Виктор Широков * * *
Стали давно привычными сочетания литературных имен: Пушкин и Дельвиг, Пушкин и Байрон, Пушкин и Кюхельбекер, Пушкин и Мериме, Пушкин и Вяземский, даже Пушкин и Тютчев┘ Отношения же Пушкина и Шевырёва хотя и неоднократно привлекали внимание исследователей (назову хотя бы Л.Майкова, М.Аронсона, Ю.Манна, З.А.Каменского, Е. А.Маймина, В.Кожинова), однако не грех, думаю, еще раз вглядеться в переписку и стихотворные послания писателей двух разных школ и направлений, в воспоминания их современников, чтобы атмосфера тех далеких лет помогла почувствовать сцепление сил литературных, скрепы дружеских и противоборствующих кружков, чтобы еще раз оттенились штрихи к портретам двух поэтов: одного – всемирно известного и повсесердно утвержденного и второго – почти забытого┘
* * *
Степан Петрович Шевырёв.
Редактор, критик, переводчик,
профессор┘ Что же до стихов,
он был поэт не хуже прочих.
А кое в чем и превзошел
архивных юношей, но Боже
иную роль ему нашел,
иные свойства подытожил.
Когда поэт уехал в Рим
(какая впечатлений масса!),
он стал как истый пилигрим
переводить Торквато Тассо.
Он Данта нового открыл,
он стих построил, чтобы фраза
была не просто – с парой крыл,
но – с зоркой точностью алмаза.
Он алгебру хотел связать
с гармонией, он бросил вызов –
сам – Пушкину┘
Хотелось знать,
а кто бывает без сюрпризов?!.
* * *
Степан Петрович Шевырёв родился в 1806 году в Саратове в дворянской семье. Одиннадцати лет его привезли в Москву учиться, здесь он и прожил большую часть жизни. Сначала – университетский благородный пансион, потом Московский университет и, наконец, служба в Московском архиве коллегии иностранных дел («архивный юноша») – таковы вехи его жизни в 20-е годы. В 1829 году Шевырёв уехал за границу, домашним учителем детей княгини Зинаиды Волконской. Там он встречается с Гёте и Виландом, изучает итальянскую поэзию и искусство, много переводит, пишет стихотворную трагедию «Ромул», читает Шекспира и Байрона, занимается исследованиями по эстетике.
По возвращении на родину через три года он занял кафедру русской словесности в Московском университете и в 1834 году женился на девушке из рода Голицыных, заняв, таким образом, по всем параметрам приличествующее преуспевающему человеку положение.
Пиком его литературных удач был 1836 год, затем началась полоса неудач и отчуждения, к Шевырёву переменилось отношение студенчества, а в 1842 году вездесущий В.Г.Белинский статьей «Педант» подрубил под корень литературную и ученую судьбу «чернильного витязя», «внука Тредиаковского». (Кстати, незадолго перед этим, в 1841 году, Шевырёв вместе с М.П.Погодиным возглавил журнал «Москвитянин», где выступил глашатаем «официальной народности».)
В 1852 году он стал академиком Петербургской академии наук. Впрочем, репутацию сие не изменило. В 1858 году Е.П.Ростопчина в своем знаменитом «Доме сумасшедших» так охарактеризовала «Шевырку»:
Вот профессор сладкогласный,
Что так горько был гоним
Молодёжью, столь
пристрастной
К людям, к мнениям иным.
Очистительною жертвой
Духу века принесен, –
Видит он: теперь уж мертво
Все, что чтил, что славил он┘
И враги ему студенты, –
И за то он им постыл,
Что любил кресты и ленты,
Что метафоры любил!..
Что ж, весьма частая метаморфоза не только для русского литератора и не только в позапрошлом столетии┘ А ведь был и другой Шевырёв, молодой, пылкий, привлекательный!
