Мертвый среди живых, или Заклятие отчаяния

Как еврей он не был полностью своим в христианском мире. Как индифферентный еврей – а таким он поначалу был – он не был полностью своим среди евреев. Как немецкоязычный не был полностью своим среди чехов. Как немецкоязычный еврей не был полностью своим среди богемских немцев. Как богемец не был полностью австрийцем. Как служащий по страхованию рабочих не полностью принадлежал к буржуазии. Как бюргерский сын не полностью относился к рабочим. Но и в канцелярии он не был целиком, ибо чувствовал себя писателем.

Гюнтер Андерс «Pro und contra»

То, что относят на счет ненормальности Кафки, является как раз его достоинством. Женщины, с которыми он сходился, были обычными женщинами и не умели жить иначе, нежели просто женщины. Скорее я думаю, что все мы, весь мир и все люди больны, а он единственный здоров и правильно понимает и правильно чувствует, единственный чистый человек. Я знаю, что он обороняется не от ЖИЗНИ, а только от ТАКОГО РОДА ЖИЗНИ ЗДЕСЬ┘

Франц Кафка. «Процесс» Сомнения и отчаяние

┘жизнь была серой и тусклой, как вышедший из употребления стершийся талер: что орел, что решка – все едино. Один день ничем не отличался от других и был похож на третий, заканчивался месяц, и впереди его ждало то же, что он оставил позади, – скучный и ненавистный труд в страховой компании, непреходящий страх перед службой, тяжелые отношения с отцом.

Стремящийся к абсолюту во всем, он не шел с собой ни на какие компромиссы, и, когда его одолевали сомнения и отчаяние и он не мог написать ни строчки, жизнь превращалась в ад. Измученный борьбой с самим собою, он тащился по утрам в контору. Еле-еле отсидев до двух, возвращался домой и, в изнеможении валясь в постель, ждал, когда забрезжит нечто и он сможет сесть за письменный стол, чтобы выплеснуть на бумагу странные фантазии, бередившие его душу.

Литература была для него спасением, она придавала смысл существованию, она была единственной отдушиной в этом жестко сконструированном мире, она была для него самой жизнью, более реальной, чем та, в которой он пребывал.

Но из клетки, на существование в которой он был обречен, был еще один выход – жениться. В этом случае он, уже достаточно взрослый человек, мог наконец-то вырваться из семьи и зажить самостоятельной жизнью. Тем более что создать семью, родить детей и оказывать им поддержку в этом ненадежном мире означало для него самоосуществление человека.

В августе 1912 года Кафка знакомится с Фелицией Бауэр. Но Фелиция живет в Берлине, а он в Праге. Встречи их довольно редки, отношения уходят в письма. Вечно сомневающийся в себе, постоянно испытывающий приступы отчаяния, не вписывающийся ни в какие привычные жизненные рамки, жених вызывает непонимание у обычной берлинской фройлен. Она уже внутренне готова к разрыву, но что-то все время останавливает ее, она медлит, она не может решиться сделать последний шаг. Франц же мучает девушку и продолжает мучиться сам. Когда от нее нет известий, он нервничает и забрасывает Фелицию письмами. Когда от нее приходит долгожданный ответ, он предается бесконечным сомнениям.

Летом 1913 года он подводит неутешительные для себя итоги и перечисляет все «за» и «против» женитьбы.

Дневник (запись от 21 июля 1913 года)

Неспособность одному выносить жизнь, не неспособность жить, совсем напротив, кажется даже невероятным, что я смогу с кем-то вместе жить, но я не способен выносить натиска своей собственной жизни...

Союз с Ф. придаст мне сопротивляемости.

2. Все заставляет меня раздумывать... Вчера моя сестра сказала: «Все женатые (наши знакомые) счастливы, я не могу этого понять». Это высказывание тоже заставило меня задуматься, я снова ощутил страх.

3. Я много времени должен быть один. Все, что я сделал, плод только одиночества.

4. Я ненавижу все, что не имеет отношения к литературе, мне скучно вести разговоры (даже о литературе), мне скучно ходить в гости, горести и радости моих родственников мне смертельно скучны. Разговоры лишают все мои мысли важности, серьезности, истинности.

5. Страх перед соединением, слиянием. После этого я никогда больше не смогу быть один.

6. Живи я один, я, может быть, когда-нибудь действительно мог бы отказаться от службы. Женатый, я никогда не смогу этого сделать.

И, как бичом, несколькими записями ниже щелкает самого себя: «Ж а л к и й я ч е л о в е к!»

