Путем зерна

Всю сознательную жизнь он придерживался одной теории: все живое идет путем зерна. «Истинно, истинно говорю вам: если пшеничное зерно, пав в землю, не умрет, то останется одно; а если умрет, то принесет много плода», – благовествовал Иоанн в своем Евангелии. «Так и душа моя идет путем зерна://Сойдя во мрак, умрет – и оживет она», – вторил он вслед за евангелистом в своих стихах.

Modus mortem

Он умирал долго, медленно и тяжело. В центре Европы, в 1939 году, вдалеке от России, на жесткой больничной койке, хранившей память о последних мучениях всех тех, кто отбывал на ней свой последний срок, перед неизбежным.

Стояли яркие солнечные дни, город задыхался от немыслимой жары, а он мерз и кутался в старое казенное одеяло и все никак не мог согреться. Медсестры были грубы, невнимательны и равнодушны, забывали про грелку и лекарства, а он стеснялся лишний раз их обеспокоить, чтобы не отрывать от других больных, к которым, впрочем, они относились с таким же безразличием, как и к нему. Две недели лечащие врачи мучили его и пытали, тщетно пробуя определить, что и где у него болит. Все было напрасно, потому что болело всюду и везде. Ничего не оставалось делать, как терпеть и молча сносить страдания. Иногда он терял сознание от слабости и боли, лицо его пожелтело, душа горела, телесная оболочка истлевала.

Наконец врачи вынесли свой вердикт – рак. Это звучало как приговор, но он воспринял его спокойно – как освобождение. От нестерпимых телесных мук, от невыносимой душевной боли. Но врачи и близкие боролись за его жизнь до последнего. Было решено оперировать.

В принципе ему было уже все равно, ему все тяжелее и тяжелее удавалось справиться с навалившейся тоской и предчувствием конца. Единственное, что его хоть как-то успокаивало, что ему удалось достроить свой литературный дом. Он всегда делал, что должно, и поэтому получалось, что нужно. На пороге ухода свое литературное хозяйство он оставлял в полном порядке.

Он был поэтом, критиком и историком литературы. Он писал прозу и воспоминания. Он был литератором в пушкинском значении этого слова – всегда искал не только правду, но истину, знал литературу изнутри, знал, из чего она состоит, как делается и ради чего существует. Вступив в 1904 году на этот путь, восприняв литературу не просто как искусство слова, а как служение и подвиг, он сумел не сойти с этого всегда погибельного пути на протяжении всей своей литературной жизни. Поэт для него был больше чем поэтом – он был вестником, и ему никогда не было безразлично, что поэт возвещает.

И если художник – во что он истово верил – был послан Всевышним в этот мир для выполнения определенной миссии, то свою – он в этом нисколько не сомневался, – пусть скромную и небольшую, он исполнил. Совесть его была чиста. Перед Богом, собой и теми, кто его любил.

И потому последние дни он был благостен и спокоен. Несмотря на не оставлявшую его ни на минуту боль, несмотря на любовь и жалость к этому прекрасному и яростному миру. Он был готов к смерти. Вечером, в понедельник, ему стало плохо, последняя европейская ночь накрыла его с головой, он прикрыл глаза и начал проваливаться в бездну. Пространство исчезло, время превратилось в вечность и перестало существовать, он неожиданно застонал – через несколько минут все было кончено.

Наполовину поляк, наполовину еврей, русский поэт Владислав Ходасевич, не приходя в сознание, умер в Париже в 6 часов утра, в понедельник, 14 июня 1939 года.

«Боясь, надеясь и любя┘»

Его первые стихи, по собственному признанию, – «ужасно плохие», в печати появились в 1904 году. Нервный, талантливый и восприимчивый юноша был ушиблен символизмом и не мог не отдать дань новому модному литературному течению. Он писал о «Вечных Гранях», «Предвечном Законе», «Последнем Суде» (обязательно с большой буквы) и, подражая старшим современникам, восклицал: «Призрак счастья тускл и дробен./ Жизнь – томительный обман».

