Рыцарь по призванию Евгений Шварц

Прыжок в пустоту

Поздним вечером в холодном ноябре двое шли по каменной набережной Дона. Времена были тревожные, революционные, а значит, в них не могло не найтись места подвигу. По крайней мере молодой, тощий как щепка актер Женя Шварц, провожавший свою неприступную возлюбленную Гаяне Халаджиеву, не желавшую ни под каким видом выйти за него замуж, очевидно, думал именно так. Они познакомились в Ростовской театральной мастерской, где оба не без успеха подвизались на сцене. Гаяне, в просторечии Ганя, миниатюрная, экспансивная и очаровательная, в очередной раз недоверчиво выслушивала объяснения в любви, пылкие уверения в чувстве, готовом на любые испытания. Наконец красавице наскучил бесплодный разговор, и она решила повернуть дело не совсем обычным способом.

– А что будет, если я скажу: прыгни в Дон? – поинтересовалась она опрометчиво.

И тут на ее глазах совершилось самое что ни на есть обыкновенное чудо: ни слова не говоря, как был – в пальто, шляпе и калошах – Женя Шварц перескочил через парапет и прыгнул в Дон. Речная вода в ноябре – штука опасная, ледяной, цепкий холод сводит ноги┘ Ошеломленная Гаяне принялась кричать, прибежали люди и вытащили иззябшего Женю. Нечего и говорить, что после подобной истории сердце красавицы дрогнуло: она вышла замуж за героя этой нелепой, изумительной и невероятной истории.

Одна, но пламенная страсть

Позже этот странный юноша будет работать секретарем у Корнея Чуковского, станет литератором и драматургом, о чем мечтал с самого детства – исступленно, тайно и страстно. Секретарствуя у признанного критика и переводчика Чуковского, он все выпытывал у его сына Коли: выйдет ли из него, Жени, писатель. Жизнь Шварца не баловала, и Коля тоже не спешил порадовать приятеля: «Писателя все время тянет писать. Посмотри – отец все пишет, все записывает, а ты нет. Не знаю, выйдет ли из тебя писатель┘»

Шварцу хотелось писать, но не подстраиваться под общие правила. Он не хотел никого копировать, а своего пути еще не было. Ко всему прочему, ясно вырисовывалась у него в уме страстная тяга к сказкам, к мифотворчеству и чуду. И – непременно – чтобы добро побеждало зло. Эта страсть была у него с детства. «┘В то же время обнаружился мой ужас перед историями с плохим концом. Помню, как я отказался решительно дослушать сказку о Дюймовочке... Пользуясь этой слабостью моей, мама стала из меня... веревки вить. Она терроризировала меня плохими концами. Если я, к примеру, отказывался есть котлету, мама начинала рассказывать сказку, все герои которой попадали в безвыходное положение. «Доедай, а то все утонут». И я доедал».

Казалось бы – одна из самых мирных профессий: лист бумаги, пишущая машинка, папироса «Беломор». Да и характер у Шварца незлобивый, приятный: по определению Маршака, под началом которого довелось работать юному писателю в детской редакции Госиздата, Женя – веселый, легкий, «будто пена от шампанского». Сам он о себе писал в «Дневниках» так: «Не в литературном, а в настоящем смысле этого слова я был уверен, что вот-вот начнутся чудеса, великое счастье┘ Никого я тогда не осуждал┘ и всех любил от избытка счастья┘»

Годы стоят голодные и холодные – 20-е.

