Борис Евсеев Автор эссе о терроризме – в последние дни это эссе как-то неожиданно срослось с небольшим романом или, скорей, «романной историей» – уже давно расположился в вестибюле метро. Мутный депрессанс, гадкая растрава и привычная невостребованность терзали его.
«Историю» свою романную – вдруг выросшую из заметок о терроре – он вчерне почти кончил. Но никак не мог приладить к ней стоящий конец. Все выходило не так, как чуялось ему в начале и в середине текста.
Иногда автору даже начинало казаться: и вся эта «романная история», и большинство из написанного им самим (а стало быть и другими, находящимися в сходном положении авторами) – сущий вздор!
«Ничего-то теперь, в начале ХХI века художественно живописать не надо! И не потому что – как болтают умники – все другими написано. Нет. Просто во всемирных видео-рукописных анналах все и без нас будет отражено. Бог и ангелы Его – они ведь все видят, все записывают. Или┘ Видят и записывают, – но не все? Нет, все, все! Мир Господа Бога по сути – мир информации. Что-то навроде огромного интернета. И в Великом Тексте – все уже есть. А чего не хватает, без сомнения, добавят. Да и Книга Судеб давно – и до последней страницы – исписана. И дополнять ее собственными выдумками негоже. Мелкие поправки, сноски и комментарии к основному корпусу этой Книги Книг – тоже излишни. Их и без тебя соберут и внесут. Всю измененную или недостающую информацию – ангелы без тебя вверх направят!
А если не направят? Если ангелы по недостатку жизненного опыта исказят труды и дни наши напрочь? Не смогут художественно обобщить и сгустить их? И потом┘ Даже Господу Богу все читать, все ловить в сетях наших – вовсе незачем. Так и душу повредить недолго. Вот ты и направь Ему сгусточек отобранной плотной жизни. Сгусточек зимней прозы направь┘ Этакую «книгу зимы». Да только надо в этой «книге зимы» уместить все наиважнейшее: и любовь, и ненависть, и обман, и детские слезы непрощаемые, и крики, и террор среды, и снежные декабрьские постели, и лес┘ Словом, весь мир Москвы, мир декабря 200┘ года. А это ох как не просто».
Здесь автор эссе вновь и вновь вынимал, а потом прятал небольшой ноутбук, пытался, вколачивая пальцы в клавиши, найти новый конец истории, сгустить в этом конце действительность до ядра, до нескольких десятков атомов, близ которых только и вихрится сегодняшний мир.
Внезапно, оторвав глаза от ноутбука, он увидел: мимо движется не раз и не два встречавшаяся ему на «Площади Революции» женщина. Сегодня она была одета не как обычно, а почему-то в синюю форменную юбку и синий, тоже форменный, расстегнутый плащ с шевроном на рукаве. На голове ее красовался алый метростроевский картуз с козырьком. Как ни странно, этот жалкий форменный наряд только подчеркивал миловидность и изящную пухлинку женщины. Любопытный носик глядел еще любопытней, живые влажноватые губы влекли еще сильней. Только вот волосы свои каштановые женщина, изловчившись, убрала зачем-то под высокий метрокартуз.
Две недели назад автор эссе не выдержал и за женщиной этой из любопытства проследил. Узнал: живет она здесь же, рядом, в Ветошном старинном переулке.
Однако заинтересовало его в миловидной женщине не это, другое. Каждый раз, проходя мимо бронзовых «стражей революции», она у одной из скульптур задерживалась. Всего на несколько секунд. Однако секунды эти вытворяли с высокой и по виду вполне решительной женщиной черт знает что! Она бледнела, никла, вздрагивала, делала рукой едва заметные поглаживающие жесты, раскрывала губы, словно для первого, недолгого еще поцелуя, потом, устыдившись неестественного в таком месте любовного порыва – закрывала лицо рукой. Но уже через несколько секунд расправляла плечи, быстрым шагом спешила от статуй вон┘
* * *
Идя меж скульптур по станции, Воля внезапно вспомнила: на завтра обещали снег. Москва, до краев заваленная снегом, Москва, до малого заулка снегами высветленная, была любимым ее зрелищем.
Теперь – не увидит.
