Королева бала

Афанасий Фет писал про Горация: «Он ужасно криво пишет, а это я только и ценю в поэте и терпеть не могу прямолинейных». Вот и Олеся Николаева никогда не писала прямолинейно. Ее поэзия – это сплошное метание между роскошью и аскезой, между игрой и молитвой, между Ольгой Вигилянской в бытовой жизни и Олесей Николаевой в жизни поэтической. Впрочем, она осознанно выбрала свою судьбу.

Там – за именем – судьба совсем
иная
Открывается, лицо совсем иное.
Даже время по-другому ходит,
Даже мир – и тот глядит иначе.
О, как жаль не бывшего – и Ольги
Вигилянской: у нее изящней
Получился б этот праздник
жизни.
Этот выход в сапожке
испанском!..

Напряжение, энергетика ее поэзии – это напряжение и энергетика в борьбе со своими искушениями. Олеся Николаева и сама не скрывает этого: «О, какое же это искушение для поэта, когда он непременно хочет понравиться всем, отчебучить что-нибудь этакое, чтобы всех поразить! И чтобы все говорили: о, как он понравился нам своими новинками, этот поэт, как он удивил, как много у него всяких находок, диковинок и всего, всего!»

Помнится, то же самое писал Юрий Кузнецов об ахматовском женском «самолюбовании» в «ста зеркалах». Конечно, Олеся всю жизнь пытается бороться со своим тщеславием, с избыточной эмоциональной чувственностью, с личными переживаниями во имя принадлежности к церкви. Как она пишет: «Церковь, как и искусство, – не автомат добра, а область свободы, этой страшной человеческой свободы. Когда ничтожный (в смысле своих возможностей перед вечностью) человек может сказать Богу – нет, Бог не совершает над ним насилия. Единственное, что может сделать церковь, это отторгнуть от себя человека, который не желает к ней принадлежать». Но и в контексте православного учения Олеся всегда ищет свою свободу выбора. Она искренне боится собственного своеволия, что так хорошо отражено в ее романе «Инвалид детства». В ее воцерковлении отчетливо видно женское чувственное начало. В ней всегда сильно эстетизированное, театрализованное мировосприятие. Впрочем, и к Церкви она пришла скорее не путем познания, а своим практическим служением – на послушании в Пюхтинском женском монастыре, работая шофером у священника.

Все со мною пребудет, что я
полюбила, – да!
Разложу пред Господом сил,
Господином лет:
– Посмотри, у меня и Твоя земля,
и Твоя вода
Сохранили вкус, сохранили запах
и цвет.
И готовы к вечному празднику
города┘

Но куда же ей деться от мирских чувств, переполняющих ее душу, от мирских прелестей, от постоянного спора то ли с ангелом, то ли с бесом своим? Добрую треть своих стихов поэтесса ведет отчаянную борьбу с властным повелителем ее чувств, распорядителем ее стихов. Земной ли это друг, возлюбленный, учитель, или одинокий демон, нам, читателям, знать не дано, да и не нужно.

Только стоило выйти из дома
так поздно,
Что деревья сбегались все вместе
и грозно
Тень ложилась сплошной пеленой.
Тот же самый таинственный
и безымянный
То ли ангел мой, то ли мой бес
окаянный
Чуть поодаль шел следом
за мной.

И этот неведомый герой, неведомый властитель ее дум сопровождает Олесю вплоть до небесного Ерусалима. И никак не поладить, не спеться им двоим, ни порвать, ни расстаться. Ужасно еще и то, что речи его полны ересью, поступки полны коварства, в душе царит раскол.

┘Ты теперь еретик и
раскольник.
Перейдя роковую черту.
Рассыпаешь мой дактиль,
мой дольник,
Мой анапест в опальном скиту.

Даже в стихах не уберечься от личных трагических переживаний, не укрыться и в послушании. Ибо чувства переполняют душу поэта. И все не расскажешь в коротком четверостишье, не отсюда ли эта потайная тяга к сверхдлинным повествовательным стихам, к неклассическим метрам – дольнику, акцентнику? Поток лирического сознания, еретически тревожащий православную душу.