В 1905-м вместе с первыми стихами пришла и первая любовь. Марина Рындина происходила из известной богатой московской семьи, славилась эксцентричностью и экстравагантностью. Они оба были под стать друг другу, в обоих было нечто декадентское, упадническое. Она, стройная красивая, любила одеваться только в черные или белые платья, высокую прическу украшала золотой диадемой, отделанной бирюзой с жемчугом, была одной из первых модниц Москвы. Держала у себя собак, кошек, ужа и обезьяну и никогда не расставалась с заморским попугаем. Он, худой, раздражительный, с изможденным лицом и темными глазами, поблескивающими через пенсне проницательным умом, во франтоватом студенческом мундире, в лакированных туфлях и белых перчатках, был вылитый денди. Зиму молодые проводили в городе, летом жили в Лидино, под Бологим, в имении Марины. Она была прекрасной наездницей, любила рано вставать, когда еще холодная роса переливалась и играла на солнце, и с жемчужной ниткой поверх ночной рубашки носилась, как амазонка, по окрестным полям. Однажды, когда он читал своего любимого Пушкина, она, как Калигула в сенат, ввела на террасу лошадь. После случая с ужом, которого Марина некогда взяла в театр, надев на шею вместо ожерелья, удивить его уже было трудно. Правда, тогда вышло больше переполоха – Марина, увлекшись происходящим на сцене, не заметила, как уж перелез в соседнюю ложу, где его приняли за змею. Поднялся шум, который удалось погасить, но из театра пришлось уйти. С лошадью, бьющей копытом на стеклянной террасе, обошлось – было еще рано, соседи спали беспробудным сном.

Большинство стихов, которые он писал в те годы, было пронизано любовью к Марине, трагическим переживанием первого и потому особенно сильного чувства, душевной тоской и безнадежностью. Возможно, он предчувствовал скорое расставание. Первая книга «Молодость» вышла в «Грифе» в 1908 году, Марина ушла от него в 1907-м. Осенью он уехал в Петербург по издательским делам, а когда вернулся, дома ее не было. Случившееся переживал тяжело, но со временем он освободился от первой любви так же, как и из тесных одежд символизма.

Путем зерна

За те годы, что прошли между первой и второй книгами стихов, он мучительно пробивался к самому себе. И в жизни, и в поэзии. И пробился. И стал тем, кем суждено ему было стать, – поэтом с собственным уделом и судьбой, тем Владиславом Ходасевичем, чей голос будет ясно слышим и различим на фоне таких поэтов, как Брюсов, Бальмонт и Блок. Это произойдет в 1920 году, после появления книги «Путем зерна», когда он обретет классическую прозрачность и ясность.

Он шел от безмерности к мере, от дисгармонии к гармонии, к выверенным временем классической форме и содержанию, отвечающим времени, в котором ему выпало жить, и поэтому, ни к чему и ни к кому ни пристав, остался в поэзии не только одиноким, но и единичным, целостным и цельным. Несколько лет он уже был женат вторым браком на Анне Гренцион, сестре писателя Георгия Чулкова. Вместе с Анной и ее сыном Гарриком жили в одной комнате, жили бедно и трудно. Он часто болел, был возбужден, плохо спал, нервы не давали покоя ни днем, ни ночью.

Революция оказалась не насморком, не лихорадкой, а тяжкой «пляской святого Витта». Обещанный коммунистами «рай» оказался сущим адом, в котором не то что жить, существовать было невозможно.

Несмотря ни на что, он продолжал идти своим путем – тянул тяжкую житейскую и литературную лямку. В первые послереволюционные годы служил в Театрально-музыкальной секции Московского Совета, читал в Пролеткульте лекции о Пушкине и создавал писательскую Книжную лавку.

В 1920-м его, больного и истощенного, военная комиссия призвала защищать «социалистическое Отечество». Помог Горький, велел написать письмо Ленину, которое сам и отвез в Кремль. Для проформы его освидетельствовали еще раз и отстали. Но осенью силы окончательно пришли в упадок, он был на грани отчаянья. «Ушли» стихи, он искал любую литературную работу и не мог найти – бился о Белокаменную лбом, но Москва была к нему безучастна и равнодушна. Он опять обратился к Горькому. Тот, любивший в нем не только поэта, но и человека, откликнулся и пригласил в Петроград. В декабре отвыкший от комфорта Ходасевич в международном вагоне с командировочным удостоверением от издательства «Всемирная литература» вместе с семьей приехал в Северную столицу.