Себя было не жаль. Жаль было Москву. Даже подумалось: если все будут глядеть на Москву зло и требовательно, кто ж ее, сердешную, любить станет? Будут и дальше пепелить взглядами, жечь словами. И снег от этого станет сероватым, потом черно-серым, потом превратится в слякоть, в грязь. Бр-р┘
Воля незаметно поправила пояс со взрывчаткой. Пояс был нетяжелый, килограмма на три. Вдруг ей представилось: расстегнув меховой, с воротничком, очень широкий плащ, она входит к себе, в пиар-контору. Все, что вокруг пояса, – тротиловые шашки, детонаторы, – все наружу. Конторские, конечно, под стол. Но она милостиво плащ запахивает, только требует: проекты двух последних лет – в корзину, а лучше – сжечь! Весь гадкий пиар – с дисков долой!
«Площадь Революции», как всегда, затаенно сверкала грузной сталинской бронзой. Ей нравилось идти по залу и переживать заново горечь последних дней. Нравилось идти и чувствовать: надвигается – небывалое! Нравилось идти по залу и приближать то, что лучше самой жизни: быстрее, нежней, обморочней ее. Срам и боль нравилось вспоминать┘
– Вспоминай, дура толстоухая, чего уж, – в который раз разрешила она себе.
* * *
Вспоминать было что.
В голове Волиной, еще со времени первого выезда с бандитской дачи – где ее держали неделю – в Москву, крепко засела одна мыслишка. Да и новая подруга, Никта, как помогла, как выручила!
Сегодня, в восемь тридцать вечера, снаряжая ее перед отправкой на решающее задание, Никта, закрыв дачную дверь на засов, накорябала на бумажке: «Нацепишь «кожу». Для особых случаев она. Военная! Свет – выключу. «Кожа» – в шкафу, на верхней полке. Через голову, мягко ее тяни!» А вслух заорала:
– А ну, быстро скидывай все как есть! Пускай наш командир в дырочку на тебя позырит!
Воля нехотя смахнула на пол свои одежки. Тут Никта, гулявшая по комнате кошкой, чуть тронула плечом рычажок выключателя. Свет погас. Камерам слежения снимать было нечего. Воля ощутила сильный тычок в спину, враз оказалась близ шкафа-купе, толкнула дверь влево, дверь поехала. Она влезла в шкаф, мигом нащупала на верхней полке что-то кисейное, мнущееся.
«Кожа»? «Кожа»! Схватив воздушную «кожу» двумя руками, Воля приложила ее к темечку, к лицу, к затылку, затем бережно потянула вниз.
«Кожа» тянулась сладко, легко. Словно не встречая препятствий, ловко обволокла она Волино тело.
– Что там у вас? Со светом у вас что? – гавкал и бесновался у запертой двери квелый Демыч.
– Открывайте, однако, бляхи-мухи! – ревел немой монгол Аблесим.
– Да я тебе, Демыч, давно говорила – справь проводку! Взлетим же на небо, к чертям собачьим! – визжала в ответ подруга Никта. А Воле она тихо шептала: – «Кожа Ийова» это! Так Демыч базлал! Ух и «кожа»! Ух, ух!
Свет включился, только когда Воля возвратилась на середину комнаты. Никта мигом нацепила на Волю, уже натянувшую поверх «кожи» трусики, особый пояс, закрепила на нем четыре петли, перекинула крепления через плечи. И лишь потом отперла дверь.
– Ну че? Все на месте? – пьяно хихикала Никта, указывая Демычу на полуголую Волю.
– Н-ну┘ В общем┘ Пока┘
– Я ж говорила – справь проводку. И се, и се будет хоккей! А теперь пшли вон отсэда! А то ще проводок не туда вставлю! И се! И кранты вам!
Что дает «кожа», на вид не отличимая от тела, Никта объяснила перед самым выездом, на ухо, на кухне.
– Ета самая «кожа Ийова» – как второе тело. Только лучшей! С тела ты не могешь проводки и всякую другую хрень оборвать. А с «кожи» этой – запросто! Ежели голой не побоишься в метре прошвырнуться┘ А? Не хотите ли пройтиться там, где мельница вертится, липистричество сияет и фонтанчик шпондыряет?.. И ран никаких эта кожа не боится. И пуля обычная ее не берет┘ Да ты, ты не бойся. В этот раз у них в плане – взрыв небольшой. Да еще думают где-то объявить: время псоглавцев приспело! А ты┘ главно дело, на тебе «кожа Ийова»! Она – защитит, она – укроет! Он, Йовушка этот самый, кожу такую на себя еще когда натягивал! От потому ему ничего и не страшно было. Струпья и язвы по телу? Так они – сказывал Демыч – не на теле, на этой самой коже специяльной были. Печаль-тоска к сердцу подступает? И от их «кожа» защитит, не пропустит!