Я все больше думаю о твоем
вероломстве,
Двуличии и коварстве.
Если найдут мои дневники,
в потомстве,
Выйдет распря о нас┘

И при этом читатель замечает неиссякаемое самомнение поэтессы, уверенность, что дальнее потомство будет ценить и жадно перепечатывать ее дневники. Это еще один нерукотворный памятник, но сохранится ли он? Впрочем, без этого чувства собственной значимости, наверное, и невозможна поэзия. Но как примирить живые трепетные чувства женщины и глубинную, пронизывающую тягу ее к полноте религиозного сознания? И опять вспоминается Анна Ахматова, ее наполненность земными грешными чувствами и ее высокая отрешенность от быта в молитвенных стихах. Вспоминаются и размышления Бориса Эйхенбаума о метаниях поэтессы между будуаром и кельей. При том что Анна Ахматова и Олеся Николаева мало в чем поэтически схожи. А вот от женской судьбы отказаться невозможно. В своих вольных метаниях Олеся в лирике становится куда более сокровенна и откровенна, чем иные нынешние поэтические блудницы. Но если Анну Ахматову жизнь, не спрашивая ее, развернула от богемного состояния «царскосельской веселой грешницы» к положению свидетельницы народных страданий, то Олеся Николаева стезю свою выбрала сама.

Ее поэзия изначально была – блаженное иноязычие. «Чужбина, именуя которую и наделяя ее бытием, обретаешь родину». Я помню еще те первые поэтические вечера в начале семидесятых в Доме художника на Кузнецком мосту, в котором вместе с Володей Вигилянским, Алексеем Приймой, Алексеем Парщиковым и другими метареалистами выступала студентка литературного института Олеся Николаева. Помню мир, ее окружающий: праздничный, элитный, вполне космополитный. Стихи ее мне и тогда нравились, но думал я, прорастет новая искусная мастерица, кокетливая жеманница, новая насмешница и любимица всех друзей, пишущая свои стихи в ларец избранных.

Дорогой! То, что хотела сказать
вчера,
Говорю сегодня: мне бы хотелось
обзавестись домом,
Наряжаться, принимая гостей,
устраивать вечера
«С направлением», держать
салон, выходить с альбомом
К именитым гостям. Чтобы,
запечатлев
Свое присутствие здесь словами
«милой хозяйке┘»,
Целовали мне руку┘

Я ждал от Олеси Николаевой изысканных стихов о любви. И они появлялись. Я ждал тончайших акварельных зарисовок природы, волшебного богатства красок. И читал с наслаждением пейзажные зарисовки в ярком метафорическом облачении:

О, всегда я дивилась искусствам
изысканным этим,
Дерзновенным художествам –
птицам, растениям, детям.
И мне нравились их имена –
аспарагус и страус.
Завитки насекомых – вся нотная
грамота пауз.
Над лугами летают поющие
альт и валторна.
И ничто не случайно у них,
и ничто не повторно!

И вдруг из элитарных салонов и богемных шумных застолий, из бражничанья и фрондерства на грани фола прелестная во всех своих земных проявлениях, литинститутская королева красоты Олеся Николаева погружается сначала в традиционную патриархальную семейную жизнь, рожает одного за другим троих детей, а потом и вовсе обращается к нашему русскому христианству без всяких католических или протестантских примесей, столь свойственных русским интеллигентам. Думаю, переход к христианству и христианской поэзии давался Олесе Николаевой не так уж просто.

А ведь добилась же в своих лучших стихах исполнения мечты, стала не просто христианкой, но и христианской поэтессой, с легкой раскованной речью, с добротным русским языком, с пристальным чисто женским вниманием к деталям вещного мира, превращая этот суетной мир в метафизические притчи. Думаю, роман в стихах «Августин» уже останется в православии памятником христианского поэтического мироотношения. Удивительно, но и читается этот богословский роман в стихах, вроде бы старомодный и по форме, и по содержанию, увлекательно, держит читателя в напряжении. Редкая удача, сравнимая, пожалуй, с христианскими стихами Пастернака к «Доктору Живаго». «Августин» – может быть, одна из вершин и ее, и современной поэзии. Но и в «Августине» поэтесса не скрывает всех искушений, которых то удавалось, то не удавалось избежать. Впрочем, без искушений и напряженного почти детективного действия «Августин» превратился бы в пересказ творений святых отцов церкви Иоанна Златоуста и Исаака Сирина.

