Вино в махорочном дыму

* * *

Вот я с Евгением Блажеевским иду по Большой Ордынке к Третьяковке, через Ордынский тупик, мимо серой громады сталинского Дома писателей в Лаврушинском переулке. Потом мы долго стоим с ним у картины Саврасова «Грачи прилетели». Чуть заикаясь и поправляя очки, Женя говорит мне: «Старик, вот она, Родина-то!». Может быть, тогда у меня возникла идея написания романа «Родина». Но несомненно то, что Блажеевский явился участником этого замысла. Вообще, надо сказать, Женя тонко чувствовал мою душу, с восхищением отзывался о моих вещах. Короче, мы с Блажеевским были долгие годы друзьями.

Сейчас я могу сказать, что важнейшей чертой поэзии Евгения Блажеевского является самонаблюдение. Это сказывалось даже на его замедленной речи. Женя словно замирал, вглядываясь в собеседника, и начинал читать свои стихи медленно, преодолевая как бы сопротивление самого словесного материала. И растягивал свое знаменитое: «Э-э-э». Создавая вымышленные ситуации и вымышленных героев, Блажеевский какие-то моменты жил их жизнью. То, что не имеет конца, не имеет и смысла.

Творчество Евгения Блажеевского (1947–1999), с одной стороны, продолжает известное стихотворение Мандельштама «От легкой жизни мы сошли с ума./ С утра вино, а вечером похмелье./ Как удержать напрасное веселье/ Румянец твой, о, пьяная чума?!», с другой же – заключается в подспудном споре с не менее известными стихами Николая Глазкова: «Живу в своей квартире/ Тем, что пилю дрова./ Арбат 44,/ Квартира 22». То, что иные считают мирской суетой или выбрасывают из художественного опыта за ненадобностью – мир вещей детства, родня, незамысловатый московский быт простого люда, оторванного от своих корней, – стало стержнем его творчества. Лучшие стихи Блажеевского – словно изображения обыденности, иными словами – быта, в своеобразных инфракрасных лучах, выявляющих в привычной картине участки холодные, теплые, раскаленные. В этом отношении приписывание натуральной жизни значений, в частности в процессе художественного осмысления, неизбежно включает в себя разложение целостного образа на фрагменты или, проще говоря, разложение смыслов по полочкам, чтобы всем было понятно, о чем идет речь.

* * *

Из сказанного, думаю, вытекают два существенных последствия. Первое – в сфере действительности – связано с особой смысловой ролью смерти в жизни Блажеевского, второе – в области поэзии – определяет собой доминантную роль начал и концов, особенно последних, в его стихах.

Поэтому, воплощаясь в реальном поведении Блажеевского, на мой взгляд, та или иная норма поэтического бытия делается для него одновременно объектом наблюдения и стороннего анализа. Это шаг к тому, чтобы из авторской позиции превратиться в тему его произведений. Воплощение в жизни становится шагом к изображению в литературе. Блажеевский способен подняться до понимания поэтической болезни, помогая ее пережить:

Как обозвать тот год, когда
в пивных
Я находил забвенье и отраду
За столиком на лавках
приставных,
Вдыхая жизни крепкую отраву?..
Еще не зная, что и почему,
В квартире у татарина
Джангира
Я пил вино в махорочном дыму
Жестокого расхристанного
мира...

Особенность по-настоящему глубоких вещей, по-моему, в том числе и текстов Блажеевского, в том, что каждый берет от них столько, сколько может вместить. Так было и будет всегда. Сегодня много говорят о том, что наступило трудное время. За этими словами стоит иждивенчество – сделайте мне легкое время, и я тоже буду честный человек. Что значит трудное время? А когда оно было легким? Разве у Мандельштама было легкое время? Для мужества, для работы, для добра – всегда тяжелое время. Как отзовется то, что мы делаем сегодня, очень трудно сказать. Делаем, как можем, но регулярно, ни дня без строчки, как волы, которые и делают литературу. И да не будет нам сказано, что мы сидели сложа руки, когда надо было дело делать.

* * *

Женя любил выпить. А выпивка сближает с народом. Тут уж народ облобызает поэта. Поэтому я всегда в этом случае привожу следующие слова Пушкина: «Толпа жадно читает исповеди, записки etc., потому что в подлости своей радуется унижению высокого, слабостям могущего. При открытии всякой мерзости она в восхищении. Он мал, как мы, он мерзок, как мы! Врете, подлецы: он и мал и мерзок – не так, как вы, – иначе».