– Бред ты какой-то несешь, Никта. Бред сивой кобылы.
– Не. Не бред, Воля Васильевна. Кожу-то, знаешь, кто втихаря Йовушке сунул?
– Кажется, догадываюсь┘
– Ну то-то ж. Секретно так, без огласки сунул! Тихим шепотом, может, че и сказал┘ Да только Йовушка Его услышал. Ты столичная┘ Мало в божественном петришь┘ А только сказано – «В утеснении отверзаю людям слух». Секешь? В утеснении – отверзает! От «утесненный» Ийов, да еще в придачу с этой кожей Божеской – все, что надо и услышал, все выдержал, все перенес... С той поры не слыхать было про кожу про эту. А теперь – опять появилась! Ну, прощевай, подруга, навряд свидимся┘
* * *
Она продолжала идти по залу. Людей в зале было меньше, чем скульптур.
А скульптуры были все те же. Тяжкое бремя революции мрамором и гранитом нависало над их плечами. Казалось, еще чуть – и каменные своды рухнут, вдавят скульптуры в пол. Внезапно подумалось: «Вот бы самих революционеров этих заставить так-то – наподобие скульптур – годами стоять. С нависающим грузом всех революций прошедших! А?»
От одной такой мысли стало радостно, горячо. Забыв о террористах, о квелом Демыче и немом Аблесиме, сплющила она веки.
И сразу кожей почувствовала: Троцкий и Ленин, Сталин и Каганович, Каменев и Зиновьев, Березовский и Зюганов, Немцов и Хакамада, Каспаров и Ругова, Плеханов, Чернышевский, Жан Жорес, Робеспьер, Берия, Крупская, Коллонтай и даже Авраам Линкольн с Джорджем Вашингтоном – в зимних одеждах, раскрасневшиеся от натуги, страшно утомленные и от этого тихо-телесные – стоят, сидят и полусидят в нишах станции, заместив собой мертвую бронзу. А на плечах у них – груды металла, залежи кварцитов, осколки камней!
«Так-то, любезные! Так-то, ненаглядные! Сами теперь революции свои держите на плечах да на шеях. И уж никогда больше на солдатушек, да на мужиков, да на баб покорных, за вас в огонь и в воду кидающихся, – их не перекладывайте!»
* * *
Отряхнулось одно воспоминание, тут же прилетело другое.
Вспомнилось, как позавчера возили ее с дачи в Москву. Тренироваться. И сперва привезли в место неожиданное┘
Остановились всего в трех кварталах от Волиного дома. Она судорожно втянула в себя знакомый дух Ветошного переулка.
– Ну будет, будет, – примирительно сказал Демыч, выходя из машины. – Может, когда и свозим вас домой-то. Хотя┘ Без вас дом, конечно, снесут. Вы же единственной жиличкой были┘ Были, да вот незадача – без вести и пропали!
В метро (хоть по дороге о нем и говорили) не пошли. В одном из полуподвалов на Никольской Демыч отыскал крашенную желтой охрой дверь, втолкнул Волю туда. Стали спускаться вниз.
Увиденное внизу подействовало на нее угнетающе.
Гухал без продыху электрический молот, вихрастый, с усами и в фартуке кузнец совал под молот железный, раскаленный на конце шест. А за круглым, смахивающим на бачок водопроводный электромолотом, а за кузнецом вихрастым – простирался зал скульптур.
– Славненько? А? Наша, наша работа! Целый год, даже год с лишним трудились. Нравится? Замену для морально устаревших статуй готовим. Перекуем, как говорится, совок на современность. После нескольких взрывов, конечно. Уже и с Агентством по культуре и кинематографии про такую «перекуевину» договорились┘
Воля медленно шла меж скульптур, и чувство – уже не сладкого, а какого-то абсолютно безнадежного ужаса – прохватывало ее.
Наглая дурь, хамский блеск, полная потеря ума и всякое отсутствие творческого пульса, кривые руки, плоские лица, вытянутые хоботком губы, застывшие в бронзовых отливах, в металлических ковках, казались переходом к чему-то внебытийному: гадко бессмысленному, непроизносимому.
