А была ли девочка?

«У Тихона» не печатать!

Новый 1871 год журнал «Русский вестник» открывал новым романом Достоевского «Бесы». Вся читающая Россия замерла в предвкушении. Еще была жива в памяти ожесточенная полемика вокруг «Преступления и наказания», вызвавшего восхищение одних и неприятие других. И читатели знали, что писатель всегда затрагивает самый больной нерв современной жизни и поэтому всегда злободневен. Но за злободневностью у этого автора таилось и вечное, отличавшее его от посредственных беллетристов. Человек Достоевского всегда решал «последние вопросы», стоял над бездной, смирялся и вновь бросал вызов даже не судьбе – Богу.

Искушенные почитатели его таланта много ожидали от нового романа-предостережения, сюжет которого строился на известном всей Москве убийстве революционером Нечаевым студента Иванова в Петровском парке, и уже успели ознакомиться с первой и второй частями «Бесов», как разразился скандал. Набранная в корректуре глава «У Тихона» с исповедью одного из главных героев Ставрогина, мыслившаяся писателем как идейный и композиционный центр романа, была отвергнута редакцией журнала. Издатель «Русского вестника» не захотел печатать главу, где шла речь о растлении ребенка, и просил ее переделать.

Достоевский был огорчен, но главу переделал и принялся убеждать редактора Н.А. Любимова, что в переделанном виде ее необходимо и можно печатать.

Но и в переделанном виде глава редакцию не устроила – журнал продолжил публикацию вызывавшего жгучий интерес романа без нее.

У Тихона

«┘Как только кончились три дня, я воротился в Гороховую. Мать куда-то собралась с узлом; мещанина, разумеется, не было. Остались я и Матреша. Окна были заперты. В доме все жили мастеровые, и целый день изо всех этажей слышался стук молотков или песни. Мы пробыли уже с час. Матреша сидела в своей каморке, на скамеечке, ко мне спиной и что-то копалась с иголкой. Наконец вдруг тихо запела, очень тихо; это с ней иногда бывало. Я вынул часы и посмотрел, который час, было два. У меня начинало биться сердце. Но тут я вдруг спросил себя: могу ли остановить? и тотчас же ответил себе, что могу. Я встал и начал к ней подкрадываться. У них на окнах стояло много герани, и солнце ужасно ярко светило. Я тихо сел подле на полу. Она вздрогнула и сначала неимоверно испугалась и вскочила. Я взял ее руку и тихо поцеловал, принагнул ее опять на скамейку и стал смотреть в глаза. То, что я поцеловал у ней руку, вдруг рассмешило ее, как дитю, но только на одну секунду, потому что она стремительно вскочила в другой раз, и уже в таком испуге, что судорога прошла по лицу. Она смотрела на меня до ужаса неподвижными глазами, а губы стали дергаться, чтобы заплакать, но все-таки не закричала. Я опять стал целовать ей руки, взяв ее к себе на колени, целовал ей лицо и ноги, она вся отвернулась и улыбнулась, как от стыда, но какою-то кривою улыбкой. Все лицо вспыхнуло стыдом. Я что-то все шептал ей. Наконец вдруг случилась такая странность, которую я никогда не забуду и которая привела меня в удивление: девочка обхватила меня за шею руками и начала вдруг ужасно целовать сама. Лицо ее выражало совершенное восхищение. Я чуть не встал и не ушел – так это было мне неприятно в крошечном ребенке – от жалости. Но я преодолел внезапное чувство моего страха и остался...»

Домашние чтения

«Исповедь Ставрогина» Достоевский читал своим друзьям К.П. Победоносцеву, А.И. Майкову и некоторым другим лицам. Потекли различные слухи, строились всевозможные предположения. В числе слушателей оказался и Николай Николаевич Страхов, философ, публицист и литературный критик, один из ведущих сотрудников журналов «Время» и «Эпоха», издававшимися братьями Достоевскими в 60-е годы. В 1883 году, через несколько лет после смерти Федора Михайловича, Страхов пришлет Льву Николаевичу Толстому, с которым состоял в переписке, «Биографию, письма и заметки из записной книжки» Ф.М. Достоевского, составленную им совместно с критиком Орестом Миллером по просьбе вдовы писателя. В книге содержались и воспоминания самого Страхова, может быть, лучшие из всех, что написаны о Достоевском. Через некоторое время яснополянский затворник получает вдогон и письмо Страхова, напрочь противоречащее его же собственному мемуару.

