Геннадий Евграфов Она долго искала и не могла найти себя в жизни. Нашла в литературе и любви к Вячеславу Иванову. Но судьба была к ней жестока – дарование не раскрылось в полную силу, Лидия Зиновьева-Аннибал умерла, когда ей исполнился всего лишь 41 год.
«Башня»
На Таврической, 25, в знаменитой «башне» Вячеслава Иванова, царил культ Диониса – поэт утверждал, что для творчества необходимы «экстатические и оргиастические» состояния. Только они позволяют восстановить разрушенные связи с Космосом, преодолеть отчуждение и отпадение человека от мира природы. Полуночные бдения, свободное поведение хозяев и их гостей – а среди них бывали Александр Блок и Николай Бердяев, Константин Бальмонт и Лев Бакст, Нина Волохова и Маргарита Сабашникова – многие отождествляли с оргиями древних греков, понимая под ними разгул и беспутство, раскрепощенность и вседозволенность, хотя оргиями в Древней Греции назывались культовые службы Дионису, богу плодоносящих сил земли, и Деметре, богине плодородия и земледелия, которые носили мистический характер.
Медленно оплывали в канделябрах свечи, в простых глиняных кувшинах гостям подавали вино, к вину пряники, и тогда в огненно-красной тунике, едва ниспадавшей с ее обнаженных плеч на красивые, как будто вылепленные искусным скульптором руки, она появлялась в салоне. Все разговоры в знаменитой ивановской «башне» смолкали, и собеседники, очарованные ее красотой и умом, внимательно вглядывались в нее и прислушивались к каждому сказанному ею слову. А она, вдохновительница этих собраний, всегда создавала атмосферу «даровитой женственности», в которой и происходило общение выдающихся людей того времени. Ценила людей вне зависимости от того, кто кем был, с одинаковым вниманием, искренним участием и неизменной доброжелательностью относилась к каждому из присутствующих. Никого не отталкивала, даже если гость ей был не по нраву. Когда же хозяйке казалось, что споры заходят в тупик, она прерывала легко увлекавшихся ночных искателей последних истин, сознательно разрушая «призрачно-прозрачную духовность».
Диотима, Сивилла, Психея
Жена Максимилиана Волошина, художница Маргарита Сабашникова, зоркая и проницательная, оставила не только ее живописный портрет, но и словесный: «В Лидии поражала┘ микеланджеловская тяжеловесность┘ В посадке головы было что-то львиное; крепкая шея, отважный взгляд, а также маленькие, плотно прилегающие уши усиливали сходство со львом. Но самым своеобразным в ней были ее краски: волосы белокурые с розовым отливом, а кожа смуглая, благодаря чему особенно выделялись блестящие белки ее глаз».
Она была вызывающе умна, горделива и самолюбива. Эксцентричное поведение, дерзкие наряды, яркая внешность не диссонировали с утонченной ученостью мужа, а, напротив, еще глубже подчеркивали ее.
Вячеслав называл Лидию Диотимой, Маргарита Сабашникова – Сивиллой, Николай Бердяев – Психеей. А она была женщиной, состоявшей из духа и плоти, всю сознательную жизнь пытавшейся разгадать ее смысл и одолеваемой многими земными страстями.
И ему, признанному «мэтру», и ей, получившей известность своей скандальной повестью о лесбийской любви «Тридцать три урода», чего-то в жизни не хватало – оба хотели устроить «тройственный союз». Обоих одолевала странная идея: когда двое слились так воедино, как они, оба могут любить третьего без ущерба друг для друга. Такую любовь они считали началом новой человеческой общины, в которой воплощается и новый Эрос. Но идея разбилась о реальную жизнь – когда они предложили Маргарите стать третьей в их союзе, она предложение отвергла, потому что любила одного Макса. Отказался участвовать в этой затее и молодой поэт Сергей Городецкий. Вячеслав и Лидия быстро успокоились и вернулись к прежней жизни.
Дух «арапа»
Лидия была любимой дочерью дворянина Димитрия Зиновьева и баронессы Веймарн. Отец, избалованный и беззаботный русский барин, не лишенный деловой хватки, что позволило ему разбогатеть, вел свой род от сербских князей Зиновичей. Мать, в жилах которой перемешалась шведская кровь с русской, по женской линии вела отсчет от самого «арапа Петра Великого», прадеда Пушкина.
