Анастасия Архипова Начнем с очевидного. Да, Стивен Фрай – тот самый Дживс из того самого сериала про Дживса и Вустера. По П.Г.Вудхаузу, если кто не в курсе. Чертовски умный слуга, в перерывах между хозяйственными заботами и вытаскиванием молодого хозяина из всевозможных передряг свободно цитирующий любого классика от А до Z и всегда готовый подкинуть парочку строк из «Беовульфа», если вам вдруг понадобилось малость освежить свой древнеанглийский.
Cвятой покровитель шармеров Оскар Уайльд
Спустя несколько лет старина Дживс стараниями Фрая преобразился в Оскара Уайльда в одноименном фильме («я очень похож на него, особенно если волосы пригладить примерно вот так»). Фрай играет Уайльда романтического и детского, с нежными грустными глазами бассет-хаунда («Оскар был очень добрым, мягкосердечным и великодушным»), решительно отказываясь изображать – вопреки, увы, горестным свидетельствам обратного – скандальную и довольно-таки самоупоенную личность.
Сквозь Дживсовы чопорность, старомодность, респектабельность (словом, все то, что привыкли мы считать свойствами типичного английского джентльмена) ярко проступают черты пройдохи-пикаро, авантюриста и манипулятора, одинаково органично вписывающегося в атмосферу людской, Букингемского дворца и нью-йоркских ночных клубов. Оскар Уайльд – богемный, неистощимо остроумный, эксцентричный, эпатирующий – остается джентльменом до мозга костей, безупречно воспитанным и страшно образованным. Что за странная, дикая помесь common sense и лесной грации причудливого магического создания, явившегося невесть откуда? В самом деле, откуда, на манер Мэри Поппинс, взялся Дживс, какая неведомая сила занесла этого интеллектуала и аристократа духа опекать знатных недотеп? А оксфордская звезда Уайльд, в платье Саломеи, с повадками Оберона и идеалами античной любви?
Стивен Фрай, воплотивший на экране обоих персонажей, да так удачно, что теперь его имя неразрывно связано с ними (параллели с Уайльдом по части остроумия и очарования английские критики, пишущие о Фрае, называют «предсказуемыми, но неотразимо притягательными»), – в самом сердце этого парадокса. Попробуем найти ему (парадоксу, конечно) имя или хотя бы мало-мальски подходящее определение.
Избрав Уайльда своим святым покровителем, Фрай отлично осознает и всячески обыгрывает свой статус публичной фигуры. Чем он только не прославился: разносторонней деятельностью, нетривиальной личной жизнью, пристрастиями и увлечениями, эрудицией, шармом, дружбой с принцем Чарльзом... О нем обычно говорят: «при встрече он оказался еще очаровательнее, чем ходит о нем молва». В качестве журналиста он непринужденно беседует с Тони Блэром (как выпускник Кембриджа с выпускником Оксфорда); мило щебечет с Джоан Ролинг – та выражает ему восхищение его аудиоверсией «Гарри Поттера», где все герои озвучены Фраем на разные голоса с тончайшей нюансировкой акцентов, которой позавидовал бы и профессор Хиггинс. Глубокий бархатный голос Фрая и впрямь один из его даров: сам актер как-то заметил, что даже его голосовые связки «выстланы твидом», имея в виду, что давно уже стал в глазах общественности символом «английскости».
