Онега, Ладога и Красногорский госпиталь / Кафедра, факультатив / Независимая газета

Северный дневник

В детстве я мечтал уехать на Север. Жизнь там представлялась мне на удивление романтичной. Я хотел стать не то полярником, не то геологом, не то учителем в далеком поселке. По радио Анна Герман пела про надежду – «компас земной» и удачу – «награду за смелость», а я воображал тайгу, туманы и дожди, холодные рассветы и «взлетные огни аэродромов».

С возрастом детские фантазии выветрились из головы, но где-то на глубине души навсегда залегла любовь к неведомому Русскому Северу. И поныне карта его складывается для меня в стихи: Ладога, Онега, Пинега, Кокшеньга, Лопшеньга, Чаженьга. Что-то необыкновенное, кондовое слышится в этих загадочных словах┘

Как-то, кажется, в мае 1995 года я обходил московские букинистические магазины. Их тогда было несравненно больше, чем сейчас. Интересные книги покупались здесь задешево, что радовало меня, бедного студента. Заключительным пунктом моих обходов всегда был букинистический отдел Дома военной книги на Садово-Спасской улице.

Я не встречал тут особых редкостей, но каждый раз здесь завершал свои библиофильские экспедиции. И вот погожим майским днем я изучал содержимое магазинных шкафов – ряды безликих советских книг┘ Среди этого однообразия мое внимание привлекла небольшая книга – «Северный дневник» Ю.П.Казакова. Название возбуждало любопытство, да и карта на форзаце обещала многое: Кимжа, Мезень, Пинега, Архангельск, Кемь, Мурманск. Книжка стоила какие-то копейки, и я легко купил ее, решив: если не понравится – выкину. Имя Казакова мне ничего не говорило┘

На следующий день я взял «Северный дневник» почитать в метро. В гудящем на ходу вагоне я открыл книгу: «Пишу в носовом кубрике при свете ламп и зеленоватых потолочных иллюминаторов. Мы выходим сейчас из устья реки Мезени в море».

Когда я, наконец, пришел в себя, то понял, что проехал нужную станцию. Выйдя из вагона, пытался сообразить, что со мной. Только что был на сейнере в Белом море и вдруг оказался в московском метро┘ Как же потрясло меня слово незнакомого писателя! И это восхитительное потрясение не оставляет меня уже много лет. Восторженный и благодарный, я начал собирать сведения о Казакове, удивляясь тому, как незаслуженно мало сказано об этом чудесном писателе.

«Миг уподоблен вечности»

Юрий Павлович Казаков родился 8 августа 1927 года, в Москве, в рабочей семье. Родители – Павел Гаврилович и Устинья Андреевна – бывшие крестьяне, выходцы из Смоленской губернии. Жили в коммуналке, в доме на Арбате, где и сегодня расположен зоомагазин. Отрочество Казакова пришлось на тяжелые военные годы – помогал взрослым тушить зажигалки на крышах, был контужен при взрыве бомбы и с тех пор заикался. Пятнадцати лет стал учиться музыке – сначала на виолончели, потом на контрабасе, увлекался джазом. Окончил Музыкальное училище им. Гнесиных и играл в разных оркестрах. В 1953 году, выдержав конкурс 50 человек на место, поступил в Литературный институт, студентом которого в 1956 году впервые приехал на Север – в Архангельск.

Здесь же в 1957 году вышла первая книга Казакова – «Тэдди: история одного медведя». Начинающий писатель гордился ею: «Она вытерпела многие мытарства, не менее трагичные, чем герой этой книги. Я страшно люблю своего медведя, горжусь тем, что не пошел на поводу у массы редакторов и рецензентов, которые предлагали искоренить в ней дух свободомыслия». И первой же книгой Юрий Павлович открыл новую страницу в истории отечественной литературы.

Замечательную характеристику творчества Казакова дал писатель Юрий Нагибин: «Мой друг не ведал периода ученичества, созревания, он пришел в литературу сложившимся писателем с прекрасным языком, отточенным стилем и внятным привкусом Бунина. Влияние Бунина он изжил в своем блистательном «Северном дневнике» и поздних рассказах. Он никогда не приспосабливался к «требованиям», моде, господствующим вкусам и даже не знал, что это такое┘ Слово было дано ему от Бога. И я не встречал в литературе более чистого человека».