Дух неспокойного арапа дал о себе знать через несколько поколений – девочка была ребенком своевольным и своенравным. Кровь кипела, клокотала, бурлила. Безудержные энергия и фантазия требовали выхода, она проказничала, озорничала, шалила. Она была стихия, огонь, взрыв.
Родители в мечтах видели Лидию благовоспитанной, великосветской барышней. Наняли ей образованнейших учительниц и добродетельнейших гувернанток. Из немок, француженок, англичанок и своих, русских. Учительницы учили ее основам наук, гувернантки – как себя вести в обществе. Но Лидии было скучно и неинтересно, детская душа тосковала. Из вечно простуженного Петербурга тянуло в напоенную чистым воздухом деревню, из огромного дома, запертого в городских кварталах, – в родительское поместье, на свободу и волю. Она любила лес, зверей, любила мять траву босиком и следить за проплывающими над головой облаками.
С подрастающей, входившей в опасный возраст Лидией никто не мог справиться. Ни родители, уставшие приходить в отчаяние от очередной ее дерзкой выходки, ни воспитательницы, долго не задерживавшиеся около этого подростка, ни преподаватели гимназии, откуда ее исключили за скверное поведение. И тогда на семейном совете было решено отправить Лидию в Германию, в школу диаконис, славившуюся своими строгими нравами и порядками.
«Der russischе Teifel»
В школе было все по звонку – от звонка до звонка. Она развлекалась тем, что на уроках изводила своими возгласами, всегда неожиданными, чинных учителей. Два пастора, затянутые в тесные одежды, выходили из себя – они привыкли к безоговорочному подчинению и почитанию. С большой черной доски Лидия стирала перед приходом праведноликой начальницы имена детей, покорно ожидавших наказания за незначительные проступки, и крупными буквами вписывала свое имя. По понедельникам, после отбоя, тихо выбиралась из постели и тайком, крадучись, пробиралась в кладовую, выкрадывая остатки воскресных сдобных хлебов, обильно посыпанных сахаром.
Ее выгоняли из классов. Она возвращалась. Ее не брали на прогулки. Она гуляла одна. Сажали под арест в чулан с пауками. Она сбегала. Не помогало ничего, Лидия оставалась Лидией – неправильной русской среди правильных немецких соучениц, непокорной пришелицей с Востока среди покорных аборигенов Запада, ни на кого не похожей ослушницей среди послушных подруг.
Но именно эта непохожесть, неумение подчиняться никакому диктату вызывали любовь, восторг и преклонение будущих диаконис. Это они, когда Лидия – от томления и сердечной тоски, беспросветности и безысходности, повинуясь темному зову, идущему из самых потаенных уголков неокрепшей души, – пыталась покончить с собой, дважды спасали ее. Один раз вытащили из засасывающего пруда, в другой – выхватили из-под колес мчавшегося, отчаянно воющего поезда.
Преподаватели прозвали ее «русским чертом». Прозорливые немцы угадали, что сидело внутри нее, подтачивало душу, мучило и временами не давало жить. Через много лет, в 1907 году, в рассказе «Черт», в котором в художественной форме отразятся воспоминания о пребывании в школе диаконис, ее героиня Вера, «далекая изгнанница, одинокая и дурная», на вопрос величественной начальницы – «какой злой дух вселился в тебя» – в гневе выкрикнет: «Русский!»
А больше всего бесило начальницу и пасторов, что эта не вписывающаяся ни в какие рамки русская была еще и необузданна и противно Господу Богу направлена в своих страстях – влюблялась в соучениц и даже не скрывала своих противоестественных влюбленностей. Это и явилось последней каплей, окончательно подточившей устойчивый немецкий камень. Лидию исключили из школы и отправили домой. Из благостного «рая» – в раздерганный «ад». Из ясной Германии – в загадочную Россию.