* * *
Пушкин познакомился со стихами Шевырёва через Баратынского, который писал Александру Сергеевичу в начале 1826 года: «Посылаю тебе Уранию, милый Пушкин: не велико сокровище, но блажен, кто и малым доволен┘ Однакож, позволь тебе указать на пиесу под заглавием «Я есмь». Сочинитель – мальчик лет восемнадцати и, кажется, подает надежду. Слог не всегда точен, но есть поэзия, особенно сначала. На конце метафизика, слишком темная для стихов».
Когда во второй половине 1826 года Пушкин приехал в Москву, он через своего друга С.А.Соболевского познакомился с Дмитрием Веневитиновым (кстати, дальним родственником поэта). На балу у Веневитиновых (их дом, как известно, сохранился до сего времени) Дмитрий Владимирович представил Пушкину двадцатилетнего Шевырёва, и поэт не только одобрил «Я есмь», ориентированное на державинскую одичность, но при этом прочитал наизусть несколько строф из обсуждаемого стихотворения. Надо особо заметить, что архивные юноши тогда особо привлекли внимание поэта, давно искавшего себе новых сотоварищей по литературной борьбе, расширявшего круг дружественных литературных органов.
Негативно относясь к братьям Полевым, особенно к Ксенофонту, став в оппозицию к «Телеграфу», Пушкин стал активно сотрудничать в «Московском вестнике» (другое дело, что сотрудничество это по многим причинам постепенно сошло на нет).
2 марта 1827 года Василий Туманский (1800–1860), известный элегический поэт, друг Пушкина по Одессе, написал ему из этого замечательного южного города (между прочим, в ответ на пушкинское: «┘Погодин не что иное, как имя, звук пустой – дух же я, т.е. мы все, православные. Подкрепи нас прозою своею и утешь стихами»): «┘Приступим теперь к литературе. Русская моя душа радуется, видя, что центр просвещения, наконец, переведен в Москву. Влияние этого отечественного города, отдаленного от двора, будет благоприятно для нашей словесности. Теперь уже московские журналы далеко обогнали петербургские. Не будь в бездействии, милый друг, и подстрекай тамошнюю молодежь к занятиям полезным. Не худо бы составить общество молодых людей для перевода хороших книг по части наук, искусств и политической экономии, особенно с немецкого и английского языков. Да пусть у вас прозой почаще пишут! Кроме статей Вяземского, писанных его слогом, но правильно, сильно и остроумно, нельзя читать ваших прозаических статей. Что за охота Погодину печатать исторические мысли, которые внесутся в историю нашей словесности как примеры галиматьи?.. Что же касается до теории изящных искусств, то ее трудно излагать, подобно Шевырёву, в разговорах, а пусть он займется математическим изложением сего предмета хоть в нескольких статьях, по новой эстетике. Это будет полно и, следственно, понятно┘»
Между тем Шевырёв мужал и развивался. В №1 «Московского вестника» за 1928 год Шевырёв в «Обозрении русской словесности за 1827 год» резко раскритиковал произведения Фаддея Булгарина и руководимую им «Северную пчелу». Немедленно Пушкин в письме от 19 февраля 1828 года М.П.Погодину особо отметил: «О герой Шевырёв! О Витязь Великосердый! – подвизайся, подвизайся┘ Шевырёву пишу особо. Грех ему не чувствовать Баратынского, но Бог ему судья».
Булгарин отомстил Шевырёву разбором его «Мысли», о чем Дельвиг написал Пушкину в конце февраля 1828 года из Харькова: «┘Проезжая первопрестольный град Москву┘ видел я поющих, вопиющих, взывающих и глаголющих. Шевырёв пел, вопиял и взывал, но не глаголил; гнев противу «Северной пчелы» носил его на крилиях ветра, он не касался до земли, разве изредка носками сапожными».
