Поэт настоящего времени

Что-то делать надо

Быть может, это слишком громко сказано, слишком тенденциозно┘ но в моей «жизненной философии» есть такое понятие – «всегда». Так вот – писатель Генрих Вениаминович Сапгир (1928–1999) имеет самое прямое, самое непосредственное отношение к этому понятию.

Стихи Сапгира, написанные более 40 лет назад, существуют в настоящем, а не в прошедшем времени. Именно поэтому у меня не поворачивается язык говорить об их авторе: «был». Он не «был», а «есть» – сегодня и всегда в авангарде, на переднем крае современной русской литературы.

Не для всех, разумеется┘ А лишь для подготовленных читателей, которым по душе словесные игры и детские шалости Поэта, его фантазия и натурализм, абсурд и гротеск┘ А разве бывает искусство для всех? Михаил Соковнин когда-то с афористичной горечью сказал: «Нашего языка они просто не понимают, а своего у них как будто и нет». Сам же Генрих для себя сформулировал эту мысль так: «Искусство для тех, кому нужно это искусство». Меня восхищает конкретность данного высказывания. Ведь ясно даже непросвещенному обывателю, что автор не из тех, кто не имеет своей отчетливой эстетической позиции, кто не ведает, по каким волнам его щепу несет. Он настойчиво и продуктивно делает то, что ему надо делать. Он хорошо знает то, о чем пишет, а говорит не больше, чем знает:

надо что-то сделать
что-то сделать надо
сделать надо что-то
то что надо сделать
сделать надо то что
сделать надо вот что
что сделать надо
надо сделать: что
сделать что-то надо
то сделать что надо
сделать надо то
что надо сделать

(Франц Мон в переводе Генриха Сапгира)

Конструкции и системы

Есть литераторы, пишущие стихи, а есть сочиняющие. Среди тех и других встречаются поэты и графоманы. Генрих никогда ничего не сочиняет, он пишет и конструирует. Его полистилистика имеет жесткий системный характер. Ведь Поэт – это не тот, кто ищет, а тот, кто ищет и находит. Сапгир – неутомимый искатель, автодидакт, освоивший все виды техники стихосложения. Его тексты нередко имеют сложную разностопную полиметрическую организацию. Он никогда не пишет «про» и «на тему». На тему пишутся статьи, очерки, репортажи, но не стихи. При всей пристрастности Поэта к форме, а в последние годы жизни это стало для него самоцелью, его стихи отличаются от шаблонной трафаретности советской поэзии недосказанностью и свободой стилистического решения. Они абстрактны, но, тем не менее, конкретны. Иногда мне даже кажется, что между словами, за пределами словесной ткани концентрация поэтического смысла гораздо выше, чем в самих словах. Конструкции и системы подобного рода могут существовать только на уровне метафизики и тонкой душевной работы. Это как медитация: тени тихих ангелов прошелестели крылышками за спиной – стихи написались. Разностильные тексты Сапгира напоминают магнитные поля, прикоснувшись к которым уже невозможно оторваться. Он играет на музыкальном инструменте, который изобрел сам. Летает на летательном аппарате, который сделал собственными руками. Не важно, в какой последовательности заводить автомобиль, главное, чтобы его мотор заработал и машина тронулась с места. В стилеобразующей поэтике Сапгира, как в живописи Пабло Пикассо, много разных периодов, и каждый последующий не похож на предыдущий. Генрих, как и его учитель Евгений Леонидович Кропивницкий, буквально реанимировал классическую форму русского сонета. Но это модернизация даже не столько формы, сколько самого лексического строя стиха. Недавно скончавшийся поэт Владимир Уфлянд однажды остроумно заметил:

Есть русских множество поэтов,
живут на Западе они
и пишут там венки сонетов,
уныло коротая дни.
Других же множество поэтов
таких же русских, как они,
живут себе в Стране Советов
и весело проводят дни.

