О свойствах ума

Фонтан и губка

Ум, умность – обширные и неуловимые оценочные категории, которыми мы пользуемся постоянно, не задаваясь вопросом об их критериях и применимости. Хотелось бы внести некоторую рациональную ясность в их интуитивный смысл.

Между талантом и умом нет ни прямой, ни обратной зависимости. Глядя на портрет Гоголя, легко почувствовать, что не слишком-то умен был этот гениальный человек. Судя по отзывам современников, неумен был Моцарт. Пушкин же при всех своих глупостях и шалостях был невероятно умен, это угадывается и по портретам, и по письмам, благопреки тому, что в них нет и следа гоголевских умствований. А вот Л.Толстой много умствовал – и хотя это не было главным его достижением, в огромном уме ему не откажешь. Ум может восприниматься на взгляд, чисто физиогномически. Особенно показательно совместное выражение глаз и рта, когда человек начинает говорить: насколько глаза способны вбирать и излучать смысл, пока рот источает речь. Правильный и вместе с тем подвижный баланс вхождения – исхождения. Глупое лицо похоже либо на фонтан, непрерывно что-то из себя извергающий, либо на вату, которая пропитывается чужой влагой и немедленно расползается. Умное же лицо – это подвижная губка, которая вбирает и изливает, все время что-то перерабатывает в себе. Ум – это своего рода мускулистость, собранность и вместе с тем открытость лица, когда оно производит работу общения и сообщения. Глубокая экспрессия сочетается с точной адресностью, щедрость самовыражения – с направленным вложением в другого. Энергичный жест завершается мягким, пластичным прикосновением к собеседнику. Люди чересчур твердой или чересчур мягкой лепки ума бывают не слишком умны. Вот и в лице Гоголя чувствуется эта мягкость, расплывчатость через край, ему явно не хватает владения своим умом, который склонен впадать то в безудержный смех, то в безудержное пророчество, носится легко по волнам настроения, то экстатического, то меланхолического. Лицо Л.Толстого гораздо сосредоточеннее, но чувствуется в нем и жестковатость, чересчур волевое вложение себя в собеседника, даже навязывание ему себя и своего. А вот лицо Пушкина выражает живость, мгновенную отзывчивость – и собранность, чувство меры и формы, которое не позволит уму растечься в неопределенность и беспредельность.

Все это еще не означает, что наше восприятие чужого ума истинно, – собственного ума не всегда хватает, чтобы оценить чужой. И все-таки «физиологию ума» ничем не обманешь: ни образованием и эрудицией, ни интеллектуальным блеском, ни даже красноречием или остроумием. Ум не всегда соотносится даже с продуктами собственной деятельности. Мыслители – и те бывают неумны. Мера умности определяется не тем, сколь умную вещь человек способен сказать, а тем, какой глупости он не может себе позволить. Н. говорит много умных вещей, но при этом глубинно неумен, потому что не отличает своих умностей от своих же глупостей, тогда как первый признак ума – различать. Не уверен, что мыслитель Р. был так уж умен, но он по крайней мере умел помалкивать и вообще косил под лешего. Д. обладал большим интеллектуальным потенциалом, но его малолетние дочери были гораздо умнее его. И напротив, люди, говорящие коряво, скудно и даже совсем не оригинально, могут быть очень умны. На совещании молодых писателей 1975 г. помню Б.Слуцкого и Б.Окуджаву, ведших совместно поэтический семинар, куда и меня, «молодого», пригласили выступить – как критика. Слуцкий неустанно говорил, поучал, поэтически комиссарствовал – и был очень умен. Окуджава отмалчивался, а когда ему приходилось что-то изрекать, говорил невнятные и вполне тривиальные вещи, типа «хорошо», «интересно». И тем не менее чувствовалось, что он не глупее Слуцкого, просто у него другой ум, скажем так, лирический, музыкальный. Или: у Слуцкого сердечный ум, у Окуджавы – умное сердце. Вот если бы Окуджава пытался витийствовать на манер Слуцкого, а Слуцкий помалкивал бы на манер Окуджавы, в них сразу бы физиологически обнаружились признаки неума.