Актер, журналист, сценарист, режиссер, профессиональный меломан, страстный «шерлокианец», гордый обладатель титула Любимый Плюшевый Мишка Британии и диагноза «депрессивно-маниакальный психоз», фигурант списка самых влиятельных британских геев, ежегодно публикуемого газетой The Independent, Фрай – герой с тысячью лиц. Всеми этими лицами он жонглирует с виртуозностью и молниеносностью эстрадного комика – с Хью Лори (Вустером) они вели на пару многолетнее шоу A Bit of Fry & Laurie – скетч за скетчем меняя маски, интонации, акценты, фонтанируя каламбурами, неологизмами и льюис-кэрролловскими нелепицами. На стыке специфического, частенько малопристойного и всегда абсурдистского, юмора скетчей и изысканных уайльдовских афоризмов и рождается стилистика Фрая-писателя. Микросценки и салонные шутки обрастают диалогами и макросюжетами. Маски превращаются в объемных героев – но, обретя новую литературную жизнь, все-таки не дают нам забыть о своем карнавальном, полуэфемерном происхождении┘
Хронический Хили и Шон Шелкопряд
Когда в 90-х годах Фрай начнет экспериментировать – весьма удачно и на удивление профессионально – с благородным жанром романа, он получит дополнительное пространство для своей излюбленной игры: творить себя из своих персонажей и своих персонажей – из самого себя. Карнавала здесь и впрямь предостаточно: блестки иронических спецэффектов рассыпаны столь щедро, что за ними как-то не ожидаешь увидеть живых кусков, выхваченных непосредственно из биографии автора. И тем не менее они налицо, парадоксальным образом усиливая впечатление виртуальности. Прелесть Фрая в том, что там, где он наиболее откровенен, он вернее всего ускользает от читателя.
Стивен Фрай дебютировал в 1992 году романом «Лжец», авантюрным, смешным, не слишком приличным. И, конечно же, постмодернистским. В хорошем смысле слова. «Лжец» соткан из непрерывно сменяющих одна другую трагикомических ситуаций и построен на фирменном приеме Фрая (явно позаимствованном у скетчей) – многократном обмане ожиданий. Молодой Адриан Хили, сначала воспитанник закрытой школы для мальчиков, а затем кембриджский студент, безбожно и безостановочно врет. Врет вдохновенно, талантливо и замысловато, по делу и просто так. Поделать с этим он ничего не может – ему остается лишь смириться со своим несколько обескураживающим даром, вверив себя попечению профессора Дональда Трефузиса. В руках настоящего мастера, сиречь пресловутого профессора, вранье, которым незрелый Адриан пользовался в скромных мелкотравчатых целях, приобретает достойный эпический размах и международный масштаб. Засим следуют опасные шпионские страсти, а потом случается Развязка, она же – Новая Зинаида Завязка, как выразился бы преподобный Оливер Матушка Миллс┘ стоп, это уже из «Гиппопотама», романа, который появится двумя годами позже.
Дональд Трефузис, неотразимый седовласый кембриджский филолог, перекочевал в роман из 80-х – монологи этого эксцентричного старикана Фрай сочинял в то время для своих выступлений на «Би-би-си Радио 4». Когда в 1997 году Фрай выпустил в свет автобиографию «Моав умывальная чаша моя», стало понятно, что герой-маска Трефузис – не единственное альтер-эго Фрая, присутствующее в «Лжеце». Адриан Хили целиком вышел из школьно-студенческих лет писателя, весьма откровенно описанных в «Моаве», вплоть до истории любви к прекрасному «Маттео» (в романе фигурирует под именем Хьюго Картрайта) и нескольких месяцев, проведенных в тюрьме (юный Фрай смошенничал с чужой кредиткой). Интимные эпизоды лежат перед нами во всей своей трепетной (а иногда и бесстыдной) наготе, ничуть не замаскированные, разве что литературно обработанные, так что и биография прочитывается как роман. Иронические отступления, стилизации и аллюзии переплавляют жизнь в сюжет, исповедальные интонации перекрываются самопародийными, и вот уже дело сделано: Стивен Фрай благополучно улизнул, и кто знает, уж не хронический ли врун Хили развлекает простодушных читателей яркими баснями?