Голос из могилы

Страхов умер в 1896 году.

В 1913 его письмо Толстому стало достоянием общественности – оно было опубликовано в 10-м номере журнала «Современный мир».

«Напишу Вам, бесценный Лев Николаевич, небольшое письмо, хотя тема у меня богатейшая. Но и нездоровится, и очень долго бы было вполне развить эту тему. Вы, верно, уже получили теперь Биографию Достоевского – прошу Вашего внимания и снисхождения, – скажите, как Вы ее находите. И по этому-то случаю хочу исповедаться перед Вами. Все время писанья я был в борьбе, я боролся с подымавшимся во мне отвращением, старался подавить в себе это дурное чувство, пособите мне найти выход. Я не могу считать Достоевского ни хорошим, ни счастливым человеком (что, в сущности, совпадает). Он был зол, завистлив, развратен, и он всю жизнь провел в таких волнениях, которые делали его жалким и делали бы смешным, если бы он не был при этом так зол и так умен. Сам же он, как Руссо, считал себя лучшим из людей и самым счастливым. По случаю Биографии я вспомнил все эти черты. В Швейцарии, при мне, он так помыкал слугою, что тот обиделся и выговорил ему: «Я ведь тоже человек!» Помню, как тогда же мне было поразительно, что это было сказано проповеднику ГУМАННОСТИ и что тут отозвались понятия вольной Швейцарии О ПРАВАХ ЧЕЛОВЕКА.

Такие сцены бывали с ним беспрестанно, потому что он не мог удержать своей злости. Я много раз молчал на его выходки, которые он делал совершенно по-бабьи, неожиданно и непрямо; но и мне случалось раза два сказать ему очень обидные вещи. Но, разумеется, в отношении к обидам он вообще имел перевес над обыкновенными людьми, и всего хуже то, что он этим услаждался, что он никогда не каялся до конца во всех своих пакостях. Его тянуло к пакостям, и он хвалился ими. Висковатов стал мне рассказывать, как он похвалялся, что┘ в бане с маленькой девочкой, которую привела ему гувернантка. Заметьте при этом, что при животном сладострастии у него не было никакого вкуса, никакого чувства женской красоты и прелести. Это видно в его романах. Лица, наиболее на него похожие, – это герои «ЗАПИСОК ИЗ ПОДПОЛЬЯ», Свидригайлов в «ПРЕСТУПЛЕНИИ И НАКАЗАНИИ» и Ставрогин в «БЕСАХ». Одну сцену из Ставрогина (растление и пр.) Катков не хотел печатать, а Достоевский здесь ее читал многим.

При такой натуре он был очень расположен к сладкой сентиментальности, к высоким гуманным мечтаниям – его направление, его литературная музыка и дорога. В сущности, впрочем, все его романы составляют САМООПРАВДАНИЕ, доказывают, что в человеке могут ужиться с благородством всякие мерзости.

(...)Это был истинно несчастный и дурной человек, который воображал себя счастливцем, героем и нежно любил одного себя. Так как я про себя знаю, что могу возбуждать сам отвращение, и научился понимать и прощать в других это чувство, то я думал, что найду выход и по отношению к Достоевскому. Но не нахожу и не нахожу!! Вот маленький комментарий к моей БИОГРАФИИ (выделено везде Н.Н. Страховым. – Г.Е.); я бы мог записать и рассказать и эту сторону в Достоевском, много случаев рисуются мне гораздо живее, чем то, что мною описано, и рассказ вышел бы гораздо правдивее; но пусть эта правда погибнет, будем щеголять одною лицевою стороною жизни, как мы это делаем везде и во всем!

«Идейная любовь»

Письмо стало известно широкой публике через 30 лет после его написания. Читатели прочитали его с нескрываемым интересом, оно было похлеще самих романов автора, о котором шла речь, и ужаснулись – разразился общественно-литературный скандал.

Анна Григорьевна Достоевская, ознакомившись с октябрьской книжкой журнала «Современный мир» за 1913 год, где оно было напечатано, немедленно встала на защиту мужа. А кто другой, кроме нее, разделившей с Достоевским все радости и тяготы весьма нелегкого совместного пути, мог ответить Николаю Страхову, к этому времени тоже давно лежащему в могиле?..