Каждый большой поэт преодолевает традицию – это его шаг, порой скачок в будущее, своеобразное попирание законов времени и пространства, на каждом шагу расставляющих человеку ловушки, в которых соблазнительно, а порой неотразимо сверкает приманка разноцветного, апробированного и понятного «сегодня». Преодоление поэтической традиции вырастает в сознательный акт самоэмиграции – поэт покидает свою духовную родину, то есть самое любимое, и уходит в поисках лучшей, дорог к которой, однако, он не знает – их придется прокладывать самому, а куда еще они его приведут и, главное, доведут ли, он сам, находясь все время в пути, не может с уверенностью сказать. Однако одно он знает твердо – новая духовная родина намного выше прежней, но и она не конечна, за ней следуют другие и другие, и это скорее не лестница, а движение вверх по спирали, воплощающей одновременно и продолжение, и отталкивание, а посему путь большого поэта – всегда стремление к недостижимому идеалу. Евгений Блажеевский движется по этому пути семимильными шагами.

Свободы нет,
Но есть еще любовь
Хотя бы к этим сумеркам
московским,
Хотя бы к этой милой русской
речи,
Хотя бы к этой Родине
несчастной
Да,
Есть любовь –
Последняя любовь.

* * *

Меня уже не интересует вопрос: знает ли кто-нибудь творчество поэта Евгения Блажеевского? Его поэзию нельзя отнести к области забав или же наглядных иллюстраций к высоким моральным идеям. Его поэзия – форма трагического мышления, без которого человеческого сознания не существует, как не существует сознания с одним полушарием. Только слабые ищут сочувствия в других. Блажеевский в этом сочувствии не нуждается. Он умел сочинять гениальные стихи.

И вообще, этот «кто-нибудь» для меня не существует. А существует похороненный на Троекуровском кладбище в мае 1999 года мой друг поэт Евгений Блажеевский. Эти кто-нибудь живут, толкаются в метро, получают зарплату, но их нет. А Блажеевский живет. Такие вот дела. Ибо свои жизни мы кладем на алтарь литературы, обеспечивая себе бессмертие. Сфера жизненного опыта Блажеевского более подвижна и более «случайна», чем область коллективного опыта эпохи, определяющего появление таких общих явлений, как «постмодернизм» или созданный в недрах журнала «Наша улица» «рецептуализм». Когда мы смотрим вперед, мы видим случайности. Посмотрим назад – эти случайности становятся для нас закономерностями! И поэтому филолог как бы все время видит закономерности, потому что он не может написать ни рассказа, ни стихотворения, которые, если так можно сказать, не произошли. Мы пишем невидимое!

* * *

Евгений Иванович Блажеевский умер в мае 1999 года.

Блажеевский, вводя в сюжетный план тему смерти, фактически должен при этом подвергнуть ее отрицанию. У Блажеевского с большой глубиной выявляется принципиальное отличие понятий начала и конца в жизни и в поэзии, относительность изображения смерти в тексте и абсолютность ее в жизни. В художественном тексте – бессмертие. В жизни – исчезновение бесследное с лица земли.

Прощай, любовь моя, сотри
слезу...
Мы оба перед Богом виноваты,
Надежду заключив, как стрекозу,
В кулак судьбы и потный,
и помятый.
Прости, любовь моя, моя беда...
Шумит листва, в саду играют
дети,
И жизнь невозмутимо молода,
А нас – как будто не было
на свете...

Рождение и смерть неразрывно связаны с возможностью понять жизненную реальность как нечто осмысленное. Трагическое противоречие между бесконечностью жизни как таковой и конечностью человеческой жизни есть лишь частное проявление более глубокого противоречия между лежащим вне категорий жизни и смерти генетическим кодом и индивидуальным бытием организма.

Мысли о Боге для Блажеевского неиссякаемы и велики, как море. Они захлестывают его, в них Блажеевский тонет с головой, с руками, не достигая дна. Уже это говорит о значительности стоящего за ним Лица и Предмета верований, раздумий поэта. В Бога можно по-разному верить, о Нем можно бесконечно думать: Он охватывает все и везде присутствует, как Самое Главное, ни в чем не умещаясь.