Сомнение и отчаяние (продолжение)

Он проводит мучительное утро в постели. Будущее настолько неопределенно, что он близок к самоубийству – единственным выходом из ситуации кажется прыжок из окна. Но на самом краю вдруг пронзает мысль, что он все же может сохранить себя в браке. Преодолевая свои сомнения, свою вечно колеблющуюся натуру, он делает предложение Фелиции. Но одна только необходимость предстоящего свадебного путешествия вселяет в него ужас, и он бежит в Риву, в санаторий Хартунген, где переживает романтическое приключение с незнакомкой из Швейцарии.

Помолвка с Фелицией все же состоялась, она длится чуть ли не год, затем следует разрыв. Девушка измучена, она не знает, что делать с этим человеком. В 1915 году их отношения возобновляются. Им потребуется еще два года, чтобы обручиться во второй раз, и пять месяцев, чтобы утвердиться в мысли, что из этого союза ничего не выйдет. Летом 1916-го они встречаются в гостинице в Мариенбаде. Это начало конца.

Дневник (записи от 5 и 6 июля 1916 года)

Тяготы совместной жизнью. Она держится отчужденностью, состраданием, похотью, трусостью, тщеславием, и только на самом дне, может, есть узенький ручеек, который заслуживает названия любви...

Бедная Фелица.

Несчастная ночь. Невозможность жить с Ф. Невыносимость совместной жизни с кем бы то ни было. Отсутствие сожаления об этом. Сожаление о невозможности быть одному. Но дальше: бессмысленность сожаления, примирение с этим и наконец понимание...

Кроме как в Цукмантале, я никогда еще не был близок с женщиной. Потом еще со швейцаркой в Риве. Первая была женщиной, я неопытный, вторая была ребенком, я совершенно растерянный.

Страх и трепет

Однако он не оставляет усилий во чтобы то ни стало изменить свою жизнь и судьбу. С Юлией Вохрыцек повторяется почти то же самое, что и с Фелицией, но знакомство, обручение и расторжение помолвки на этот раз по времени занимает полгода, несколько строк в дневнике в начале знакомства («Прогулка с Ю. среди кустов жасмина. Лживость и правдивость. Лживость во вздохах, правдивость в скованности, в доверчивости, в чувстве защищенности. Беспокойное сердце») и столько же в конце («Молча бродил с Ю. по Ригерпарку. Соблазн на Грабене. Все это слишком тяжело. Я недостаточно подготовлен»).

Зимой 1920 года он уезжает в Вену – там судьба подарила ему Милену. Талантливая журналистка каждое воскресенье публиковала по статье в пражской еженедельной газете «Трибуна» – отклики на текущие события, светские новости, обзоры. Но денег катастрофически не хватало, и ей иногда приходилось подрабатывать на вокзале – подносить чемоданы пассажирам. Она была «блудной дочерью» – вопреки воле родителей вышла замуж, и они отказали ей в материальной поддержке. Брак ее, однако, оказался несчастливым, муж Эрнст Полак, занимавшийся исследованиями в области философии, имел какую-то мистическую власть над ней. Она была игрушкой в его руках – Полак делал с ней все что хотел, и красавица Милена сильно страдала, но┘ терпела все унижения. Для нее встреча с Кафкой была глотком чистого воздуха. Для него – неожиданным, нечаемым везением.

Четыре дня, проведенные им с Миленой Есенской в Вене, наверное, были лучшим временем в его жизни. Все доставляло Кафке радость, даже самые обычные посещения кафе, почтамта, магазина. Милена всюду таскала его за собой – она открывала ему свою Вену.

Но все хорошее кончается быстро – слишком быстро. Ему нужно было возвращаться в Прагу, ей – оставаться в Вене. И как когда-то между Берлином и Прагой, так сейчас между Прагой и Веной чувство растворяется в письмах и телеграммах...

Все, что связывало их, оборвалось так же внезапно, как и началось. Милена могла принести Кафке счастье, но она не смогла разорвать брак с Полаком, изменявшим ей (по ее же собственному признанию) по сто раз в году. Слишком земная женщина, Милена понимала, что тот, с кем столкнула ее судьба, просто не может жить. Не способен жить. И скоро умрет. Мало того, умная, тонкая Милена, переводившая рассказы Кафки, понимала почему.