В Доме искусств

Там он постепенно пришел в себя – отлежался, оттаял душой и отдохнул. Здесь, на набережной Невы, в доме напротив Полицейского моста, он ожил – здесь к нему вновь вернулись стихи. Стихи были такими:

Перешагни, перескочи,
Перелети, пере- что хочешь –
Но вырвись: камнем из пращи,
Звездой, сорвавшейся в ночи┘
Сам затерял – теперь ищи┘
Бог знает, что себе
бормочешь,
Ища пенсне или ключи.

Здесь же, в Доме искусств, он закончил стихи 17-го года о тульской крестьянке Елене Кузиной, которой был вскормлен, что давало ему право воскликнуть:

И вот, Россия, «громкая
держава»,
Ее сосцы губами теребя,
Я высосал мучительное право
Тебя любить и проклинать
тебя.

Все они войдут в «Тяжелую лиру», четвертую и последнюю книгу стихов, которую он издаст на родине в 1922 году, через год после встречи с Ниной Берберовой. Молодая армянская девочка, делавшая первые ученические шаги в поэзии, не вошла, а ворвалась в его жизнь. Увлечение превратилось в чувство, интерес друг к другу сменился желанием быть вместе – жить вместе. Он расстался с Анной, расставание обоим далось нелегко и непросто, но Нина была все же поводом, а не причиной. Причины крылись глубже – то, что их связывало, оборвалось, ушло, и не имело смысла тянуть в будущее то, чего уже не было в настоящем.

Через целую жизнь, в 1983 году, Нина Берберова, вспоминала, что в апреле 1922-го Ходасевич сказал ей – перед ним сейчас две задачи: быть вместе и уцелеть. Быть вместе и уцелеть можно было только за границей. Вкус пепла, который он чувствовал последнее время, становился все более нестерпимым, произвол, насилие и хамство терпеть больше не было сил. И тогда оба сделали свой выбор – он выбрал Европу, она – его. И оба спасли друг друга.

В июне 1922-го Ходасевич и Берберова выехали в Берлин.

Европейская ночь

Начались европейские странствия – Германия, Италия, Чехословакия. Россия, «изнурительная, убийственная, омерзительная, но чудесная, как сейчас, как во все времена свои» (так он напишет в Берлине), осталась позади. Теперь они были предоставлены самим себе и никому не нужны┘ кроме самих себя.

Мариенбад, Прага, Венеция звучали очень красиво, но переезды из страны в страну, из города в город тяготили, выбивали из колеи, привычного ритма, и он ощущал неодолимую потребность пристать к одному пусть чужому, но берегу.

Некоторое время они прожили у Горького в Сорренто. Однажды Владислав, уставший и издерганный, мучащийся от бессонницы, сказал Нине: «Здесь не могу жить и писать, там не могу жить и писать».

В гостеприимном доме Горького они прожили всего полгода, затем его пути с воспевшим Луку и «буревестника» разошлись. Он – все больше и больше разуверялся в большевиках, Горький – все больше и больше склонялся к примирению с режимом, Сталину удалось то, что не удалось Ленину. Находиться с Горьким под одной крышей делалось все горче и горче, духовно невыносимо, и они оставили Сорренто.

В апреле 1925-го Ходасевич и Берберова выехали в Париж.

Почва и судьба

Через год он принял окончательное решение не возвращаться в Россию. Иллюзии в отношении большевиков и «строительства новой жизни» кончились. Он резко выступил не только против призывов к терпимости и сотрудничеству с советской властью, но и напрочь отверг саму идею возвращения на родину, которая живо обсуждалась в эмигрантских кругах.