Учитель и ученица
Когда Лидии исполнилось 17, родители пригласили к юной, расцветшей какой-то странной, болезненной, притягательной красотой дочери молодого учителя, оставленного при университете, подающего надежды историка Константина Семеновича Шварсалона. Учитель был высок, статен, красив и красноречив. Долго и увлекательно рассказывал ученице о том, как Ромул и Рем основали Рим. Живописал про подвиги царя Туллагостиния на поле брани. Объяснял, почему императора Луция Тарквиния подданные прозвали Гордым. Лидия внимательно слушала, а потом решила поставить учителя в тупик, в упор спросив, как он относится к сегодняшнему положению дел в России. Учитель из тупика незамедлительно вышел, сказав, что относится к положению альтруистически. Она эвфемизм не поняла, он раскрыл перед ней душу и поведал о своих социалистических пристрастиях. Быть социалистом в те времена означало быть в рядах передовой интеллигенции. Интеллигенция сочувствовала простому народу и революционным идеям. Это было модно и выглядело по-фрондерски. Шварсалон перешел к повествованию начинавшей смотреть на него с все большим обожанием Лидии о лучших людях России, жертвующих всем народу, о присущих им высоких идеалах и благородных порывах, о великом и героическом деле, которым они занимаются. И чем больше Лидия смотрела на него с обожанием, тем с большим воодушевлением он говорил. Страстные речи растопили сердце неудавшейся диаконисы, первое чувство захлестнуло ее с головой, пришла пора, и Лидия влюбилась. Дело, о котором таинственно вещал К.Ш., увлекло ее не на шутку, а учитель тем временем увлекся ученицей. Он сделал ей предложение, Лидия предложение приняла, сказала: «Да!» – а родители: «Нет!». Тогда она пригрозила – либо стану женой Константина, либо пойду на курсы. Родители отступили – «пойти на курсы» в ту пору означало стать «стриженой нигилисткой» – и из двух зол выбрали меньшее. Для них брак дочери с Шварсалоном был мезальянсом. Единственно, что утешало, – Константин Семенович был из приличной семьи и в ближайшем будущем должен был стать профессором Петербургского университета.
К ужасу мужа, Лидия восприняла революционные идеи в практическом смысле – примкнула к социалистам-революционерам, устроила на квартире хранилище нелегальной литературы и принимала «бомбистов», наивно веря, что с очередным убийством высокопоставленного чиновника или даже самого царя наступит новый порядок. Он пытался ей объяснить, что идеи, пусть и благородные, – это одно, а реальная жизнь – совсем другое, и не надо их смешивать. Для того чтобы переделывать мир, вовсе не обязательно самому становиться революционером, а если уж приступать к переделыванию, то начинать надо с себя и вокруг. Она не слушала, уходила из кабинета и опять принималась за свое. Как когда-то родители ничего могли поделать с непокорной дочерью, пасторы со строптивой воспитанницей, так и он не сумел переломить волю и характер жены. Семейная жизнь разлаживалась, в один непрекрасный день Лидия забрала детей, Веру, Костю и Сергея, и уехала за границу.
Idee fixs
Она осела с детьми во Флоренции. Вдали от России заняться было нечем, мир вновь предстал перед нею во всей его обнаженности и неприглядности, абсолютно равнодушным и безразличным и к ее семейным неурядицам, и к ее стремлению переустроить его, и к ее желанию принести себя в жертву во имя народного блага. Вновь навалилась тоска. Не английский сплин, не немецкий зензухт, а убийственная русская тоска, от которой не спрячешься, не убежишь. Жить стало страшно и ужасно, жить стало невмоготу, и единственным выходом казалось покончить с собой. Идея, поначалу смутная, постепенно превратилась в idee fixs, кружила голову, царапала сознание. Но от последнего шага уберегли дети. Оставить их было некому и не на кого, лишить матери, единственной точки опоры в этом неустойчивом мире, посчитала деянием бесчеловечным и безнравственным, а потому продолжала жить и мучиться, как и прежде, пока в ее жизни не появился Вячеслав.
Навстречу судьбе
По пути в Вечный город к ней заглянул добрый русский приятель Иван Гревс. Найдя Лидию в неизбывной тоске и мрачной меланхолии, он посчитал необходимым вывести ее из этого разрушающего человека состояния и предложил познакомить с замечательным молодым человеком, блестяще образованным ученым и начинающим талантливым поэтом Вячеславом Ивановым, к которому он направлялся.