Из письма Милены Есенской Максу Броду (лето 1920 года)

┘Вы спрашиваете, как это возможно, что Франк испытывает страх перед любовью и не испытывает его перед жизнью? Но я думаю, тут другое. Для него жизнь представляет собой нечто совершенно иное, нежели для всех других людей, прежде всего для него деньги, биржа, пункт по обмену валюты, пишущая машинка – совершенная мистика┘ Для него служба – и его собственная – нечто столь же загадочное, столь же достойное удивления, как для ребенка локомотив┘ Его стесненность по отношению к деньгам почти такая же, как и по отношению к женщинам...

Существуют очень разумные люди, также не желающие идти на компромисс. Но они надевают волшебные очки, сквозь которые видят все в ином свете. Поэтому им не нужны компромиссы. Тогда они могут быстро печатать на машинке и иметь женщин. Он стоит рядом с ними и с удивлением смотрит на них, на все, и на эту пишущую машинку, и на этих женщин. Никогда ему не понять этого.

Его книги удивительны. Сам он еще удивительнее┘

Страх и трепет (продолжение)

Милене удалось разбить клетку, в которой он пребывал. Осторожно, как хирург, стремясь не навредить, одно за другим она снимала кольца опутывающего его страха.

Впервые между ним и женщиной не было никаких преград, впервые его не только понимали, но принимали таким, какой он есть, не совершая ни одного неловкого движения, способного оттолкнуть от себя. Милена естестественна, как дождь, дуновение воздуха или течение воды.

Душа его трепещет. Поэтому первый день, проведенный с Миленой, состоял сплошь из неуверенности, что у него что-то получится. Второй – из слишком большой уверенности. На третий он предается своим всегдашним терзаниям. И лишь четвертый день был полностью прекрасным днем. Он обретает надежду: значит, еще можно жить, значит, есть еще ради чего жить. Мир оказался не таким грязным, каким он ему всегда представлялся. Обнаженная плоть не такой отвратительной, постыдной и непереносимой, как это бывало в борделе.

Он уезжал из Вены почти здоровым. Они договорились писать друг другу. Но в Праге на него навалились прежние страхи, сомнения и отчаяние, бесконечное одиночество и непонимание, и единственным выходом было вновь уйти в себя.

Дневник (запись от 20 июля 1916 года)

Сжалься надо мной, я грешен до самой глубины своего существа. Но у меня были задатки не совсем ничтожные, небольшие хорошие способности – неразумное существо, я расточил их втуне, и теперь, когда, казалось бы, все могло обернуться мне во благо, теперь я близок к гибели...

Страдание и избавление

┘когда-то он обращался с призывом к самому себе не щадить себя, потому что щадить невозможно.

Когда-то он молил Всевышнего сжалиться над ним, грешным, и не причислять к безнадежным.

Сопротивлялся он сколько мог – пока его не оставили душевные и телесные силы. Когда все пришло к своему рубежу, он испытал страшное, угнетающее волю бессилие. Он не в силах спать, не в силах бодрствовать, он не в состоянии переносить монотонную последовательность жизни.

Кровохарканье впервые начинается у него в августе 1917 года. Сам Кафка считал (и вряд ли в этом ошибался), что оно вызвано психическими причинами. Он не предпринимает никаких шагов, и только в начале сентября Максу удается убедить его обратиться к врачам. Диагноз профессора Фридля Пика был неутешителен – катар легких, не исключено возникновение туберкулеза. В связи с его телесной слабостью и душевной неуспокоенностью это звучало как приговор. Из всех путей отныне для него открыт был лишь один – в никуда.

Уже давно он вел разговоры со своим другом Максом Бродом о переезде в Палестину. Но и сам Кафка, и Брод понимали, что это были всего лишь разговоры. Болезнь делала подобное переселение совершенно неосуществимым. Возвращение в Эрец-Исраэль становилось миражом. Действительность ограничилась пребыванием в курортном местечке Мюриц на берегу Балтийского моря, в лагере отдыха детского еврейского Дома, где, как писал Франц в своем дневнике, он встретил «веселие и здоровье». То, чего ему так не хватало.

Дети с «голубыми глазами» внушали ему оптимизм и надежду. То, чего он был лишен многие годы. В этом детском лагере он знакомится с Дорой Димант. Умудренному, уставшему от болезни и бремени бытия Кафке 40 лет. Лучащейся оптимизмом и здоровьем Доре – не больше 20. Ни к чему не обязывающее знакомство через некоторое время перерастает в захватившее обоих сильное чувство. Наконец-то он получает то, что искал. Жизнь с Дорой в предместье Берлина напоминает почти идиллию, он испытывает творческий подъем и пишет «Маленькую женщину» и «Нору». Он соглашается на издание небольшой книжки рассказов. Единственное, что оставляет желать лучшего, – это его здоровье.