Она хорошо помнила тот холодный осенний день далекого, давно растаявшего в вечности 1866 года, когда совсем молоденькой девушкой (ей было всего 20 лет) постучалась в дверь к уже известному пожилому 45-летнему писателю. За спиной начинающей стенографистки были гимназические курсы да модные в ту пору «идейные искания», которые были присущи молодому поколению 60-х годов. За плечами боготворимого ею автора «Бедных людей» – участие в революционном кружке Петрашевского, отмененная указом царя прямо на эшафоте казнь, сибирская каторга и литературная слава.

Она смирилась со всем: и с его болезненным, неуживчивым и крайне раздражительным характером, и с его подозрительностью, и с мелочными придирками. Со страстью к игре, к рулетке, когда за границей проигрывалось все, вплоть до самого последнего талера, а затем потоком шли покаянные письма и записки с просьбами о прощении. Она привыкла к его эпилептическим обморокам, которых так поначалу боялась, потому что не знала, что делать, как оказать необходимую помощь. Она сумела стать гениальной женой гениального человека, многое перенесла за годы жизни с ним и, оставшись верной хранительницей его памяти, не могла позволить какому-то Страхову, даже с того света, порочить дорогое имя.

Убивал ли Достоевский старуху-процентщицу?

Анна Григорьевна прочитала письмо летом 1914 года. Оно возмутило ее до глубины души. Человек, ни один десяток лет бывавший в их доме, пользовавшийся вниманием мужа, позволил себе возвести на него «гнусную клевету».

Что могла она сделать в сложившейся ситуации? Когда время для публичного ответа было упущено. И все же, несмотря ни на что, она решила бороться. И обратилась к целому ряду людей, хорошо знавших Федора Михайловича, с просьбой подписать протест против письма Страхова. И многие старые друзья ей не отказали. Академик М.А. Рыкачев, юрист А.А. Штакеншнейдер, актриса С.В. Аверкиева и другие известные российскому обществу деятели оспорили мнение корреспондента Толстого.

«С чувством искреннего негодования, – писали они, – мы, лично знавшие покойного писателя Федора Михайловича Достоевского, прочли письмо Н.Н. Страхова к гр. Л.Н. Толстому от 28 ноября 1883 года, напечатанное в журнале «Современный мир», октябрь 1913 года.

В письме этом Н.Н. Страхов говорит, что Ф.М. Достоевский был «зол, завистлив, и развратен».

Не говоря уже об известном всему литературному миру факту, что Федор Мих(айлович) взял на себя после смерти своего брата, М.М. Достоевского, все долги по журналу «Время» в количестве более 20 тысячи рублей и выплачивал их до самой своей смерти, существуют свидетельства многих лиц, что он, сам больной и необеспеченный, помогал своему пасынку П.А. Исаеву, больному брату Николаю и семье умершего М.М. Достоевского.

Но не одни только близкие пользовались добротою Федора Михайловича: существуют многочисленные свидетельства, печатные и устные, что никто из обращавшихся к нему незнакомых ему людей не уходил от него без дружеского совета, указания, помощи в той или другой форме. Мог ли поступать подобным образом человек, «нежно любивший одного себя», как о нем пишет Н.Н. Страхов?

Федор Михайлович, по словам Н.Н. Страхова, был «завистлив». Но лица, интересующиеся русскою литературой, помнят и знаменитую его «Пушкинскую речь», и восторженные защитительные статьи и отзывы его в «Дневнике писателя» о Некрасове, гр. Л.Толстом, Викторе Гюго, Бальзаке, Диккенсе, Жорж Занде, которым он, очевидно, не «завидовал». Подозревать Федора Михайловича в зависти к чинам, карьере или богатству других людей было бы странно, когда он сам, во всю свою жизнь, ничего для себя не искал и добровольно раздавал нуждающимся все, что имел.

Но еще поразительнее для нас в письме Н.Н. Страхова – это обвинение Федора Михайловича в «разврате». Лица, близко знавшие его в молодости в Петербурге и в Сибири (А.П. Милюков, Ст. Д.Яновский, д-р Ризенкампф, бар. А.Е. Врангель и др.), в своих воспоминаниях о Федоре Михайловиче ни единым намеком не обмолвились о развращенности его в те отдаленные времена. Мы же, знавшие Федора Мих(айловича) в последние два десятилетия его жизни, можем засвидетельствовать, что знали его как человека, больного тяжкою болезнию (эпилепсией) и впоследствии ее иногда раздражительного и неприветливого, всегда поглощенного в свои литературные труды и часто удрученного житейскими невзгодами, но всегда доброго, серьезного и сдержанного в выражении своих мнений. Многие из нас знают Федора Михайловича и как прекрасного семьянина, нежно любившего свою жену и детей, о чем свидетельствуют и его напечатанные письма...»

