалась резать правду-матку начальнику таежного леспромхоза Хохрину, который был для ссыльных царь, бог и зверь. Хохрин любил устраивать собрания, на которых каждый раз преподносил «сюрпризы» – то повышение норм выработки, то снижение оплаты, то новые обязательства... «Кто осмелится спорить?!

Нет! Как перед Богом скажу, положа руку на сердце: ни разу, ни одного-единственного раза я не смолчала!

– Норма! Кто дал вам право самовольно повышать норму? Она установлена государством┘ Обязательства должны принимать рабочие сами, добровольно. А их берете вы и обсуждать не разрешаете┘»

У молчунов своя правда: плетью обуха не перешибешь. Опытный ссыльный, старик Лихачев, учил уму-разуму: скрывай мысли, боль и страх, скрывай слабость – слабых быстрее добивают, скрывай каждый кусочек хлеба, потому что голод и смерть рядом┘ Философия тех, кто хочет выжить любой ценой. «Должна признаться, что жизнь не опровергла ни одного из постулатов Лихачева, но я продолжала делать свои ошибки и, к счастью, не прониклась его мудростью». По всем кругам гулаговского ада Керсновскую вела глубокая вера. Много раз находясь на волосок от смерти, спасалась чудом – например, на лесоповале от рухнувшего дерева.

«Ангелы тебя хранят, Фрося! Крепко кто-то молится за тебя!» – говорили ей. Наверное, так оно и было.

«Ура! Мой муж женился!», или Логика абсурда

По житейской логике, такие правдолюбцы, как Керсновская, в лагерях не выживали. Да, поначалу она была молода и здорова, но надолго ли хватит сил, чтобы защищать не только себя, но и тех, кто слабее? Чтобы с донкихотской отвагой каждый день бросаться в бой с ветряными мельницами эпохи, перемалывавшими в кровавую муку миллионы жизней? Многие товарищи по несчастью стремились откосить от тяжелой работы, занять блатные должности. А Керсновская, когда ей повезло занять медсестринскую должность, отказалась от нее добровольно и попросилась в шахту! Хотя, имея профессию ветфельдшера, не зря занимала место в лагерной больнице. Но тамошняя атмосфера стукачества, подхалимажа и унижения была не по ней. Последней каплей стало требование старшей сестры-хозяйки при заступлении на дежурство расписываться в специальном журнале, что «ножницы не будут украдены» (накануне пропало две пары этого инструмента): «Человек стоит столько, сколько стоит его слово. Подпись – то же слово. Ронять своего достоинства я не могу!»

«Непростительно - умереть в Норильске, так и не побывав на родине... там, где светит солнце, где шумят деревья, где поют птицы... где живут близкие...» Рисунок Е.Керсновской. Иллюстрация из книги

Хотя другие расписывались, и ничего.

Чужая душа – потемки, а чужая голова тем более, и понять логику абсурда, царящую вокруг, Керсновской было трудно. Речь даже не о массовом осуждении невинных. И не о неумном отношении лагерного начальства, требовавшего от изможденных зэков трудовых подвигов, – это все равно что бить кнутом замертво павшую лошадь. В неволе многие начинали воспринимать мир по-другому, и порой самые близкие становились друг другу обузой, а то и врагами. Сын-студент добровольно отправился за матерью в ссылку, первое время она отдавала ему почти всю свою пайку, но вскоре «рычала, вырывая хлеб из его рук!» Царь-голод диктовал собственные законы и ход мыслей. «Фрося! У меня радость!» – сообщила как-то, сияя, одна из товарок по ссылке, многодетная Нюра. Радость пришла вместе с письмом, в которой Нюрин муж, которого из леспромхоза забрали в город, в трудармию, сообщал о своей женитьбе. У его новой жены есть муж (он на фронте), зато своя изба, огород┘ В ответ на Фросино недоумение – чему же радоваться? – Нюра удивилась: муж теперь пристроен, сыт, и посылки ему слать не надо, отрывая от детишек последние крохи. «Я шла домой в раздумье: в чем же счастье? Пожалуй, как мать она права. А женщина – это прежде всего мать».

Пожалуй, может сложиться впечатление, что Евфросинья Керсновская была железной женщиной без страха и упрека, эдакой фанатичкой-правдолюбкой с горящими глазами, которой неведомы отчаяние и другие человеческие слабости. Нет, не так: она не раз думала о смерти и желала ее. Однажды во время допроса каким-то чудом даже вытащила у ничего не заметившего следователя пистолет. Хотя «карманщиков у нас в роду не было», но самоубийце, говорят, черт помогает. Вот и помог. Но, уже поднимая пистолет к виску, Евфросинья мельком глянула в окно: «Небо. Облака. Ветка – зеленая, свежая. Ласточки. И все это будет. А меня┘ не будет? О нет! Еще буду!»

Вместо эпилога

Керсновская была освобождена досрочно, в августе 1952 года, и поселилась с матерью в Ессентуках. В 1959 году она обратилась в Верховный совет РСФСР с заявлением о реабилитации, которое было передано в Прокуратуру СССР, и получила ответ: «Дела, по которым Вы были осуждены в 1943 и 1944 гг., проверены┘ Для прекращения дел и реабилитации Вас оснований не имеется┘» 31 год спустя Судебная коллегия по уголовным делам Верховного Суда РСФСР установила: «Керсновская Е.А. осуждена необоснованно, приговор в отношении ее подлежит отмене, а уголовное дело – прекращению производством за отсутствием состава преступления».

Евфросинья Керсновская была реабилитирована в 1990 году.