Он находит в себе силы освободиться из-под гнета своей семьи и поселиться с Дорой в предместье Берлина. Макс, навещавший его, когда бывал в немецкой столице, находит друга успокоенным. Франц рассказывает, что «бесы» наконец-то оставили его.

Окончательный диагноз

С каждым днем ему становилось все хуже и хуже. 17 марта 1924 года Брод привозит ослабевшего, измотанного борьбой с недугом Кафку в Прагу, затем его помещают в санаторий «Венский лес», а 10 апреля увозят в венскую клинику. Брод записывает в своем дневнике: «Поставлен диагноз: туберкулез гортани. Злосчастный день».

В клинике к нему отнеслись с ужасающим безразличием. Несколько дней он был вынужден лежать рядом с умирающим. Все усилия добиться для него отдельной палаты разбивались о равнодушие врачей. Макс рассылает письма влиятельным лицам в Вене. За Кафку начинает хлопотать известный поэт Франц Верфель. Неизвестно, вошел ли в историю медицины лечащий врач больного профессор Хайек, но в историю литературы он попал. Его ответ быль столь же груб, сколь и анекдотичен: «Вот пишет мне какой-то Верфель, я должен сделать что-то для какого-то Кафки. Кто такой Кафка, я знаю. Это пациент из нумера 12. Но кто такой Верфель?»

В конце концов Дора и еще один близкий друг Франца доктор Роберт Клопшток делают все возможное и невозможное, чтобы перевести дорогого им человека в благоустроенный санаторий Кирлинг. Но спасти Кафку уже было невозможно.

Страдание и избавление (продолжение)

Возможно, он предвидел свой конец. За несколько лет до этого он записал в дневник: «Для того ли я жалуюсь здесь, чтобы найти избавление? Эта тетрадь не дает мне его, оно придет, когда я буду в постели, оно уложит меня на спину, и вот я лежу красивый и легкий и бледный до синевы, и другого избавления не будет».

За несколько недель до ухода каждую ночь перед его окном появлялась сова – птица мертвых. Сова с коричневыми глазами долгим немигающим взглядом пристально смотрела на больного.

На рассвете 3 июля 1934 года ему стало трудно дышать: он задыхался. Дора позвала на помощь Клопштока, тот разбудил лечащего врача. Врач впрыснул камфару. Клопшток хотел отойти от кровати, надо было очистить шприц. И услышал: «Не уходите». – «Я не ухожу», – успокоил он умирающего. «Но я ухожу»,– глухо произнес Кафка.

Дневник (записи от 21 июля 1913 года)

...На шею набросили петлю, выволокли через окно первого этажа, безжалостно и равнодушно протащили, изувеченного и кровоточащего, сквозь все потолки, мебель, стены и чердаки до самой крыши, и только там появилась пустая петля, потерявшая последние остатки моего тела, когда им проламывали черепичную кровлю...

Прощание

Тело запаяли в гроб и перевезли в Прагу.

Гроб опустили в теплую рыхлую землю еврейского кладбища в Стражницах 11 июля в 4 часа пополудни.

Через час с четвертью участники скорбной церемонии возвращались в опустевшую квартиру Кафки на Альтштедтер-Ринг. Все обратили внимание, свидетельствует Макс Брод, что стрелки больших часов на ратуше остановились в те минуты, когда тело предавали земле.

Посткриптум I

Последний рассказ, который написал Франц Кафка незадолго до смерти, – «Жозефина, или Мышиный король».

Из трех романов, над которыми он работал в течение жизни, – «Процесс», «Замок», «Америка (Пропавший без вести)» – два последних остались незаконченными.

Завещание

Дорогой Макс, возможно, на этот раз я больше уже не поднимусь, после легочной лихорадки в течение месяца воспаление легких достаточно вероятно, и даже то, что я пишу об этом, не предотвратит его, хотя известную силу это имеет.

На этот случай вот моя последняя воля относительно всего написанного мною:

Из всего, что я написал, действительны только книги: «Приговор», «Кочегар», «Превращение», «В исправительной колонии», «Сельский врач» и новелла «Голодарь»...

Все же остальное из написанного мною без исключения должно быть сожжено, и сделать это я прошу тебя как можно скорее.

Франц (1922)

Брод не исполнил просьбу друга – благодаря ему мир открыл гениального писателя после его смерти.

Посткриптум II

Дора Димант скончалась в 1952 году в Лондоне.

Милена Есенска погибла в немецком концлагере Равенсбрюк в 1944-м.

Земной срок Фелиции Бауэр закончился в 1960 году в Америке.