Думаю, легче было бы пройти этот путь ко Христу и христианским стихам почвеннику Николаю Рубцову или моей поморской землячке Марии Авакумовой. А Николаю Тряпкину этот путь и проходить не надо было, он рос сызмальства в нем. Но чем труднее путь, тем выше вершины. Мир либеральной интеллигенции, с юных лет окружавший Олесю Николаеву, в России традиционно атеистичен и еретичен, насмешлив и ироничен. Как хранить веру в постоянном общении с Давидом Самойловым, Юрием Левитанским, Андреем Синявским, большими мастерами, но отнюдь не воцерковленными людьми. Там ценятся знания, мастерство, но к любой вере относятся со скепсисом. Впрочем, этот мир подробно описан в романе Олеси Николаевой «Инвалид детства». И не ошибусь, если предположу, что образ Ирины, выцарапывающей из монастыря своего сына Сашу, во многом списан с самой Олеси. Все ее переживания и трудности преображения, врастания в религиозное сознание описаны с высшей достоверностью.

Ей с детства довелось царить на всех балах, стихи писала с семи лет, да и читала их не школьным подружкам, а самым именитым поэтам. Вот из записей Давида Самойлова за 1974 год: «Олеся читала стихи, доказывающие ее дарование, но очень несложившиеся, велеречивые по-ахмадулински. Абстрактные чувствования. Мало шкуры┘» Хотя авансом мастер написал предисловие к ее подборке в «Дне поэзии» в том же 1974 году: «Олеся Николаева совсем еще молодой поэт – ей восемнадцать лет. Как легко написать такую фразу. И как трудно тому, о ком она сказана, оплачивать позже так запросто приобретенное звание┘» Вот и платит Олеся Николаева по всем счетам до сих пор. Полновесной поэтической валютой. Признал ее по-настоящему и Давид Самойлов, уже всерьез и очень верно на примере ее поэзии сравнивая ее поколение с шестидесятниками: «Черты нового поколения по сравнению с предыдущим:

Те «громкие» – эти тихие.
У тех динамизм жизни – у этих
статика.
Те выходили дружно, напористо –
эти медленно, поодиночке.
Тем важны толпа, эстрада,
форум – этим свой угол.
Те – острая форма, эти –
приглушены.
У тех тема гражданского
поведения, у этих жизнь души.
У тех – лидеры, у этих нет».

Поражает зоркость видения Давида Самойлова, еще в 1975 году он высказал, пожалуй, все главные слова о нашем поколении одиночек, до сих пор медленно входящих в литературу. Также по первым стихам разглядел он и гений Юрия Кузнецова.

Олеся Николаева – поэт уникальный, соединяющий на ниточку своей женской судьбы и интуиции невозможные, несоединимые мотивы. Становясь своей и для суровых монастырских старцев, и для веселой детворы, и для эстетствующих ценителей прекрасного, и даже для воинов – защитников Отечества.

Ходила я по земле Отечества
моего.
И поняла я, что не все оно здесь,
перед глазами.
Ибо и на безднах, и реках имя его,
И на горах – в ледниках и
вулканах с огненными языками┘
Кажется, вот оно – размахивает
тысячами ветвей!..
А оно – в небе корнями нас
защемило.
Ибо нет для Отечества моего
отошедших в персть сыновей.
Но – почившие да усопшие до
побудки архангела Михаила.