В «Московском вестнике» же Шевырёв напечатал разбор «Междудействия к «Фаусту» (одновременно он выполнил и свой поэтический перевод отрывка из междудействия «Елена», опубликованный в том же номере журнала). В ответ Гёте прислал юному автору благодарственное письмо, которое было опубликовано в ч. IX «Московского вестника» за 1828 год на немецком и русском языках. Пушкин отметил это событие в послании М.П.Погодину от 1 июля 1828 года: «┘Надобно, чтоб наш журнал издавался и на следующий год. Он, конечно, буде сказано между нами, первый, единственный журнал на святой Руси. Должно терпением, добросовестностию, благородством и особенно настойчивости оправдать ожидания истинных друзей словесности и ободрение великого Гёте. Честь и слава милому нашему Шевырёву! Вы прекрасно сделали, что напечатали письмо нашего Германского Патриарха. Оно, надеюсь, даст Шевырёву более весу во мнении общем. А того-то нам и надобно. Пора Уму и Знаниям вытеснить Булгарина и Федорова. Я здесь на досуге поддразниваю их за несогласие их мнений с мнением Гёте. За разбор «Мысли», одного из замечательнейших стихотворений текущей словесности, уже досталось нашим северным шмелям от Крылова, осудившего их и Шевырёва, каждого по достоинству».
В феврале 1829 года Шевырёв по дороге в Италию заехал в Петербург и встретился с Пушкиным. В письме от 25 февраля он сообщает Погодину: «Пушкин мне очень обрадовался. Он весьма ласков. Вчера мы провели с ним вместе вечер у Дельвига». Именно там же они вместе, по свидетельству А.И.Подолинского, сочинили эпиграмму на Каченовского «В Элизии Василий Тредьяковский┘»
В течение почти четырехлетнего пребывания Шевырёва в Италии Пушкин неоднократно его вспоминал. По мнению многих исследователей, отзвуки шевырёвского стихотворения «Петроград» слышны в «Медном всаднике», позднее шевыревский интерес к итальянским октавам вполне соотносим с пушкинскими октавами «Домика в Коломне», причем близко и время написания (осень 1830 года).
Известно пушкинское письмо С.П.Шевырёву от 29 апреля 1830 года:
«Из Москвы в Рим.
Примите и мой сердечный привет, любезный Степан Петрович; мы, жители прозаической Москвы, осмеливаемся писать к Вам в поэтический Рим, надеясь на дружбу Вашу. Возвратитесь и оживите нашу дремлющую северную литературу. А.П.» (одна из 15 приписок друзей Шевырёва на письме к нему М.П. Погодина). Что ж. В каждой шутке есть доля шутки. И пушкинское дружеское подтрунивание не исключает искреннего уважения и расположения.
Менее распространен в литературном обиходе шевырёвский ответ, тогда как в альманахе «Денница» за 1831 год было опубликовано это шевырёвское «Послание к А.С.Пушкину», написанное летом 1830 года. Хочется и следует привести его целиком:
Из гроба древности
тебе привет:
Тебе сей глас, глас неокреплый,
юный;
Тебе звучат, наш камертон
Поэт,
На лад твоих настроенные
струны.
Простишь меня великодушно
в том,
Когда твой слух взыскательный
и нежный
Я оскорблю неслаженным стихом
Иль рифмою нестройной
и мятежной;
Но, может быть, порадуешь себя
В моем стихе своим же ты
успехом,
Что в древний Рим отозвалась
твоя
Гармония, хотя и слабым эхом.
Из Рима мой к тебе несется
стих,
Весь трепетный, но полный
чувством тайным,
Пророчеством, невнятным
для других,
Но для тебя не темным,
не случайным.
Здесь, как в гробу, грядущее
видней;
Здесь и слепец дерзает быть
пророком;
Здесь мысль, полна предания,
смелей
Потьмы веков пронзает
орлим оком;
Здесь Дантов стих всю бездну
исходил
От дна земли до горнего эфира;
Здесь Анжело, зря день
последний мира,
Пророчественной кистью
гробы вскрыл.