В каком-то смысле Казаков опережал свое время. Вспомним, о чем было принято писать в ту пору. Повсеместно господствовали тяжеловесные романы, штампованные заурядными наборами образов и мотивов, к которым все привыкли. Точную опись этих штампов дал А.Т.Твардовский:

Глядишь, роман – и все
в порядке:
Показан метод новой кладки,
Отсталый зам, растущий пред
И в коммунизм идущий дед.
Она и он – передовые.
Мотор, запущенный впервые,
Парторг, буран, прорыв, аврал,
Министр в цехах и общий бал.

В традиционные каноны «социалистического реализма» творчество Казакова никак не укладывалось. Грузным эпопеям, написанным «по зову партии», он предпочел емкие рассказы, написанные по зову души. Его учителем, а заодно и другом был последний романтик нашей литературы, непревзойденный К.Г.Паустовский. Вместе они возродили русский классический рассказ, о котором Юрий Павлович отзывался так: «Рассказ дисциплинирует своей краткостью, учит видеть импрессионистически – мгновенно и точно. Наверное, поэтому я и не могу уйти от рассказа. Беда ли то, счастье ли: мазок – и миг уподоблен вечности, приравнен к жизни. И слово каждый раз иное».

Разговор о главном

Необычной была не только литературная форма, избранная Казаковым, но и его герои – среди них нет плакатных праведников, ражих, добродетельных и самонадеянных. Он не писал о передовиках производства, молодых физиках и геройских летчиках. Не измышлял Казаков и опереточных злодеев, заведомых подлецов и негодяев.

Казаков – великолепный художник, тонкий, наблюдательный портретист. Герои его рассказов, будь то наивный юноша Алеша («Голубое и зеленое») или спившийся бакенщик Егор («Трали-вали») – верные слепки многообразной натуры русского народа. Именно люди с их радостями и горестями, с их праздниками и буднями, с их страстями и страстишками интересовали Юрия Павловича.

В ту пору, когда литераторы непременно писали про «руководящую роль партии», освоение целины и ударные стройки, он рассказывал о людях, не размениваясь на слащавую ложь. Казаков писал о подлинной жизни, а не измышлял ее. Он наблюдал эту жизнь не из окон столичной квартиры или переделкинской дачи, а на сейнерах в море, в деревнях Смоленщины.

И правда русской жизни представала перед читателем не вымышленной студенткой-комсомолкой-спортсменкой, а девяностолетней старухой Марфой из беломорской деревни (рассказ «Поморка»), молящейся в темный угол, «где между почетных грамот висит черная раскольничья икона в тусклом серебряном окладе». И, замирая сердцем, вникал читатель вместе с автором в молитву святой души. «Странно мне слушать это – будто бабка моя молится, будто мать свою я слышу сквозь сон, будто все мои предки, мужики, пахари, всю жизнь с детства и до смерти пахавшие, косившие, положенные, забытые по погостам, родившие когда-то хлеб и другую, новую жизнь, будто это они молятся – не за себя, за мир, за Русь – неведомому Богу старозаветному, доброму Николе Угоднику».

Русь, а не Советская Россия – вот отечество Казакова. Этим и объясняется непреходящая значимость его прозы. В ней нет ничего сиюминутного: ни городской суеты, ни заводских труб, ни колхозов-миллионеров. Все проверено временем, будь то люди, их взаимоотношения или окружающий их мир.

Эту особенность творчества Казакова замечательно подметил литературовед Владимир Этов: «Запах хлеба в деревенской избе, лад протяжной старинной песни, тишина морозного дня в декабрьском лесу, призрачный блеск далекой планеты – эти простые и понятные приметы повседневной жизни обрели в его рассказах волнующее значение истинной ценности, исконной народной святыни».

Плата за правду

И вот Советской России нет, а Русь жива, и живы с ней рассказы Юрия Павловича. Недаром он утверждал: «Художник всегда пишет о главном в жизни человека. Когда писатель говорит: я пишу о строительстве водонасосной станции, – жалко и его, и читателя. Это ведь задача в первую очередь газетного репортера, очеркиста. Если писатель ориентируется только на тему, на материал, книга устаревает быстро».