Но и во Франции он чувствовал себя не лучше – в эмигрантской среде был скорее парией, отверженным, изгоем, нежели своим. Всегда исповедовал пушкинское «Ты – царь. Живи один», мало с кем дружил, но почти ни с кем и не ссорился. Его русский Париж был невелик – Зайцев, Осоргин, Ремизов, еще двойка-тройка знакомых по Москве и Петрограду. Бунин, Куприн, Мережковские были вне него и вне себя от него. Житейски ему хватало Нины, но как в Петрограде с Нюрой, так и в Париже с Ниной жилось худо и бедно. В обстоятельствах, исключительно тяжелых и постоянно стесненных. Однажды не выдержал, пришел к Вишняку, худой и бледный, и объявил, что решил кончать с такой жизнью. Кончать с такой жизнью означало кончать с собой. Свести счеты с жизнью он порывался давно, это сидело в нем глубоко с ранних лет, прорывалось, когда не было мочи терпеть и переносить земное существование, в стихах.

Но ни тогда в Петрограде, ни сейчас в Париже на этот шаг не пошел. В России удержала мысль, что еще не все кончено, во Франции – ответственность перед Ниной. Он продолжал «кричать и биться» в этом мире, обдирая о его острые углы больное тело и истерзанную душу. Но постоянно был на грани. Особенно в Париже. Ощущал себя зерном, брошенным в другую почву. Зерно проросло, но росток не прижился. Нина боялась надолго оставлять его одного – мог выброситься из окна, открыть газ, сделать что угодно. Жизнь все меньше радовала его. Спасала работа. Не газетная поденщина, а стихи, биография Державина, воспоминания о тех, кто ушел, с кем когда-то, в другой жизни, был знаком, близок, дружен. Стихи были чисты и прозрачны, как ключевая вода, дышали мудростью и всеведением и оттого немного горчили. Биография Державина читалась как классический роман-судьба, «Некрополь» воспринимался как прощание с веком, эпохой, самим собой┘

Уход Нины

Нина ушла от него в апреле 1932-го. Сварила на три дня борщ, перештопала все носки, взяла чемодан с одеждой, ящик для бумаг и ушла. Она больше не могла выносить совместное существование. Ее уход он воспринял как крушение всей своей жизни. Цепляться больше было не за что. В июне он заболел и поставил крест на работе о Пушкине и на стихах. Нине, с которой сохранил отношения брата с сестрой, написал: «Теперь у меня НИЧЕГО нет». Он уже давно разочаровался в эмиграции и ее «духовных вождях». Он разочаровался в эмигрантской литературе, считал, что она могла состояться, но не состоялась – были отдельные произведения Бунина, Ремизова, Набокова, литературы не было. Много лет он возился с эмигрантской молодежью, пока однажды не понял, что «эмигранткульт» ничем не лучше пролеткульта. И тогда он сказал себе – хватит, и решил жить и писать только для себя, полагая, что «одно хорошее стихотворение НУЖНЕЕ Господу и угоднее, чем 365 (или 366) заседаний «Зеленой лампы». Но после ухода Нины стихи были редкими гостями в его доме. Он остался один, и ему ничего не оставалось, как погибнуть. В 1933 году в «Возрождении», в статье «Литература в изгнании», обобщил: «Судьба русского писателя – гибнуть. Гибель подстерегает их и той чужбине, где мечтали они укрыться от гибели».

Но в его частную судьбу вмешался случай. С Ольгой Марголиной и он, и Нина были знакомы уже несколько лет. Ей было около сорока, она никогда не была замужем, жила с сестрой. Родом из богатой ювелирной семьи, в революцию потерявшей все свое богатство, в Париже Ольга зарабатывала на жизнь вязанием шапочек. Когда Нина ушла от него, она стала заходить чаще, помогала справляться с бытом и однажды осталась навсегда. «Навсегда» продлилось всего лишь шесть лет. В конце января 1939-го он тяжело заболел. Полгода боролся с болезнью, но на этот раз болезнь оказалась сильнее его. Последняя ночь была ночью сновидений, ему снилось, как его зерно-душа, умерев в мрачной, тесной и душной земле, пробивается к свету. Неожиданно Ольга окликнула его, он вынырнул из своих сновидений, открыл глаза, улыбнулся ей и застыл.

С ним прощались трижды – на панихиде, при отпевании и на кладбище.

Были святость и ужас. Было высоко и печально, торжественно и тихо.