Вон там убили человека

Ни к той, ни к другой категории Генрих, к счастью, не относится. Сонеты Сапгира не архаичны, но не потому, что на рубашках написаны, а потому, что большинство из них вооружены филологической дерзостью современной литературной речи, новацией стиля. Но не с «Сонетов на рубашках» началась поэтическая эволюция Генриха, а с книги «Голоса», где многие стихи скорее предназначены для декламации, для исполнения, для чтения вслух. Там каждая тавтологически повторяющаяся фраза имеет свой обновленный смысловой и эмоциональный оттенок, в зависимости от интонации, с которой она произносится:

Вон там убили человека,
Вон там убили человека,
Вон там убили человека,
Внизу – убили человека.

Формотворческая система Сапгира основана на принципе: возьми прием и выжми из него все до последней капли. Но, как нельзя войти дважды в одну и ту же воду, одно и то же открытие нельзя сделать дважды. В противном случае мы уже имеем дело не с авангардом, а с осетриной не первой свежести. Авангард же, как нечто новое, изначальное, первородное, требует живой человеческой реакции, а точнее – веры. Для читателя, который даже не догадывается о том, какое содержание заключают в себе знаки, числа и символы – их визуальный язык недоступен. Но для тех, кто всеми силами души верит в это искусство – дверь черного квадрата откроется. Ведь за ней не глухая бетонная стена, не двухмерное замкнутое пространство, в котором задохнуться можно, а космос, поэтическая вселенная, музыка тишины┘

Тишине всегда сопутствует молчание. Его потенциал несравним с любой самой изощренной словесной трескотней. «Чем продолжительней молчанье, тем удивительнее речь», – когда-то сказал Николай Ушаков. А молчание Поэта не менее значительно, чем голос или даже целый хор голосов. Именно поэтому после книги «Голоса» Генрих Сапгир пишет книгу «Молчание»:

Молчание
Какая радость
Какое страшное звучание –
Молчание.

Некоторые его строки тех лет удивляют меня до сих пор. Они, подобно солнечным вспышкам, вырываются из подкорки. Их уже невозможно забыть: «Оса искала следы какао┘»

Генрих, как человек верующий, понимал, что уныние – самый страшный из всех смертных грехов. Его стихи – это лекарство от уныния и скуки. Но это совсем не значит, что автор – благодушный весельчак из Страны Советов, сочинитель рифмованных анекдотов, хохм, экзерсисов. Генрих не имеет ничего общего с представителями этого оригинального жанра – циркачами, клоунами, коверными от литературы. Вслушайтесь, насколько остро и местами трагично звучит еврейская тема в поэзии Сапгира. Он исследует каждую деталь, каждую черту лица своего персонажа. Но о чем бы ни писал Генрих, он всегда пишет только о себе.

Не скроешься
Не затаишься
Тебя узнают по разрезу глаз
И по тому,
Что каждый твой ответ –
Вопрос
(За жалкой миною субъекта
Слепая маска интеллекта)
А потому
Носи свой характерный нос
Гордо
Как Герой Социалистического Труда
Носит свою золотую звезду

Вечное детство

По мере того, как динамически развивался литературный язык Генриха Вениаминовича, его тексты то сжимались до минимального поэтического предела, то расширялись до максимального прозаического. Здесь уместно напомнить читателю о таких книгах, как «Люстихи», «Элегии», «Дети в саду», «Параллельный человек», «Дыхание ангела», «Псалмы», «Лица соца», «Лубок», «Московские мифы», «Жития», «Форма голоса», «Развитие метода», «Тактильные инструменты»┘ Для текстологов и стиховедов обильный поэтический материал Сапгира – питательная среда, а каждый период в отдельности – тема интересной научной работы. На определенном этапе своего лингвистического развития Генрих понял одну простую вещь – что поэт на пуантах неуместен, скучен и старомоден вместе со всем своим «чистым лиризмом» на этом пиру во время чумы. Ведь еще в начале 20-х годов прошлого столетия Айседора Дункан танцевала босиком. Генрих отказался от ходульно-протезной, искусственной, пуантной эстетики в литературе. Начиная с книги «Голоса», он идет твердым уверенным шагом, по своему пути. В его поэтическом балете и слово, и полслова, и буква, и каждый отсутствующий полиграфический знак танцуют не на пуантах, а босиком, наступая всей тяжестью стопы на горло пустотелой литературщины, банальщины и рутины.