Умник или умница

Что же это такое – ум? и в чем проявляется умность? Это почти столь же трудно определить, как красоту и обаяние. Ум – это обаяние смысла в человеческой речи и поведении. Ум – не что, а как: умение соразмерять (1) силу убеждений и утверждений, (2) значимость и уместность предмета, и (3) кругозор и вовлеченность слушателя/собеседника. Человек, который вкладывает гулливеров труд ума в общение с лилипутами или обсуждение лилипутьих тем, вряд ли так уж умен. Важнейшее правило было определено Пушкиным, усомнившимся в правильности названия грибоедовского «Горя от ума». Чацкий, по мнению Пушкина, говорит умно, но сам вовсе не умен. «Первый признак умного человека – с первого взгляду знать, с кем имеешь дело, и не метать бисера перед Репетиловыми и тому подоб». (Из письма Пушкина А.А. Бестужеву, конец янв. 1825 г., из Михайловского в Петербург.) Умная вещь, сказанная не по адресу или велеречиво брошенная в воздух, в дар неподходящей аудитории, выдает в умнике именно «умника», который не слишком-то умен. Умник тем и отличается от умницы, что первый «что», а вторая – «как». Так уж судил русский язык, что умниками называет только представителей сильного пола, склонного к умствованиям, а даром настоящего ума наделяет «умниц» – хотя слово это и общего рода, но как-то больше по окончанию идет к женскому. Женщины потому часто оказываются умнее, что придают уму гораздо меньшее значение; Наташа Ростова в «Войне и мире» Толстого была умна именно потому, что «не удостаивала быть умной». А одна из самых глупых женщин в русской литературе, Евдоксия Кукшина из «Отцов и детей» Тургенева, постоянно умничает и разглагольствует о самых что ни на есть умственных материях.

Можно рассыпаться в остроумных замечаниях по поводу предмета столь маловажного или, напротив, столь важного, что само остроумие будет воспринято как избыточное либо недостаточное для умного отношения к предмету по мере его собственного значения. Признак дурака вовсе не в том, что он неискусно пляшет или неискренне плачет, а в том, что он плачет на свадьбе и пляшет на похоронах, и чем больше блеска и души он вкладывает в свои действия, тем менее ума они обнаруживают. Умный человек может позволить себе быть что-умным только в обществе равно умных людей, а в другом обществе он должнен проявлять свою как-умность именно в относительном затмении и сокрытии своего ума. Умствование потому само по себе не умно, что обнаруживает избыток ума на предмете, вовсе его недостойном, – или достойном иного отношения: эмоционального, эстетического, морального, религиозного, а не интеллектуального. Умный человек знает границу ума вообще и своего в частности и старается ее не переступать даже под угрозой быть недооцененным. Умнее отделаться пустыми словами, чем пускаться в препирательства о том, что не стоит обсуждения. Мандельштам на просьбу начинающих авторов отозваться об их скромных начинаниях обычно отвечал: «это вам присуще». И был в большинстве случаев прав, поскольку ничего, кроме «себе-присущности», большинству пишущих не присуще: и в этом оправдание как их писательских проб, так и сжатости их оценки у мастеров. Примерно то же самое имел в виду Окуджава, когда изредка ронял что-то вроде «да», «вот как», «хм» в ответ на очередной зачитанный ему опус. Я бы даже сказал, что его реакция была умнее, поскольку мандельштамово «это вам присуще» все-таки звучит глумливо и язвительно, то есть перебарщивает с реакцией на предмет. Но и Слуцкого, который всем сердцем и умом вникал в каждую вещь и явно перебарщивал с комментариями, тоже не упрекнешь в отсутствии ума. Просто он реагировал на другое: не на значимость самой вещи, а на значимость ее для автора, на значимость самого события: первое профессиональное и публичное обсуждение.

Глаза, руки, уши etc.