Но этим дело не ограничилось, и сама вдова вступилась за поруганную честь мужа. Возражения Страхову Анна Григорьевна включила в текст своих «Воспоминаний». Но, конечно, не мертвому, прекрасно все понимавшему в искусстве слова критику, философу и публицисту, как школьнику, объясняла она азы литературного творчества. Она обращалась к живым. Тем, кто не знал ее великого мужа, но в силу несовершенной человеческой природы мог наброситься на страховское письмо.

Гнусное поведение героя Страхов «по злобе своей» приписал автору романа. «Со своей стороны, – подчеркивала она, – я могу засвидетельствовать, что, несмотря на иногда чрезвычайно реальные изображения низменных поступков героев своих произведений, мой муж всю жизнь оставался чуждым «развращенности». Очевидно, большому художнику благодаря таланту не представляется необходимым самому проделывать преступления, совершенные его героями, иначе пришлось бы признать, что Достоевский сам кого-нибудь укокошил, если ему удалось так художественно изобразить убийство двух женщин Раскольниковым».

Месть Н.Н.С.?

В 1877 году Достоевский записал в свою тетрадь: «Н.Н. С(трахов). Как критик очень похож на сваху у Пушкина в балладе «Жених», об которой говорится:

Она сидит за пирогом
И речь ведет обиняком.

Пироги жизни наш критик очень любил и теперь служит в двух видных в литературном отношении местах, а в статьях своих говорил ОБИНЯКОМ (выделено Ф.М. Достоевским. – Г.Е.), по поводу, кружил кругом, не касался сердцевины. Литературная карьера дала ему 4-х читателей, я думаю, не больше, и жа(ж)ду славы. Он сидит на мягком, кушать любит индеек и не своих, а за чужим столом. (...) Никакого гражданского чувства и долга, никакого негодования к какой-нибудь гадости, а, напротив, он и сам делает гадости; несмотря на свой строго нравственный вид, втайне сладострастен и за какую-нибудь жирную грубо-сладостную пакость готов продать всех и все, и гражданский долг, которого не ощущает, и работу, до которой ему все равно, и идеал, которого у него не бывает, и не потому, что он не верит в идеал, а из-за грубой коры жира, из-за которой не может ничего чувствовать...»

Представляете – прочитать о себе такое? Да еще Страхову, с его философскими и литературно-критическими амбициями. Достоевский был резок и в выражениях не стеснялся – тетрадь предназначалась не для посторонних глаз. Когда Николай Николаевич знакомился по просьбе самой Анны Григорьевны с архивом Достоевского для подготовки I тома собрания сочинений покойного, он, очевидно, обнаружил и эту запись. По всей видимости, вдова компрометирующее место не заметила или вовсе о нем забыла – вряд ли она хотела, чтобы тот, против кого эти нелицеприятные слова были направлены, да еще любезно согласившийся исполнить ее поручение, ознакомился бы с этим дневником мужа. Да от таких слов не просто взвоешь – родного отца заложишь.

А была ли девочка?

Не исключено, что Страхов, посылая письмо Толстому, мстил Достоевскому. Он прекрасно понимал, что не может уничтожить строки, уничтожающие его не только как литератора, но и как человека. Опытный литератор Страхов не мог не предположить, что со временем все написанное рукою гения будет опубликовано. Рано или поздно обязательно издадут и переписку другого гениального писателя. И он мог бы не только уязвить того, чьим изданием сейчас занимался, но и опорочить его перед будущими читателями.

Верил ли сам Страхов в то, что рассказал Толстому, – неизвестно. Известно другое. Однажды Достоевский поведал Тургеневу, с которым у него всегда были непростые отношения, о совершенном им некогда ужасном преступлении. Он должен-де покаяться, и вот никому, кроме Ивана Сергеевича, не может довериться: «Ах, Иван Сергеевич, я пришел к вам, дабы высотою ваших этических взглядов измерить бездну моей низости!» Аристократ-западник, внимательно выслушав, вознегодовал, как такое мог совершить ДОСТОЕВСКИЙ?! И тогда «каявшийся грешник» не без ехидства произнес: «А ведь это я все изобрел, Иван Сергеевич, единственно из-за любви к вам и для вашего развлечения». Было ли это неудачной мистификацией или нет, однако барин-Тургенев все же поверил, что это ВЫДУМКИ ЭТОГО Достоевского.