Таким образом, сформировался новый тип речи, напрочь лишенный тягомотины схоластических рассуждений и описаний, выходящий за пределы обветшалого советского классицизма. Ведь, по мнению самого Сапгира, сердцевиной поэзии, ее душой является не только слово или его фрагментарный обломок, но и буква как смысловое ядро, как семантическая единица языка. Звук и смысл, голос и молчание, неподвижность и движение взаимодействуют в фонетической системе Сапгира настолько органично, что изображение внезапно оживает и посредством звукоимитации передает эпидемию эпилептической эпохи, ее судорожные подергивания:

в дождь от ужаса дрожа
даже зданья искажа
и лягушками везде
скачут – это эпиде
дергается эпилеп
– эпицентр! эп – эп – эп┘

Генрих Сапгир – поэт многоплановый, пишущий в разных стилях, его трудно представить в узких рамках какого-либо контекста и еще труднее классифицировать. Это своего рода body art – яркий карнавал масок, красок, лиц, стилистических приемов и методов. Сейчас больше использователей, чем первооткрывателей. Больше потребителей, чем производителей. Каждую свою новую книгу Генрих начинает с белого листа, забыв обо всех поэтах, которых он когда-либо читал. Он не потребляет, не использует, а создает свою формообразующую систему стихо- и прозосложения. Он убежден, что существенного различия между поэзией и прозой нет. Просто есть текст, над которым надо работать. Вот и все. Поэтический – покороче, а прозаический – подлиннее.

«Он награжден каким-то вечным детством» – так написала 19 января 1936 года Ахматова о Пастернаке. И это очень точное наблюдение, ибо все поэты – в той или иной степени дети, играющие в свои взрослые игры. А Генрих Сапгир, на мой взгляд, один из лучших детских писателей. Не одно поколение детей выросло на его детских книгах, которые иллюстрировали в разные годы удивительные художники Виктор Пивоваров, Эрик Булатов, Олег Васильев┘ Кто не знает эти книги: «Принцесса и людоед», «Смеянцы», «Кискины записки»? Это уже классика детской литературы. Кстати, на детскую поэзию вдохновил и ориентировал Сапгира Борис Абрамович Слуцкий: «Вы – формалист, Генрих┘ попробуйте писать для детей┘ у Вас это получится┘»

Выдумщик, фантазер, поэт-ребенок, Сапгир свободно играет словами, как море камешками. И играет не для того, чтобы непременно выиграть или проиграть. Его просто забавляет и увлекает само действие, сам процесс игры.

На одном из первых вечеров Михаила Генделева в Москве, в мастерской Ильи Кабакова, что на Сретенском бульваре, Генрих подошел к поэту Льву Рубинштейну, который изо всех сил старался привлечь к себе внимание, и, лукаво прищурившись, прочитал ему такие стихи:

Гордился рыжий львенок,
Гордился рыжий львенок
Своей пушистой кисточкой
На кончике хвоста:
– Наверно, я художник,
Конечно, я художник,
Раз у меня есть кисточка
На кончике хвоста.
Притопал толстый Гномик:
– Лев, нарисуй мне домик.
Взял Львенок свою кисточку
И в краску обмакнул.
Как начал кисточкой махать,
Перемазюкал всю тетрадь
И сам в ведерке с краской
Чуть-чуть не утонул!
И, кувыркаясь в кресле,
Смеялся Гномик: «Если
У тебя есть кисточка
На кончике хвоста,
Совсем не значит это,
Что ты уже художник!
Ты просто Львенок с кисточкой
На кончике хвоста.

Все, кто это слышал, засмеялись. Лев задумчиво улыбнулся, но не обиделся. Видимо, понял язвительный намек Сапгира, его разоблачительный подтекст.