Прилежный шелкопряд, Фрай плетет повествование, вытягивая по ниточке из собственной судьбы. В «Гиппопотаме» действие разворачивается в его родном Норфолке, в поместье одного из героев романа, миллионера Майкла Логана. Предков Логана Фрай снабдил биографией своих прародителей по материнской линии – венгерских евреев, перебравшихся в Англию из Вены как раз накануне известного катаклизма. Тему еврейства, равно как и гомосексуализма, глубоко для него значимых, хоть и многократно им иронически обыгрываемых, аспектов собственной личности, писатель затронет еще не раз, пожалуй, наиболее развернуто в фантастической антиутопии «Как творить историю». Ну а Гиппопотама – такое прозвище за свою непомерную толщину носит главный герой, склочный выпивоха и поэт «Тедвард» Уоллис, – критики тут же бросились сравнивать с самим Фраем, изрядно погрузневшим с конца 90-х. Фрай не очень-то отбрыкивался – в конце концов именно такого маркетингового эффекта он и добивается, подцепляя на крючок распаленного любопытством читателя и заставляя его выискивать все новые сходства и совпадения, добавляя красок Фраеву имиджу.
Про┘ любовь?
Пришла пора поговорить и о литературных влияниях, раз уж с прочей хитроумной машинерией в творениях Фрая мы теперь отчасти знакомы. Стивен Фрай – несомненный наследник славной английской традиции, корнями уходящей неизвестно куда (может, все в того же «Беовульфа», хотя Грендель его знает), как минимум в Свифта и Стерна, а кроной упирающейся┘ да хоть в тех же Ивлина Во, Мюриэл Спарк, Вудхауза и Честертона. По стволу этого новоявленного Иггдрасиля снуют туда-сюда всяческие Тилибомы, Тарарамы, Шалтай-Болтаи и Белые Кролики; местами попадаются Франкенштейны и Эдварды Лиры верхом на лимериках. Да, и не забыть еще старину Шекспира (Кем-Бы-Они-Ни-Были-На-Самом-Деле) – речи псевдобезумного Гамлета представляют собой чистейший образчик этой самой традиции. Так как же нам назвать сей веками взращиваемый литературно-ботанический шедевр? Ну, например, Абсурдистской Сатирой. Или Сатирическим Абсурдом. Или Похвалой Нэнси Нелепице. Или┘ ну как там можно еще окрестить такое явление, когда отчаянно, беспощадно, изобретательно, черно-юморно, с язвительной нежностью и/или отборными ренессансными непристойностями высмеивают и переворачивают с ног на голову самое родное и любимое?
В «Моаве» Фрай сравнивает «старинные глупости» Британии┘ с собственным кривым носом: косметической операцией делу не поможешь, ибо за ней последовало бы поистине травматическое открытие, что «даже Стивен прямоносый имеет вид такой же неаппетитный, как и Стивен кривоносый». Поэтому пусть уж лучше Соединенное Королевство остается при своих «нелепых пустяковых изъянах». Сравнение это доказывает, что Фрай с Британией и впрямь плоть от плоти друг друга, а от себя не убежишь. Зато сколько в этой мысли смирения┘ Смирение – добродетель неброская и неочевидная, ничего удивительного, что Фрай размещает ее в скудельнейшем из сосудов – сварливой душе «Гиппопотама» Уоллиса.
Уоллис давно уже по ту сторону даже ренессансных непристойностей – он попросту цинично, бесстыдно и беспробудно физиологичен во всех своих проявлениях, что бы он ни делал, ни говорил или ни думал. Поток сальностей и сквернословия (возмутительно-забавных) извергается из его уст, льется из-под его пера, а также компьютерной клавиатуры. И все только для того, чтобы вконец ошалевший читатель неожиданно налетел на классически честертоновскую развязку. Гиппопотамистость Уоллиса оборачивается брюквообразностью патера Брауна, в своей благословенной нелепости изыскавшего разгадку тайны и сумевшего, как всегда, наставить палец на порок гордыни, задрапировавшейся в мистические одеяния.