Всех, кто хочет разобраться в простой для восприятия, живой, почти разговорной, прозаической строфе Олеси Николаевой и одновременно крайне сложной с нормативной литературоведческой точки зрения, отсылаю к, пожалуй, самой блестящей работе по ее поэтике, увы, рано скончавшегося талантливого литературоведа Владимира Славецкого. Он пишет о том, что Олеся «┘компенсирует якобы отвергаемую поэтическую дисциплину другими средствами. Ведь подавляющее большинство текстов Николаевой – рифмованные, поэт не отказывается от рифмы и в тех случаях, когда строка становится «сверхдлинной» и где есть риск ослабить единство и тесноту стихового ряда, выразительность вертикальных связей стиха┘ Вообще поздняя Николаева отдает предпочтение неклассическим метрам – дольнику, тактовику, акцентнику. Причины здесь разнообразные – от общей тенденции нашей поэзии к сходству с естественной речью до фольклорных влияний и воздействия литературных имитаций народного стиха, например опытов в жанре стихов духовных┘». Все недавние статьи об Олесе Николаевой, переходя к поэтике, по сути, в той или иной мере повторяют точный анализ Славецкого.

Вот и мне остается лишь повториться, опровергая уже надоевшее настойчивое напоминание о ее именитых предшественниках от Пастернака до Бродского. Бросьте искать ее учителей в привычных для вас местах.

Во-первых, прежде всего ее формотворчество, ритмопоиск связаны с духовной поэзией, с церковной словесностью, с молитвословными стихами, с литургической поэзией. Помнится, и Олег Чухонцев обратил внимание на гимническую и одическую традицию в ее творчестве в библейском варианте. И критик Евгений Белжеларский признавал, что «стихи Олеси Николаевой – религиозная поэзия, владеющая контекстом. Оригинал, а не копия. Среди ее предшественников и создатель философской оды Державин, и Роман Сладкопевец, и, ежели угодно, царь Давид». Мне кажется, Олеся Николаева по-настоящему впервые обогатила светскую поэзию всем богатством форм литургической поэзии.

Во-вторых, почему-то забывают, что отец у Олеси был совсем даже неплохой поэт-фронтовик, оказавший на свою дочку колоссальное влияние. Думаю, все же многое в характере и в судьбе Николаевой от отца. Я немного знал его в юности, помимо знакомства с Олесей, знал как молодой начинающий критик. Александр Николаев – однорукий, крепкий мужчина (руку потерял на войне), но совсем не кичившийся ни своей инвалидностью, ни фронтовыми заслугами. Ценитель русской и мировой классики, Контактный в общении. Близость к отцу, кстати, тоже не давала Олесе Николаевой еще в доцерковные времена совсем уж уйти в книжный элитарный мир. Тянула в другую, традиционную поэзию. Может быть, и без воцерковления она бы пришла к постижению в своей поэзии народности, к характерам простых людей, слишком уж силен в ней отцовский замес.

От отца, думаю я, и идет в поэзии Олеси Николаевой понимание поэзии как духовного подвига, как служения людям. «Поэт на Западе – профессор, филолог. Поэзия – род литературной деятельности. Или – самовыражение. Или – психотерапия. А у нас поэт – пророк. Поэзия – служение, духовный подвиг. Оттого наш слух «чуткий парус напрягает». Ловит с неба искры Божьи, золотые энергии и швыряет в толпу, прожигает одежду, кожу┘ Воистину – читаешь стихи – дух захватывает. А пишешь – и чувствуешь, как целый столп энергии извергается из тебя».

Традиционно русское, национальное отношение к поэзии тоже вполне могло оттолкнуть от Олеси Николаевой кое-кого из негодующих по поводу присуждения ей национальной премии «Поэт». Не влезает в их формат. А тут еще и несомненные имперские мотивы хотя бы в том же «Прощании с империей», и неприятие нигилизма по отношению к прошлому, к страшной и величественной народной войне, которую столь самоотверженно прошел ее отец. И уже поэтому Николаева никогда не сможет забыть подвиг отцов. Как бы ни иронизировали по этому поводу иные ее либеральные коллеги.

Как отец мой к Большому
театру летит – погляди! –
Чая встретиться там
с фронтовыми комбатом,
начдивом┘
Он в особом костюме таком,
где пиджак на груди
Орденами проколот –
в костюмчике этом
счастливом!