Один из современников, вспоминая жизнь в Ростове-на-Дону, с изумлением и восхищением пишет: «Время было адски трудное. Помню, однажды я пришел в гости к Жене. На кухне в тазу он лепил пирожки из угольной пыли. Дело в том, что штыб, не собранный в комок и неспрессованный, не горел в печке. В промороженной квартире, в ледяной воде Шварц занимался этим мрачным делом. Работал весело. Я стоял рядом и не мог взять в толк, что он колдует. Его пирожки вовсе не были пирожками. Из штыба он лепил какие-то фигурки вроде зверюшек, человечков. Но штыб не глина. Ничего похожего не получалось. Они разваливались, не подчиняясь рукам «скульптора». Но так было легче и занятнее готовить топливо. Руки его были черны от угольной пыли, лицо напряжено. Он играл в какую-то игру, и игра увлекала его. Денег явно не было. Еды ≈ тоже. Кусок сала и бутылочка спиртного, принесенные гостем, создавали настроение, близкое к банкетному┘ За столом было молодо и беспечно. Женя рассказывал невероятные истории┘»

Кто смеется последним?

То же продолжалось и в Петрограде. Там Шварц уже пользуется славой «устного писателя» – за блестящие и смешные анекдоты, которыми потешает друзей. Он работает в детских журналах «Чиж» и «Еж», сходится с самыми остроумными людьми своего времени: поэтами-обэриутами Олейниковым, Заболоцким, Хармсом. Общались они иногда весьма небанальным образом – об этом свидетельствуют воспоминания близких друзей. Например, Алексея Пантелеева: «Имя Шварца я впервые услыхал от Златы Ионовны Лилиной, заведующей Ленинградским губернским отделом народного образования.

– Вашу рукопись я уже передала в редакцию, – сказала она. – Идите в Дом книги, на Невский, поднимитесь на пятый этаж в отдел детской литературы и спросите там Маршака, Олейникова или Шварца.

Должен признаться, что в то время ни одно из названных выше имен, даже имя Маршака, мне буквально ничего не говорило.

И вот в назначенный день мы с Гришей Белых, молодые авторы только что законченной повести «Республика ШКИД», робко поднимаемся на пятый этаж бывшего дома Зингер, с трепетом ступаем на метлахские плитки длинного издательского коридора и вдруг видим – навстречу нам бодро топают на четвереньках два взрослых дяди – один пышноволосый, кучерявый, другой – тонколицый, красивый, с гладко причесанными на косой пробор волосами.

Несколько ошарашенные, мы прижимаемся к стене, чтобы пропустить эту странную пару, но четвероногие тоже останавливаются.

– Вам что угодно, юноши? – обращается к нам кучерявый.

– Маршака... Олейникова... Шварца, – лепечем мы.

– Очень приятно... Олейников! – рекомендуется пышноволосый, поднимая для рукопожатия правую переднюю лапу.

– Шварц! – протягивает руку его товарищ...»

Детский отдел содрогался от хохота с утра до вечера. «Демонический», страстный Олейников, с которым впоследствии Шварц разойдется, посвящал знакомым «дамочкам» пылкие стихи-оды:

«Без одежды и в одежде я вчера Вас увидал,/Ощущая то, что прежде никогда не ощущал┘»

Мрачноватый, звучноголосый Даниил Хармс шутил по-другому:

«Мой телефон – 32–15. Легко запомнить. Тридцать два зуба и пятнадцать пальцев».

Среди товарищей было признано, что русский юмор – статья особая. Строится он вовсе не на игре слов, не на каламбуре, а на чистейшем абсурде. В нем все и упражнялись.

Кажется – куда уж смешнее, милее, аполитичнее? На этом фоне Шварц пишет рассказы и стихи для детей, начинает писать пьесы. Мирная профессия писателя в тоталитарном государстве... Пишущая машинка, «Беломор»┘ Но в абсурде упражнялись не только жившие тогда литераторы. В нем упражнялось само время.

Заболоцкий много лет проведет в лагере и выйдет оттуда другим человеком. Николая Олейникова расстреляют, Даниил Хармс погибнет от голода в тюремной больнице. Друзья и соратники будут исчезать один за другим.

«Мы как никто чувствуем ложь, – напишет Евгений Шварц. – Никого так не пытали ложью┘»

Времена не выбирают┘

В современных статьях Шварц зачастую именуется «добрым сказочником», а его пьесы «Голый король», «Тень», «Золушка» и «Дракон» – «милыми и человечными». В нынешнее видение советской истории и литературы хотелось бы внести некоторую ясность.