Здесь, расшатавшись
от изнеможенья,
В развалины распался древний
мир,
И на обломках начат новый
пир,
Блистательный, во здравье
просвещенья,
Куда чредой все племена земли,
Избранники, сосуды принесли,
Куда и мы приходим, с честью
равной,
Последние, как древле Рим
пришел,
Да скажем наш решительный
глагол,
Да поднесем и свой сосуд
заздравной! –
Здесь двух миров и гроб
и колыбель,
Здесь нового святое зарожденье:
Предчувствием объемлю
я отсель
Великое отчизны назначенье!
Когда, крылат мечтою
дивной сей,
Мой быстрый дух родную Русь
объемлет
И ей отсель прилежным слухом
внемлет,
Он слышит там: со всплесками
морей,
Внутри ее просторно
заключенных,
И с воем рек, лесов
благословенных,
Гремит язык, созвучно вторя
им.
От белых льдов до вод, биющих
в Крым,
Из свежих уст могучего народа,
Весь звуками богатый,
как природа:
Душа кипит!..
Какой тогда хвалой гремлю
я Богу,
Что сей язык он мне вложил
в уста.
Но чьи из всех родимых звуков
мне
Теснятся в грудь неотразимой
силой?
Все русское звучит в их глубине,
Надежды все и слава
Руси милой,
Что с детских лет
втвердилося
в слова,
Что сердце жмет и будит вздох
заочный:
Твои – певец! избранник
Божества,
Любовию народа полномочный!
Ты русских дум на все лады
орган!
Помазанный Державиным
предтечей
Наш депутат на Европейском
вече, –
Ты – колокол во славу россиян!
Кому ж, певец, коль не тебе
открою
Вопрос, в уме раздавшийся моем
И тщетно в нем гремящий
без покою:
Что сделалось с российским
языком!
Что он творит безумные
проказы! –
Тебе странна, должно быть,
речь моя,
Но краткие его развернем
фазы, –
И ты поймешь, к чему
стремлюся я. –
Сей богатырь, сей Муромец
Илья,
Баюканный на льдах под вихрем
мразным,
Во тьме веков сидевший сиднем
праздным
Стал на ноги уменьем рыбаря
И начал песнь от Бога и Царя. –
Воскормленный средь северного
хлада
Родной зимы и льдистых
Альп певцом,
Окреп совсем и стал богатырем,
И с ним гремел под бурю
водопада.
Но, отгремев, он плавно речь
повел
И чистыми Карамзина устами
Нам исповедь народную прочел –
И речь неслась широкими
волнами:
Что далее – то глубже и
светлей; –
Как в зеркале, вся Русь гляделась
в ней; –
И в океан лишь только
превратилась,
Как Нил в песках, внезапная
сокрылась,
Сокровища с собою унесла,
И тайного никто не сметил
хода┘
И что ж теперь? – вдруг лужею
всплыла
В Истории российского народа.
Меж тем когда
из уст Карамзина
Минувшее рекою очищенной
Текло в народ: священная
война
Звала язык на подвиг
современной.
С Жуковским он, на отческих
стенах
Развив с Кремля воинственное
знамя,
Вещал за Русь: пылали в тех
речах
И дух Москвы и жертвенное
пламя!
Со славой он родную славу пел,
И мира звук в ответ мечу
гремел.
Теперь кому ж, коль не тебе
по праву
Грядущую вручит он славу?
Что ж ныне стал наш мощный
богатырь?
Он, галльскою диетою замучен,
Весь испитой, стал бледен, вял
и скучен,
И прихотлив, как лакомый
визирь
Иль сибарит, на розах
почивавший,
Недужные стенанья
издававший,
Когда под ним сминался
лепесток.
Так наш язык: от слова ль
праздный слог
Чуть отогнешь, небережно ль
вынешь,
Теснее ль в речь мысль новую
водвинешь, –
Уж болен он, не вынесет,
крягтит,
И мысль на нем как груз какой
лежит!