Я знал Женю Блажеевского с 1978 года, с той поры, когда возобновилось издание журнала «Литературная учеба», где мы оба опубликовались со стихами. Помню, обмывали публикацию в пельменной на Селезневке, и он увлеченно рассказывал, как играл с левого края за «Динамо» (Кировобад). Женя родился в этом городе в 1947 году. В 1994 году я издал его книгу стихов «Лицом к погоне». Написал он мало. Но и сам мне говорил, что у поэта, настоящего поэта должно быть немного стихов. Я заметил, что Блажеевский часто переживал те состояния, когда идеи у него кончались и больше не приходили, как только он начинал их собирать и обдумывать. То есть это говорит о том, что Блажеевский, как истинный поэт, работал спонтанно, как Бог на душу положит. В творчестве это, по себе знаю, дорогого стоит.

Поэзия дает прохождение непройденных дорог, то есть того, что не случилось...

Поэзия Блажеевского есть опыт того, что не случилось. Или того, что может случиться. Мандельштам, когда писал о современной русской поэзии, подчеркивал, что она не свалилась с неба, а была предсказана всем поэтическим прошлым нашей страны. Я скажу, что сам Мандельштам предсказал появление Блажеевского, хотя во времени они крупно разошлись. Я думаю, этого одного примера достаточно, чтобы показать, как поэтические батареи разговаривают друг с другом перекидным огнем, нимало не смущаясь равнодушием разделяющего их времени.

* * *

Блажеевский никогда не дает описания своего героя полностью. Он, как правило, выбирает одну или несколько деталей. Словесный образ Блажеевского виртуален. Он и в читательском сознании живет как открытый, незаконченный, невоплощенный. Он пульсирует, противясь конечному опредмечиванию. Он сам существует как возможный, вернее, как пучок возможностей. Блажеевский притягивает меня, как сама жизнь.

Веселое время!.. Ордынка...
Таганка...
Страна отдыхала, как пьяный
шахтер,
И голубь садился на вывеску
банка,
И был безмятежен имперский
шатер.
И мир, подустав от всемирных
пожарищ,
Смеялся и розы воскресные стриг,
И вместо привычного слова
«товарищ»
Тебя окликали: «Здорово,
старик!»
И пух тополиный, не зная
причала,
Парил, застревая в пустой
кобуре,
И пеньем заморской сирены
звучало:
Фиеста... коррида... крупье...
кабаре...
А что еще надо для нищей
свободы? –
Бутылка вина, разговор
до утра...
И помнятся шестидесятые
годы –
Железной страны золотая
пора.

Вот ответ на вопрос: «Меняется ли отношение к Блажеевскому в течение жизни?»

* * *

Меняется мир, вместе с ним меняется и человек. Соотношение моих личных впечатлений и художественных созданий Блажеевского значительно более сложно. Меняется не только наш взгляд и мы сами, меняется и Блажеевский. Многогранный, сложный, объемный мир не укладывается в слово и даже во многие слова.

Любое сложное, богатое произведение искусства тем и отличается от других созданий человеческих рук, что обладает внутренней динамикой. Когда вы имеете дело с гениальным человеком, вы никогда не сможете очертить до конца возможности его будущего. Гений отличается от других одаренных людей высокой степенью непредсказуемости. Это свойство гениальности в высшей степени присуще Блажеевскому.

Женя как бы всегда стеснялся себя, уходил в тень, не лез на сцену. Именно по этой причине он всю жизнь хотел жить в тени, в своем Медведкове.

Помню, захожу я в редакцию «Континента», напротив Игоря Ивановича Виноградова сидит Женя в каком-то коричневом плаще с плеча ребенка – так этот плащ был тесен ему, и вздыхает, с лицом красным и небритым. Это уже абсолютно живой, мгновенно узнаваемый Блажеевский, не то что Поэт, лишь немного утрированный, совмещающий в себе человеческие черты с поэтическими в той густейшей смеси, что порождает уже новое качество, нерасторгаемое единство душевного жара и привлекательного бомжатства, более отвечающего званию артиста, нежели стандартная маска Поэта. И потом, черт возьми, в этом бомже масса сарказма!..