С больным сердцем, располневший, с трясущимися беспрестанно руками, Евгений Шварц никогда не был «добрым сказочником», и пьесы его вовсе не «милы». Писались они тогда, когда ни говорить, ни думать было уже невозможно. В воспоминаниях об этой эпохе (то есть практически обо всей своей жизни) Шварц скорбно пишет: «Начиная с весны 1937 года разразилась гроза и пошла все кругом крушить, и невозможно было понять, кого убьет следующий удар молнии. И никто не убегал и не прятался. Человек, знающий за собой вину, понимает, как вести себя: уголовник добывает подложный паспорт, бежит в другой город. А будущие враги народа, не двигаясь, ждали страшной антихристовой печати. Они чуяли кровь, как быки на бойне, чуяли, что печать «враг народа» пришибает без разбора, любого,≈ и стояли на месте, покорно, как быки, подставляя головы. Как бежать, не зная за собой вины? Как держаться на допросах? И люди гибли, как в бреду, признаваясь в неслыханных преступлениях: в шпионаже, в диверсиях, в терроре, во вредительстве. И исчезали без следа, а за ними высылали жен и детей, целые семьи...»

Шварц уходит из «Ежа» в 1931 году. «Все яростно чистили друг друга, и вот постепенно «Еж» поплелся к своей гибели. Сохранять равновесие становилось все трудней, и я решил уходить┘» «Сохранять равновесие» было и впрямь тяжело. В то время это означало не писать доносов, не втравливаться в склоки и выяснения литературных отношений, могущие закончиться арестом «виновника скандала». Поэтому Шварц, с обычным своим «деловитым мужеством», уходит.

Про «деловитое мужество» драматурга сказал один из его многочисленных друзей. Это означало делать то, что можешь, – с шуткой, не жалуясь. И писать – вещи, за которые он мог дорого поплатиться.

Люди не из сказки

Все лучшие герои Шварца – самые обычные люди. И Ланцелот, вызвавший на бой Дракона, и Ученый, победивший Тень, и Генрих с Христианом, свергнувшие Голого короля, ни в малейшей степени не жалуют героический пафос. Они прямодушны и бесхитростны. Кроме того, они еще и наделены немалым чувством юмора. В пьесе «Тень» Аннунциата недаром говорит ученому: «Вы ведь все равно что маленький ребенок. Вы вот не любите супа, а без супа что за обед! Вы отдаете белье в стирку без записи. И с таким же добродушным, веселым лицом пойдете вы прямо на смерть┘»

А ткач Христиан и свинопас Генрих поют такую душераздирающую песенку:

Если мы врага повалим,
Мы себя потом похвалим.
Если враг не по плечу –
Попадем мы к палачу┘

Шварц творит собственный героический миф – без всякого героизма. Но и без фальшивого добродушия доброго сказочника. Для этого он слишком живой. Один из приятелей говорит о нем: «Если он сталкивается с подлостью, предвзятостью или злонамеренной глупостью, Шварц резко меняется. Он начинает говорить тихо, без интонаций, словно через силу. Он старается переменить тему... Помню только один случай, когда он просто растоптал своего оппонента за допущенную им недобросовестность. Присутствующие при этом сидели, втянув головы в плечи, до того Шварц был страшен в эту минуту. Через полчаса он приносит извинения «за непарламентский способ разговора». Не дай бог кому бы то ни было выслушать такое извинение».

Ко времени его ухода из «Ежа» и возобновления работы с театром – на этот раз в качестве драматурга с именем – абсурд жизни все страшнее и очевиднее врывается в обыденность. В пьесе «Тень» из раскрытых окон доносятся «голоса с улицы», самые обычные голоса:

– Арбузы, арбузы! Кусками!
– Вода, вода, ледяная вода!
– А вот – ножи для убийц! Кому ножи для убийц?!
– Цветы, цветы! Розы! Лилии! Тюльпаны!
– Дорогу ослу, дорогу ослу! Посторонитесь, люди: идет осел!
– Подайте бедному немому!
– Яды, яды, свежие яды!