Обжегшись на молоке, она дула на воду и поначалу от этой поездки решительно отказывалась, но потом, поддавшись уговорам Гревса, уступила. Она думала, что делает шаг навстречу Ивану, а оказалось – судьбе.
В Рим приехали утром, в полдень встретились с Вячеславом. Солнце стояло в зените, было жарко и душно, и даже от Тибра не несло прохладой. От зноя решили укрыться в небольшой траттории. Заказали кьянти, минестру, пасту, пизу по-неаполитански, овощи и фрукты и еще много самой разной снеди и устроили по случаю знакомства лукуллов пир по-русски – с разговорами обо всем и ни о чем и долгим сидением за столом. С первых же слов Лидия и Вячеслав почувствовали необыкновенную близость друг к другу, ощутили духовное родство друг с другом. Она ожила, оживилась, повеселела и стала даже шутить, он отвечал ей в тон, Гревсу лишь иногда удавалось вставить словечко. Вскоре он почувствовал себя на этом пиру лишним и исчез, радуясь в душе за Лидию.
Они его исчезновения и не заметили, они вообще перестали что-то замечать вокруг, потому что были совершенно одни в этом пропитанном солнцем городе, вольно и прихотливо раскинувшемся на семи холмах. Меж ними пробежала искра, искра высекла огонь, огонь опалил две истосковавшиеся по любви души.
Наконец они выбрались из-за стола и пошли гулять по булыжным мостовым. Вячеслав показывал ей Колизей, Палатин, Ватиканский дворец, читал стихи и увлеченно рассказывал о деяниях древнеримских императоров, а она улыбалась – с этого все начиналось и с Константином. И слушала и не слышала, смотрела на него и не могла оторвать взгляд от темно-синих глаз, открытого умного лица, тонких складок на лбу и в ответ делилась с ним тем, как, желая помочь униженным и оскорбленным, увлеклась революционными идеями и даже завела конспиративную квартиру, на которой прятала революционеров.
Потом было расставание – долгое, печальное, она с детьми должна была возвращаться домой, в Россию.
Что спасет мир
Петербург встретил холодными северными облаками, плывущими по синему нависшему над городом небу, и неприятным, мелким, секущим дождем. Вновь навалилась тоска, но теперь уже по Вячеславу, по Риму, где она испытала столько счастливых мгновений. Все валилось из рук, она пробовала что-то писать, но ничего не получалось. Квартира была завалена нелегальной литературой, но ее увлечение революционными идеями пошатнулось. Мир таков, как он есть, может быть, его еще можно в чем-то исправить. Но человека?..
А Вячеслав, боясь, что она примется за старое, писал ей, что для того, чтобы помогать сирым и бедным, вовсе не обязательно состоять в какой-нибудь тайной организации, что главный долг человека – найти себя, узнать, какого он духа. И неужели она думает, вопрошал он ее, что политические заговоры и впрямь могут изменить человеческую жизнь, а красота обладает меньшей силой воздействия на всех нас, чем политика? И просил не переделывать общество, а заняться лучше пением.
То, что не удалось Константину, удалось Вячеславу. Она вняла некоторым советам возлюбленного и повесила у себя в комнате открытку Венеры Милосской, портреты же видных революционеров все же не сняла. Подпольщики, углядев в этом кощунство, возмутились, сочли ее поступок вызовом своим убеждениям – красота никогда не спасет мир! – и начали доказывать революционную правоту, убеждая ее отправить «Венеру» в подвал. Она отказалась, произошел спор, она продолжала стоять на своем, нелегалы ушли ни с чем. Отношения прервались, а через год на вырученные от продажи небольшого одноэтажного дома деньги она вновь уехала с детьми во Флоренцию┘ Учиться пению.
Три дня в Риме
Но певицей ей стать было не суждено. Таланта к пению итальянские учителя в ней не обнаружили и посоветовали заняться другим делом.
Она поселилась рядом с Вячеславом, который с женой и ребенком к этому времени перебрался на жительство из Рима во Флоренцию, и стала частой гостьей в их доме. Дарья, жена Иванова, поначалу ничего не замечала, а когда заметила, предпринимать что-то уже было поздно. Тлевший на дальнем расстоянии огонь меж любящими в непосредственной близи разгорелся, и потушить его никому из троих было не по силам. Лидия пыталась себя сдерживать, но все было напрасно. Дарья опустила руки и не предпринимала никаких шагов. Вячеслав попытался спастись бегством в Рим, куда он поехал якобы для археологических раскопок, но разлуки не выдержал и через два месяца вызвал к себе Лидию письмом.