Лишь песенки ему
да брани милы;
Лишь только б ум был тихо
усыплен
Под рифменный, отборный
пустозвон.
Что, если б встал Державин
из могилы,
Какую б он наслал ему грозу!
На то ли он его взлелеял силы,
Чтоб превратить в ленивого
мурзу?
Иль чтоб ругал заезжий
иностранец,
Какой-нибудь
писатель-самозванец,
Святую Русь российским
языком
И нас бранил, и нашим же
пером?
Недужного иные врачевали,
Но тайного состава не узнали:
Тянули из его расслабших
недр
Зазубренный спондеем
гекзаметр,*
Но он охрип┘ И кто ж его
оправит?
Кто от одра болящего
восставит?..
Тебе открыт природный в нем
состав,
Тебе знаком и звук его
и нрав,
Врачуй его: под хладным
русским Фебом
Корми его почаще сытным
хлебом,
От суетных печалей отучи
И русскими в нем чувствами
звучи.
Да призови в сотрудники
Поэта
На важные Иракловы дела,
Кого судьба, в знак доброго
привета,
По языку недаром назвала:
Чтоб богатырь стряхнул свой
сон глубокой,
Дав звук густой и сильный
и широкой,
Чтоб славою отчизны
прогудел,
Как колокол из меди лит
Рифейской,
Чтоб перешел за свой родной
предел.
*Это не может относиться ни к гекзаметрам Жуковского, ни Гнедича, потому что они не зазубрены спондеями. Автор (Примеч. С.П.Шевырёва).
Стоит заметить, что и сегодня стихотворение это звучит и свежо, и полемически правомерно. А примерно за месяц до завершения этого стихотворного послания Шевырёв писал Погодину: «┘в Риме читать письмо от Пушкина – что-то неизъяснимо сладко душе – возбудительно, он прислал мне спирту русского против неги полуденной, ослабляющей нервы! (еще до письма у меня в голове было к нему послание из Рима; теперь оно скорее созреет – он сам, кстати, дал искру; я в Риме лучше понял назначение России и Пушкина; осмелюсь говорить ему об этом и об языке русском: это в скобках держи про себя┘»).
«Послание» это было передано Пушкину через Погодина же, последний прислал в Рим следующий ответ: «Послание Пушкину отдал, очень, очень благодарен и хотел отвечать тебе стихами же, разве только свадьба помешает: на днях женится».
Ответа на «Послание» – ни в стихах, ни в прозе – Шевырёв, увы, так и не получил. Время для Пушкина было тяжелое, предсвадебная неразбериха, денежные затруднения, знаменитая Болдинская осень, в начале 1831 года – смерть Дельвига, потрясшая поэта (это после стольких уже потерь друзей и близких!), наконец, долгожданная женитьба, интенсивность новой жизни┘
В конце марта 1831 года Пушкин из Москвы написал П.А.Плетнёву в Петербург: «┘Погодин очень, очень дельный и честный молодой человек, истинный немец по чистой любви своей к науке, трудолюбию и умеренности. Его надобно поддержать, также и Шевырёва, которого куда бы не худо посадить на опустевшую кафедру Мерзлякова, доброго пьяницы, но ужасного невежды. Это была бы победа над университетом, т. е. над предрассудками и вандализмом». Потом имя Шевырёва надолго исчезает из пушкинских писем.
Еще раз вспомним, что сам Шевырёв тщетно ждал ответа на свое «Послание» и уже осенью 1831 года заметил С.А.Соболевскому: «Он обещался мне ответить на «Послание», но, видишь, пьян своею женою┘»
* * *
Скорее всего Пушкин все-таки почувствовал в этом стихотворении и плохо прикрытую полемику, и риторику, которой в стихах не жаловал, оставляя ей место в ученых спорах. Могло сыграть свою роль и то, что Шевырёв в сентябре 1830 года отправил в письме к Дельвигу эпиграмму на Пушкина, так и озаглавленную автором сначала – «Пушкину», а в «Литературной газете» напечатанной под заглавием «Сравнение». Она совсем невелика и тоже приводится целиком:
Вменяешь в грех ты мне мой
темный стих,
Прозрачных мне ненадобно
твоих:
Ты нищего ручья видал ли
жижу?