Внезапно Воля остановилась. Сперва даже толком не осознав – почему? Но тут же и сообразила: теперь косяком пошли не одиночные скульптуры – пошли скульптурные группы.
Одна из ближайших групп представляла собой Сталина, Хрущева и собаку. Никита Хрущев сидел, Сталин, коварно задумавшись, стоял. При этом тиран – не выходя из задумчивости – выколачивал курительную трубку о лысо-хрущатую голову. У ног Сталина терлась маленькая, кривоногая, но видно, что задиристая, японская собачонка.
«Так ему и надо, кукурузнику химическому», – злорадно подумала про курительную трубку и лысую голову Воля.
Однако пепел – выполненный отливщиком бронзы страшно правдоподобно, «такой ветхо-серый, трубчатый, пористый такой пепелок!» – все же попыталась рукавом с головы «кукурузника» (судя по лицу и улыбке, выбивание трубки о собственную голову подхалюзнически одобряющего) смахнуть.
– Ошибка! Эту группу статуй отлили по ошибке! – Чуть запоздавший Демыч попытался тщедушным своим тельцем заслонить скульптурную группу от Воли. – Сейчас уже отливается новая группа: Н.С.Хрущев – попирает пятой пьяного Сталина. А над ними бронзовое облачко грядущего народного счастья. Ну, оттепель, неужто не соображаете? Кстати, возьмите на заметку: у Сталина будет голова филина. Ну, словно помер он от птичьего гриппа. А шерсть по хребту – ему баранья будет. И здесь тоже символ!.. Но ведь тут только первый зал, милая. Прошу вас – глубже, ниже. Во второй зал, в третий!
Второй зал оказался теснее первого. В нем было меньше металлической пыли и было тише: не бухал в виски – гневно-безнадежно, как пьяная кровь, – электромолот.
– Нет, вы сюда вот гляньте!
Воля глянула и в смущении отвернулась.
Бронзовый президент вгонял какой-то полуголой девке кляп в широко разинутый рот. Один глаз у девки был перетянут бронзовым ремешком с круглой нашлепкой.
– Демократии вашей кляп вставляет! А? Каково?
В другой раз Воля и сама бы прошлась насчет неполной свободы печати и прочего. Но эта скульптурная группа (снова-таки «оживленная» кроликоухой невеличкой собакой, путающейся меж ног у президента) вызвала только досаду.
– Какая-то дешевая аналогия, – сказала Воля и почувствовала: ей не хватает воздуха. – И почему это «вашей демократии»? Вы что же, при рождении нашего нового строя не присутствовали?
– А видите ли, – вмешался в разговор всю дорогу отиравшийся где-то сзади немой монгол Аблесим, – Антипа Демьянович во время рождения российской демократии научную работу писал. Сперва в США, в штате Монтана. А потом – в Швейцарии, на Женевском озере. Как Жан-Жак Руссо!
– При чем здесь Жан-Жак? – Воля хотела обложить немого Аблесима матом или просто крикнуть: «Глохни, отстой!» Но, приглядевшись, увидела: говоряще-немой монгол так же, как и она сама, дышит с трудом. «Видно, тоже сердешный, медно-оловянной пыли наглотался. А то и свинца с алюминием!»
Уже никем не подгоняемая, двинулась Воля в глубь тайного зала. Скульптуры выставлялись из полутьмы все реже, а по виду делались все более странными. И если шинели, косоворотки, толстовки повторяли то, что Воля видела в бронзе и раньше: и в метро, и здесь же в первом зале, – то с лицами творилось что-то неладное. Они удлинялись, сужались, приобретали черты неизвестных Воле животных и птиц. «Грифоны, что ли? Или, может, сирены?»
– Ну что ж вы задержались, милая? Вас ждет главное: третий зал!
В третий зал спускались по узкой железной лестнице. Сбоку едва светил сине-зеленый фонарь. Вскоре Демыч толкнул незаметную дверь, и все трое оказались в полной тьмище.
– Сейчас, сейчас, – суетился Антипа Демьяныч, – где-то здесь был выключатель. Ну что стоишь, скотина немая! – накинулся он на Аблесима. – Справа ищи!