Она немедленно примчалась, и опять они, как и в первую свою встречу, бродили по Вечному городу, и опять были Колизей и Палатин. Через несколько лет после нелепой смерти Лидии Вячеслав, вспоминая об этой прогулке, напишет:
Наш первый хмель,
преступный хмель свободы
Могильный Колизей
Благословил: там хищной
и мятежной
Рекой смесились бешеные воды
Двух рухнувших страстей.
Страсти рухнули, началась новая жизнь. Три дня, что пробыла Лидия в Риме, они не расставались ни на час. И решили, что больше не расстанутся никогда.
По возвращении из Рима Вячеслав признался жене в том, что ей было уже давно известно, но при этом покаялся, сказал, что влюблен в Лидию безумно, что ничего не может с собой поделать. Дарья, смирившись с тем, что произошло, покаяние приняла и отпустила его душу на волю┘
В начале нового столетия они после долгих европейских скитаний, мужем и женой вернулись на родину, в Петербург.
Трагический зверинец
Она давно искала свое предназначение в жизни и нашла его в литературе. Рождение писательницы Лидии Зиновьевой-Аннибал произошло в 1904 году, когда она опубликовала трехактную драму «Кольца», известность со скандальным оттенком – в 1907-м, когда она издала книгу «Тридцать три урода». Написанная в форме дневника женщины повесть не привлекла бы внимания, если бы ее героиня не была лесбиянкой. За что и зачислена была по ведомству порнографической литературы. Лидию упрекали в том, что она провозглашает культ «лесбосской любви» и проповедует «утонченный разврат». А она хотела в литературе ответить на вопросы, которые мучили ее с Вячеславом в жизни, – является ли любовь чувством деспотическим, имеет ли право один человек безраздельно обладать другим. Ее не поняли, она пошла дальше и написала «Трагический зверинец» – сборник рассказов, в котором преломились воспоминания о детстве и отрочестве. Название книги было символичным – ее героиня Вера, в которой угадывалась сама Лидия, воспринимала мир как трагический зверинец, основанный на лжи, насилии и жестокости, зверинец, с которым невозможно примириться. Книга имела успех у читательской публики, отзывы критики, как всегда, были противоположными. Они решили отдохнуть от житейской суеты и литературных споров и уехали в Загорье, заброшенное местечко Могилевской губернии.
«Мы две руки единого креста»
Им хотелось тишины и уединения, побыть, как когда-то в Риме, одним – наедине друг с другом. Неподалеку от дома начинались густые непроходимые леса, в которых вдруг, неожиданно, открывались поляны. Перед домом лежал кое-где посверкивавший зеленью пруд, на поверхности которого бесшумно плавали кувшинки. Они катались на лодке, ходили по ягоды и грибы, на душе было хорошо и счастливо, им показалось, что они сумели вернуть молодость, которую вернуть невозможно┘
Перед самым отъездом Лидия тяжело заболела скарлатиной. Эпидемия вспыхнула в ближайшей деревне, она заразилась, когда помогала крестьянским матерям ухаживать за больными детьми. До ближайшего фельдшера скакать было несколько дней пути. Доскакать не успели┘
Ее последние слова были: «Возвещаю Вам великую радость: Христос родился».
Холодное тело перевезли в Петербург и похоронили в Александро-Невской лавре.
На похоронах было много народу и цветов. На черной траурной ленте Вячеслава было написано: «Мы две руки единого креста».
P.S. Константин Шварсалон в 1913 году женился на певице, в дальнейшем учительнице музыки Марье Дмитриевне Виноградовой. Как сложилась его судьба после прихода большевиков к власти, неизвестно.
P.P.S. Через три года после смерти Лидии Вячеслав Иванов женился на падчерице Вере. В 1911 году посвятил ушедшей цикл стихов «Любовь и смерть» в книге «Cor ardens». В 1924-м – выехал из Советской России в Рим, где и умер, не дожив года до середины ХХ века.
Дарья Гармоненко