Видал насквозь, как я весь стих
твой вижу.
Бывал ли ты хоть на реке
Десне? –
Открой же мне:
что у нее на дне?
Вменяешь в грех ты мне
нечистый стих,
Пречистых мне не надобно
твоих:
Вот чистая водица
ключевая,
Вот Алеатико бурда густая!
Что ж? – выбирай,
возьми любой стакан:
Ты за воду┘ Зато не будешь
пьян.
Если «Послание» относительно подробно исследовано литературоведами, об этой эпиграмме говорить как-то не принято. Любопытно, что Пушкин, обычно не оставлявший без резкого ответа даже малейший намек в свой адрес, на эту эпиграмму не ответил. Может, и впрямь события внешней жизни заслонили литературные мелочи или же он великодушно простил молодому человеку полемический выпад. Ведь в дальнейшем отношения Пушкина с Шевырёвым останутся вполне дружескими.
Осенью 1832 года Шевырёв вернулся в Россию и виделся с Пушкиным в Москве. Барон Розен писал Шевырёву тогда же: «Я о вас расспрашивал Пушкина и узнал только, что вы милы и любезны по-прежнему». В 1836 году Пушкин откликнулся очень доброжелательной рецензией на «Историю поэзии» Шевырёва и тогда же, полемизируя с ним же в другой заметке, назвал Шевырёва «писателем с истинным талантом, критиком, заслужившим доверенность просвещенных читателей». Весною 1836 года Пушкин встретился с Шевырёвым в квартире Нащокина в Дегтярном переулке, где рассказал Степану Петровичу о своих занятиях «Словом о полку Игореве», которое он помнил целиком наизусть и готовил ему объяснение. Буквально следом же, уже в доме Шевырёва, он за ужином превосходно читал русские песни. Это и была их последняя встреча.
В 1837 году в «Московском наблюдателе» Шевырёв опубликовал прочувственный отклик «Пушкина не стало».
* * *
После смерти Пушкина Шевырёв не создал ярких заметных стихотворений. Его стихи «К Гоголю», «На смерть поэта» (отклик на гибель М.Ю.Лермонтова), рифмованный выпад против Н.Полевого и прочие литературные эскапады – все-таки перепевы и вариации прежних его тем и мыслей. Вообще занятия наукой редко сочетаются плодотворно с художественной деятельностью.
К тому же произошла резкая смена поэтических поколений. Бенедиктов, Некрасов, Лермонтов, Фет, Полонский, Тютчев и многие другие поэты своей работой как бы отменили творчество Шевырёва. Его стихотворения так и не были изданы при жизни автора отдельной книгой, редкие публикации в периодике постепенно затерялись и забылись. И только через восемь десятилетий после смерти поэта они вновь возродились из забвения, хотя тираж вышедшей в 1939 году в большой серии «Библиотеки поэта» книги был всего 3 тысячи экземпляров. (Сейчас, впрочем, и 3 тысячи снова весьма солидный тираж). А потом уже снова только через полвека (в 1982 году) вышел сборник «Поэты тютчевской плеяды», где Шевырёву был посвящен раздел.
И все-таки оставим в стороне все ошибки, заблуждения и проступки позднего Шевырёва. Бог с ним, с тем, что он излишне пил, склочничал и дрался. У него есть свои заслуги, своя весна. Своя античность.
По счастью, все это совпало с Пушкиным, осенено его вниманием, дружеским участием, и лучшие строфы Шевырёва, его жажда поэтической мысли, приверженность к энергичной метафоре не раз аукнулись в произведениях поэтов середины и конца позапрошлого века вплоть до наших дней.
А все же он и наш предтеча. Как и, безусловно, Пушкин.