Коньяк в кардиоблоке

Николай Глазков – прекрасный русский поэт – сделал однажды такое открытие: «На творителей и вторителей мир разделен весь». Тот факт, что Генрих наступил на кисточку хвоста новоявленного концептуалиста, говорит о том, что не с Пригова и Рубинштейна начался русский концептуализм в сфере словесного искусства, а с Яна Сатуновского, Игоря Холина и Всеволода Некрасова. Но, к несчастью, «творители» нередко остаются за скобками, а преуспевающие «вторители» успешно процветают. Ведь у эпигонов всегда все получается гораздо лучше, ловчее. Когда есть уже готовая модель и рецептура, проще всего – взять и использовать готовое.

Однажды, в начале 90-х годов, мне позвонила Мила – жена Сапгира – и сказала, что он собирается ехать в Германию, но очень плохо себя чувствует. Она попросила найти ему хорошего кардиолога, убедить Генриха в том, что надо обязательно пойти и проконсультироваться, ведь он в конце 70-х уже перенес обширный инфаркт миокарда, в Сухуми. Я уговорил Генриха пойти со мной в кардиологическую больницу, в Сверчков переулок, в районе Чистых прудов, где нас ждал один мой знакомый врач. Генрих отказался ехать на «скорой», и мы добрались до места самотеком. Я не мог не заметить, что у него одышка. Мы несколько раз останавливались на улице и в метро. Я очень переживал за его здоровье. На ЭКГ у него обнаружились серьезные изменения. Ему предложили срочно госпитализироваться в кардиореанимационное отделение, но он отказался. Мы вышли из ворот больницы и присели на скамейку Чистопрудного бульвара. И тут Генрих достает из своей сумки плоскую стеклянную бутылочку с коньячком и говорит: «Вот, Герман, это лучше любого коронарного спазмолитика┘ попробуйте!» И он сделал несколько глотков прямо из горлышка. У меня не было слов, ведь пять минут назад речь шла о его экстренной госпитализации в кардиоблок. Мы вновь, как ни в чем не бывало, начали читать друг другу стихи, спорить, говорить о поэзии┘ Уходя, он пообещал мне, что выполнит все рекомендации кардиолога. Генрих сдержал свое слово. И уже в Коктебеле мы с Милой слушали его бодрый голос из Германии по радиостанции «Свобода».

Филолог и переводчик

Каждый поэтический период Генриха Сапгира – это материал для серьезного аналитического рассмотрения и исследования, ибо поэзия – профессия филолога. А Генрих, как мне кажется, – блестящий филолог, наделенный редким природным даром чувствовать и слышать Слово. Он поэт звучащей речи. Его стихи хочется декламировать со сцены. В книге «Черновики Пушкина» он предстает перед читателем не только как самобытный писатель, переводчик французских стихов Александра Сергеевича, но и как доскональный исследователь-соавтор великого классика:

Я дописал, пожав плечами,
Недостающие слова,
И тут заметил, что вначале
Слова исчезли – сразу два.
Теперь боюсь, что если снова
Восстановить их на листке,
Вдруг не окажется ни слова
На пушкинском черновике».

Вехой в литературной жизни Сапгира является и его кропотливая работа над антологией «Самиздат века». Он отнесся к этому более чем ответственно, написав почти о каждом авторе вступительные статьи-эссе, которые документально воспроизводят атмосферу того ненастоящего времени, когда любое выражение интеллектуальной свободы, любая попытка стилистической мутации в сторону авангарда воспринимались как жуткая крамола, как тяжкое преступление против самого «святого» метода в официальном искусстве – соцреализма. Прав поэт Евгений Евтушенко: «Забыты те, кто проклинали, но помнят тех, кого кляли».