Щелкнул выключатель, зажегся свет, и Воля даже подалась назад. Ожидая увидеть – была к этому приготовлена двумя предыдущими залами – нечто грандиозное, она поразилась сжатости пространства третьего зала: от стенки до стенки было рукой подать. В зале этом малом, в зале узко-высоком стояли всего три статуи.
– Ну вот мы и у цели. Не бойтесь, мы вас бронзировать не будем. Это всего лишь ритуал. И не больно ничуть. Подымайте руку и кладите сюда, милая.
Воля подняла руку и еще раз мельком взглянула на статуи. Но и беглого взгляда хватило, чтобы понять: статуи в третьем зале другие. Вся метрошная бронза и все вновь отлитые вожди просто детская забава по сравнению с тремя фигурами из маленького подземного зала!
Три белометаллические, невысокие, неслыханно тяжелые и плотные, установленные на широкие постаменты статуи, с остролисьими, а может, просто собачьими лицами – смотрели с трех разных точек на Волю. Глаза их, исполненные рубинового света, сверкали умом и жизнью.
– Кладите же руку на постамент, милая, и кончим на этом!
Воля положила руку на ступню одной из статуй, и хилый Демыч тут же проткнул кисть руки непонятно где все это время утаиваемой спицей. А немой монгол Аблесим мигом зажал ей рот рукой.
– Здесь кричать не годится, милая! Да мы и закончили. Вы только гляньте, как аккуратно справились!
Воля осмотрела руку: ни капли крови, никакого свеже-развороченного мясца – только малюсенькое отверстие в ладони.
– Даже на лампочку через это отверстие смотреть можно! Теперь вы наша, наша, – радовался, чуть не прыгая вокруг нее, Демыч.
«Дудки, не ваша», – хотела крикнуть Воля. Но удержала крик в себе.
Она еще раз оглянула длинные революционные шинельки и лисьи морды статуй: сама мысль о всех и всяческих революциях стала ей внезапно противна! Зато снова шелестнула у щек таинственная «кожа» Иова┘
* * *
Продолжая двигаться по станции метро «Площадь Революции», Воля вдруг глянула на часы: 22.59!
«Время? Время! Ну, значит, ладно. Значит – рванем, – вскрикнула она негромко, и рука ее потянулась к взрывателю. – Кожа за кожу! Зуб за зуб!»
И тогда словам ее вослед, встал о словах этих горестно сожалея, встал меж двух тяжелящих взор метроарок, встал невдалеке от бронзовых советских скульптур, встал, превышая эти скульптуры ростом и превосходя их теплом и трепетом тела, некто слабовидимый, едва воплощенный.
«Иов, Йов!» – оборвалась водопадом, оборвалась вниз гулким далеким эхом, на миг приостановившая бег, Волина кровь.
Плохо обритый, с островками волос и парши на голове, неравнобородый, в разодранной ризе, почти нагой, гноеглазый, с крупно шевелящимися под тонкой кожей червями, израненный незаживающими укусами комарья и слепней по животу – стоял Иов на «Площади Революции».
Он дрожал и останавливал, как умел, крупную дрожь.
Потом, неожиданно (вместе с остатками ризы) потянул через голову свою обремененную язвами и струпьями, свою тугую и нежную, издавшую при сдирании слабый терзающий треск, а на просвет схожую с хорошо раскатанным тестом – кожу.
Вмиг став кровоточащим куском мяса, он эту сладко-божескую, а вовсе не измысленную военными хитрованами кожу, вместе с остатками выцветшей на солнце ризы, протянул – не верящей тому, что видит, – Воле┘
Она осторожно прикоснулась к коже Иова ноготком среднего пальца и сразу же закрыла глаза, чтобы не видеть, как рассеивается, как исчезает грозное и сладостное виденье.
Тут же увиделось внутри себя другое: вся раннезимняя топография Москвы, выстланная тонкой кожей – в струпушках, в язвах, в порезах, в черноточиях, – вдруг натянулась перед ней, подобно коже старца Иова. Эта декабрьская кожа ждала настоящего снежного покрова и ждала отдохновения. Серо-белая, напяленная на грязноватый асфальт, облегающая тумбы афиш и невысокие бордюры, она – словно защита от дьявольских осенних гонок и крутых наездов – вздрагивала, дырявилась и прокалывалась, опасаясь окончательно разодраться на мелкие лоскуты...
Здесь Воля очнулась и отняла руку от взрывателя.
Однако старец Иов не исчез, а сделал ей шаг навстречу┘