Но за «дух свободомыслия» и откровенный разговор о главном приходилось расплачиваться. В последние годы жизни Казакова редко издавали, а он мало писал и все больше отмалчивался, насмешливо называя свои рассказы «обветшавшими». Чтобы прокормиться, брался за переводы. Женился, купил дачу в Абрамцеве и машину. Но, как заметил Нагибин: «Казаков не был создан для тихих семейных радостей. Все, что составляет счастье бытового человека: семья, дом, машина, материальный достаток, – для Казакова было сублимацией какой-то иной, настоящей жизни».

Писателя плохо знали при жизни, а после смерти практически забыли. В одном из интервью на вопрос «Представляете ли вы себе своего читателя?» Юрий Павлович признался: «Не представляю. Никогда не видел ни в электричке, ни в поездах, ни в читальнях, чтобы кто-нибудь читал мои книги. И вообще что-то странное происходит с моими книгами, их как будто и в помине не было. Я участвовал в нескольких литературных декадах, ну и, как правило, книжные базары, распродажа. К моим коллегам подходят за автографами, даже толпятся вокруг, а я один как перст, будто все мною изданное проваливается куда-то». Казаков был удивительно одинок┘

Одиночество и болезни – вот спутники Юрия Павловича в последние годы жизни. Они и привели его на койку подмосковного Красногорского госпиталя. Откуда 21 ноября 1982 года Казаков отправил письмо своему многолетнему другу, писателю Виктору Конецкому: «А лежу я, брат, товарищ и друг, в Центральном военном госпитале по поводу диабета и отнимания ног┘ Пульс у меня последнее время 120, давление 180/110 – сегодня утром чуть сознание не потерял, говорят, спазм в мозгах, загрудинная боль схватывает раза два в день. Так что на всякий случай прощай, друг мой, не поминай лихом».

Пока Конецкий сочинял «бодренький и лживый» ответ, из Москвы пришло известие: Юрий Павлович Казаков умер в ночь с 28 на 29 ноября от диабетического криза и инсульта┘

Он умер писателем

Разные писатели по-разному, но одинаково горько откликнулись на эту смерть. Нагибин записал в дневнике: «Сегодня мне сказали, что в каком-то захолустном военном (?) госпитале, в полной заброшенности умер Юра Казаков. Он давно болел, лежал в больнице, откуда был выписан досрочно «за нарушение лечебного режима», так это называется. Вернулся он на больничную койку, чтобы умереть».

Скорбными словами Андрей Битов подвел итог жизни Казакова: «Его смерть не стала, так сказать, общественным событием. Но она была и есть – общественное событие! Еще неведомого нам масштаба, но достаточно определенного смысла. Пускай он молчал и десять, и пятнадцать лет – он БЫЛ!! Молчал он ЗДЕСЬ. Он ни в чем не уронил и ничем не унизил им же впервые достигнутого уровня зарождавшейся было прозы. Молчащий писатель – тоже писатель. Он не врет┘ Юрий Казаков скончался не просто порядочным и честным человеком: Юрий Казаков никогда не «умирал как писатель» – он умер писателем».

В нынешнем году Юрию Павловичу исполнилось бы 80 лет. Современный читатель или плохо помнит, или мало знает его творчество, хотя книги Казакова переиздаются, а какие-то рассказы включены в школьную программу. Есть даже фильм о нем! В 1999 году режиссер Аркадий Кордон снял замечательную картину «Послушай, не идет ли дождь?» о последнем годе жизни Казакова, роль которого великолепно исполнил Алексей Петренко.

Но, к сожалению, писатель по-прежнему остается непонятым и неоцененным. Нынешняя Россия как бы не слышит его. И услышит ли, поймет ли, оценит ли? Вспомнит ли народ, о котором так чисто и честно писал Казаков, юбилей одного из лучших и вернейших своих сынов? Придут ли 8 августа на Ваганьковское кладбище люди с цветами и поминальными свечами?

И, самое главное, дойдет ли слово Казакова до новых поколений читателей? Будет ли дан ответ на вопрос, которым Юрий Павлович задался в рассказе «Долгие крики»: неужели бывает, что, когда долго кричишь, тебя кто-то услышит – человек ли, судьба ли?