Да, подумал я, тяжело с бодуна Блажеевскому по редакциям ходить. Я оставил свою повесть «Замечания» Виноградову, чужеватому редактору, перед такими всегда чувствуешь себя в зажиме, и кивнул Жене на выход. Виноградов, наверное, никогда не выпивал в подворотнях да в подъездах, как мы с Блажеевским. Вышли на Чистые пруды. Дождик просвечивается солнышком, капельки золотятся. Нахохлившиеся мокрые воробушки прыгают с ветки на ветку. А Блажеевскому свет не мил. Зашли на Покровке в гастроном, а потом завалились в пивную «на рельсах», у трамвайной остановки «Аннушки». Вмазали по стакану перцовки. Поэзия дает прохождение непройденных дорог, то есть того, что не случилось... Блажеевский облагородился лицом, повеселел. Чуть заикаясь, начал читать мне новые стихи. Предварял это всегда присказкой: «Старик, послушай!» Поэзия есть опыт того, что не случилось. Или того, что может случиться. Поэтическое поведение требовало вести себя в жизни в соответствии с определенным литературным образцом, который становился маской, двойником Блажеевского. Все совковое, правильное с точки зрения добропорядочного человека, внелитературное из реальной жизни старательно удалялось, затушевывалось; если невозможно было удалить – его Блажеевский старался не замечать, о нем было «неприлично» говорить. Только то, что находило место в книге, достойно было существовать в жизни. Такая литературная маска становилась постоянным спутником Блажеевского, его второй личностью. С ее помощью он понимал сам себя и придавал себе общественное лицо, предлагая другим толковать его характер в соответствии с этой маской.

А потом – на Яузском бульваре – по другому стакану, только уже не перцовки, а вермута. Один мой знакомый говорил, что вермут действует на человека рецептуально, то есть укрепляя все члены, расслабляет душу. С Блажеевским почему-то случилось наоборот, то есть душа в высшей степени окрепла, а члены ослабели, но он согласился, что и это рецептуально. Поэтому мы вернулись «на рельсы», на Покровские ворота, и добавили еще две кружки жигулевского пива и из горлышка четвертинку на двоих. После этого мы пошли с Женей проветриться на Покровский бульвар, орали песню: «Броня крепка, и танки наши быстры!» – при этом сильно качаясь. Дошли до Яузского бульвара, свернули в Николоворобьинский переулок и с горочки влетели в подъезд к одному моему приятелю, который жил напротив домика драматурга Островского. У приятеля был трояк. Он нам включил магнитофон с Галичем и поставил на стол сковороду с гречкой, а сам побежал. Блажеевский не столько от гречки, сколько от Галича протрезвел. Но тут уже явился мой приятель с двумя огнетушителями. Вечер был бесподобен.

* * *

Что движет Блажеевским? Чувства, про что он не пренебрегает упоминать на первой публике при первой возможности? Не знаю. Но знаю, что для Блажеевского основными целями является то, что я бы назвал «стремлением к контролю» и «выражение в творчестве». Стремление к контролированию каждого жизненного момента и действующих лиц в нем – это его способ жизни... Блажеевский пытается либо вылечить сознание людей, оттого доставляет дискомфорт им, либо выходит за рамки контроля, но вас не касается.

По стихам Блажеевского понимаешь прелесть уединения, тишины, молчания, потому что в эти часы разговаривает душа.

Как любая поэзия, поэзия Блажеевского для узкого круга. Блажеевский в своей жизни и в творчестве всегда ориентировался на очень узкий круг людей.

Жанна Бичевская поет, когда я пишу эти строки, а я люблю работать под музыку, я специально не слушаю музыку, она мне помогает писать, так вот Жанна Бичевская под гитару поет на стихи Блажеевского:

По дороге в Загорск понимаешь
невольно, что осень
Растеряла июньскую удаль
и августа пышную власть,
Что дороги больны, что
темнеет не в десять, а в восемь,
Что тоскуют поля и судьба
не совсем удалась...

Блажеевский был голосом моего, рождения второй половины сороковых годов, потерянного, как он любил говорить, поколения. Я же полагаю, что именно наше поколение, лишенное даже каких-то намеков на конформизм и социальную приспособленность к выгоде, и будет представлять русскую литературу в божественной метафизической программе, проще говоря, будет стоять на полке между Пушкиным, Достоевским и Платоновым. Стремление сохранить жизнь – неестественное чувство всего живого. Смерть хороша тем, что ставит всех нас на свое место.