Неприличностями обильно приправлены все опусы Фрая. В «Гиппопотаме» неутомимый автор, соревнуясь с Тедвардом Уоллисом по части физиологизмов, испытывает терпение читателя подробно прописанной сценой мальчика с конем. Не красным. И вообще кобылой. Да, именно то, что вы подумали. Литературная игра на грани фола: главное, по законам постмодернизма, вовремя вспомнить подходящую аллюзию, и все будет в порядке. Ага, вот она – уж не на скандальную ли пьесу Питера Шаффера Equus тут намек? «Эквус» – конь по латыни, «гиппопотам», кстати, тоже – только речной и по-гречески. Уф┘ а вы боялись. Это автор так развлекается: с его-то 16 годами целибата в ожидании настоящей любви, которую (ну хорошо, которого) он уже больше десятилетия целомудренно укрывает от излишних посягательств СМИ.
Настоящая любовь во всех ее видах – эрос, агапэ, филия и прочее – у хулигана Фрая всегда целомудренна. О ней он пишет скупо, лирично, полунамеком. «Весь ревущий смерч истории стянулся воронкой в одну-единственную точку, повисшую, как заостренный до невероятия карандаш, над страницей настоящего. И точка эта была так проста». Но, чтобы добраться до нее, Майклу Янгу, герою «Как творить историю», приходится сменить век, континент, профессию и ориентацию... А вот где пафос – там жди беды.
Англы и ангелы
Пафос – характерная подростковая, на стыке с юношеством, черта. Душа молодого человека в тот момент, когда она вытягивается из кокона детства и потихоньку, говоря словами Платона, начинает оперяться, – главный предмет художественного исследования во всех текстах Фрая. Юноша одаренный, терзаемый страстями, комплексами, гордыней, физиологией, излишней ученостью; юноша, искушаемый успехом, собственной красотой и талантами; юноша лживый, блудливый, вороватый, безбожный; юноша мистически-религиозный и пылко-поэтический – словом, юноша, зависший между Оливером Твистом и Дорианом Греем, и достаточно лишь щелчка, чтобы он сделал роковой выбор. Прямо у нас на глазах саркастический мятущийся юнец-интеллектуал с артистическими наклонностями – Стивен из «Моава» – расслаивается на безобидного лгуна Хили и далеко не такого безобидного манипулятора Эшли Барсон-Гарленда из «Теннисных мячиков небес».
И вся эта бесконечная, старая как мир драма разыгрывается в уютных и неизменных английских декорациях: усадьба, закрытая школа с ее дортуарами (наш ответ Гарри Поттеру – так вот что На-Самом-Деле происходит в интернатах вроде Хогвартса!), университетские колледжи. «Кривой нос» Британии – сословная спесь, безупречность произношения и охота на лис, столь чарующе своеобразные и такие английские – оказывается механизмом, запускающим кровавые события «Теннисных мячиков», ремейка «Графа Монте-Кристо». Просто Эшли, плебей с северолондонским выговором, не может вынести своей зависти к соученику, аристократу Неду Маддстоуну, юноше ангельской прелести и невинности. Роли распределяются мгновенно: Эшли – Данглар, Нед – Дантес. К концу романа Нед, любимец богов, превращается в чудовище почище Эшли, завершив цикл развития, который Гиппопотам помешал, по счастью, пройти другому ангельскому отроку, своему крестному сыну Дэви.
Помнится, речь у нас в начале шла о парадоксе. О том, что Стивен Фрай в жизни и творчестве как-то там этот самый парадокс воплощает. И о том, что, похоже, старушка Англия припрятала у себя в переднике ключики к разгадке. Здравый смысл или кельтская безуминка? Non angli, sed angeli. «Не англы, но ангелы», – заметил на заре истории Британии папа Григорий Двоеслов. Ну что ж, эльфы тоже потрудились┘
В августе этого года Стивену Фраю стукнет 50 лет. Правда, Хью Лори уверяет, что 50-х Фраю исполнилось еще в университете и с тех пор он приобрел отрадную привычку год от года молодеть. Так что, сколько на самом деле ему лет – большой маркетинговый секрет. В любом случае без подарка он не останется: на русском языке в издательстве «Фантом-Пресс», выпустившем и остального Фрая в блестящих переводах, выходит в свет его автобиография «Моав умывальная чаша моя».
Дарья Гармоненко