Сейчас уже и бульдозер, которым давили произведения художников-нонконформистов, для нового поколения молодых людей – нечто динозаврообразное. А картины живут, стихи помнят, имена звучат┘

Еще одна ипостась литературной деятельности Сапгира, которая, без сомнения, нуждается в серьезном изучении, – это его работа в области поэтического перевода. Он перевел с английского детские стихи Алана Милна («Мы с Винни-Пухом»), некоторые поэтические произведения Вильяма Блейка («Божественный образ»), с еврейского – стихи Овсея Дриза, немецкую конкретную поэзию Ойгена Гомбрингера, Франца Мона, Герхарда Рюма, а также современных грузинских поэтов. О литературной дружбе Сапгира и Дриза ходят разные мифы и легенды, дескать, многих еврейских оригиналов просто-напросто не существует в природе. Поэт и переводчик настолько тесно взаимодействуют, настолько гармонично совпадают в своих вольных взглядах на жизнь и на искусство, что, кажется, Овсей еще только подумал, но не написал, а Генрих уже начал переводить. Альманах «Диалог» в одном из своих номеров напечатал книгу Дриза в переводе Сапгира «Хеломские мудрецы». Эта публикация сразу же обратила на себя внимание. Ведь предисловие к ней написал сам Генрих. Я не хочу никого обидеть, но главным переводчиком Овсея Дриза лично для меня остается именно Сапгир. Да и сам Овсей Овсеевич наверняка знал, кто и как его переводит. Мне рассказывали, что Александр Суханов – автор мелодии знаменитой песни на стихи Овсея Дриза «Зеленая карета» – настаивал на том, чтобы рядом с именем автора текста на обложке диска обязательно стояло имя переводчика этих прекрасных стихов, Генриха Сапгира. Я лично поблагодарил Суханова, дозвонившись на радио «Шансон», за такое чуткое отношение к тексту и понимание всей серьезности переводческой работы Поэта.

Сапгир и сапфир

Но не из слов извлекает поэзию Сапгир, а из деталей самой жизни. Его фамилия рифмуется с сапфиром. Даже пустота, даже пауза между словами в его стихах звучит как музыкальная фраза.

Из пластического искусства в словесное он перенес прием коллажа, где, как в театре теней, главные действующие лица – линии, контуры и очертания. Поэтическая драматургия Сапгира музыкально оформлена известными композиторами. Это и Ян Френкель (к/ф «Приключения желтого чемоданчика»), и Александр Градский (м/ф «Принцесса и людоед»), и Юрий Евграфов┘ Последний написал несколько хоровых сюит (симфоний) по произведениям Генриха. Они звучат как реквием, как поминальная молитва, воздействуя на чувства с такой силой, что мурашки по коже. Ведь Поэта уже давно нет с нами, почти восемь лет. Одни умирают от старости, другие от смерти. Генрих Сапгир умер от переполняющей его душу жажды жизни и творчества – 7 октября 1999 года, в троллейбусе, по дороге в библиотеку имени Чехова на поэтический вечер. Жизнь кончилась, и началась история.

За 10 лет дружбы с Генрихом в моей душе сохранились многочисленные фрагменты встреч, событий, разговоров, но один из них имеет для меня особое значение. Эту страницу наших литературных взаимоотношений невозможно удалить из памяти даже при помощи лоботомии. Однажды в переполненном вагоне метро Генрих наклонился ко мне и тихо спросил: «Герман, посмотрите внимательно вокруг, на этих людей┘ Вы ничего не замечаете?» Я ответил: «Ничего особенного, люди как люди┘ усталые, замученные тяжелой неволей, наверное, с работы едут┘ Вот – девочка, похожая на мальчика, а вот – мальчик на девочку┘» «Да нет, я не об этом┘ Понимаете, Герман, эти люди бегут, спешат, суетятся, проворачивают свои делишки┘ А ведь они даже не предполагают, что всех их ждет смерть, все они умрут┘ и очень скоро умрут┘ и время превратит их в пыль, в порошок, в пепел┘» «Да, Генрих, но ведь и нас ждет та же участь┘ мы тоже умрем, никому из земных обитателей вселенной избежать этого пока что не удалось┘» И тогда, широко открыв глаза, он резко повернулся ко мне и неожиданно сказал: «Ну не знаю, как вы, а я лично умирать не собираюсь┘»