Победившее смерть чудо

А между тем в жизни Шварца произошли немыслимые перемены. Немыслимые – потому что он терпеть не мог заставлять кого-то страдать. А заставить пришлось, да не кого-нибудь, а любимую жену Гаяне и дочку Наташу. На очередном литературном собрании писателю Каверину взбрело в голову познакомить остроумца Женю со своим братом и его золотоволосой женой Екатериной. Завязался бурный роман. Шварц метался, тосковал и наконец ушел от Гаяне.

Они 30 лет прожили вместе, перенесли голод блокадного Ленинграда, эвакуацию в Киров и Сталинабад, относительно мирные последние годы. Ей он посвятил пьесу «Обыкновенное чудо», написанную за четыре года до смерти.

Здесь – напоследок – снова звучит тема преданности и любви, без трескучих фраз: «Слава храбрецам, которые осмеливаются любить, зная, что всему этому придет конец. Слава безумцам, которые живут себе, как будто они бессмертны, – смерть иной раз отступает от них┘»

Военные годы нелегки. Шварц и Екатерина принимают на себя заботу о семье заключенного в лагерь поэта Николая Заболоцкого – в эвакуации делят комнату с его женой и двумя детьми, помогают, чем могут. Именно тогда и начал писаться «Дракон», позже поставленный в Ленинградском театре комедии.

Я воюю всю жизнь┘

Спектакль сняли с репертуара сразу после премьеры. Пьеса оставалась под запретом до 1962 года (та же участь постигла и «Тень»). Давний приятель Шварца Николай Чуковский осторожно пишет о «Драконе»: «Пьесы Шварца написаны в 30-е и в 40-е годы XX века, в эти два страшных десятилетия, когда фашизм растаптывал достигнутое в предшествующую революционную эпоху. Сжигались книги, разрастались концентрационные лагеря, разбухали армии, полиция поглощала все остальные функции государства┘ Всему этому способствовало невежество и глупость. И трусость. И неверие в то, что доброта и правда могут когда-нибудь восторжествовать над жестокостью и неправдой. И Шварц каждой своей пьесой говорил всему этому: нет».

Если убрать отсюда слово «фашизм», то получится подлинная картина жизни Шварца и его современников. Кстати, пьесы его при жизни Сталина были запрещены. Он не унывал, хотя болело сердце и все сильнее тряслись руки. Почерк превратился в каракули. Он писал буквально все, о чем его просили: и обозрения для Аркадия Райкина, и куплеты, и стихи, и статьи, и цирковые репризы...

«Пишу все, кроме доносов», – частенько говаривал он. И это было правдой.

Он не терял внутренней силы и мужества, а значит, и «детскости» – об этом вспоминают многие его друзья: «Считается, что великие люди сохраняют в себе на всю жизнь черты детской непосредственности, искренности и веры во «всамделишность» игры. Если так, Шварц велик... Из-за забора его дачи несется яростное рычание. Хозяин и его гость – драматург И., огромный, страшно близорукий человек в очках с толстенными стеклами – прыгают на одной ноге и с размаху сшибаются чугунными животами, стараясь опрокинуть противника (Шварцу под 60, и у него больное сердце). Гость конфузливо смеется, а Шварц яростно рычит, заложив по правилам игры руки за спину и подскакивая, словно мустанг. Он дерется, как Ланцелот, с полным самозабвением... Наконец гость теряет очки. Пока их извлекают из кустов черемухи, куда их заслал пушечный удар живота маститого драматурга, победитель, пыхтя и приговаривая: «Будешь?.. Будешь?..» – показывает побежденному язык. Сколько ему лет в этот момент?»

В самой известной пьесе Шварца «Дракон» одноименный герой спрашивает странствующего рыцаря Ланцелота, осмелившегося вызвать его на бой: «Вы против меня – следовательно, вы против войны?» – «Что вы! – отвечает рыцарь. – Я воюю всю жизнь»...