У одного и того же предмета может быть несколько уровней или граней значимости и соответственно несколько разных или даже противоположных способов умного обращения с ним. Глупость возникает только тогда, когда смешиваются эти уровни, например, когда робкий опыт начинающего автора бранно или хвалебно оценивается по меркам классики, в широчайшем контексте мировой литературы. Столь же неумными бывают моралистические подходы к вещам эстетическим или, напротив, эстетские – к вещам моральным. Вот почему Пушкин, страдая от благонравных и морально взыскательных глупцов, настаивал, что «поэзия выше нравственности или совсем другое дело». И заклинал свою Музу, умную, но чересчур порывистую и обидчивую, «не оспоривать глупца». При этом он же утверждал, что «поэзия, прости Господи, должна быть глуповата». Это была вполне умная защита «глуповатой» поэзии от натиска умников, которые желали бы превратить ее в рупор прогрессивных идей или склад книжной премудрости.

Эрудиты обычно редко бывают умными людьми, поскольку они знают все о немногих предметах, а значит, редко способны отличить важное от неважного. Понимание этих различий резко уменьшило бы степень их эрудиции и освободило бы ум от множества фактов для самостоятельной работы над понятиями и идеями. Не стоит обольщаться надеждой, что у полиглота, умеющего говорить о погоде и политике на сотне языков, или у футбольного статистика, держащего в уме результаты всех игр на мировых и национальных первенствах, – ума палаты. Ум – это соразмерность знания предмета и его значения: глупо знать много о незначительных вещах и стыдно знать мало о значительных. Кроме того, многознайка редко много думает, потому что он считает себя всезнающим, а мысль обычно рождается из удивления и нехватки знания, как способ его творческого возмещения. Но и многодумный человек не всегда умен, поскольку он склонен придавать чересчур большое значение целенаправленной и сознательной мысли, а лучшие мысли обычно «случаются» врасплох, почти бессознательно, когда человек перестает думать. Ум – это способность двигаться мыслью за предел знания, а бессознательным – за предел сознания, то есть в буквальном смысле заходить умом за сам разум.

Все это не означает, что один человек сплошь умен, а другой глуп. Эти свойства перемешаны в каждом, и даже самый умный хоть в чем-то оказывается глуп, а самый глупый – умен. Человек, который неизменно умен в своем деле, в профессии, может оказаться глуповат на досуге, в разных формах социального общения, например, в ресторанном застолье, когда признак ума – говорить веселое и даже забавно-глупое. Причем это не субъективное переживание глупости, а вполне объективное свойство: академик, философ, нобелевский лауреат может показаться – и оказаться – физиологически неумен, когда пытается острить среди пирующих. Он тушуется перед тамадой, у которого маленькие шутки сами слетают с языка, выходят на редкость умно и уместно. Но у этого же заправского весельчака лицо тускнеет и глупеет, когда речь заходит о чем-то ученом и умственном. Бывает, что у человека умна только одна душевная способность или даже одна часть тела. Есть женщины, умные в своих материнских заботах или в своих материальных вкусах (наряды, прием гостей, обстановка дома), но не слишком умные во всем остальном. Есть люди с умными руками (мастера), или с умными ушами (музыканты), или с умными глазами (художники), которые во многом другом не обнаруживают никакого ума.

Эпидемии методологий

Умными или глупыми могут быть не только личности, но и применяемые ими методологии. Например, судить о произведении по тому, что в нем не сказано (не выражено, не изображено), – признак методологической глупости, поскольку выдает неспособность критика вступить в диалог с самим произведением и его автором. Так, В.Белинский выдает невеликую степень своего ума, когда обвиняет повесть Гоголя «Портрет» в недостатке современного взгляда на действительность и провозглашает, что для исправления этого недостатка лучше было бы писателю обойтись вообще без портрета и всех сопутствующих мотивов:

«А мысль повести была бы прекрасна, если б поэт понял ее В СОВРЕМЕННОМ духе: в Чарткове он хотел изобразить даровитого художника, погубившего свой талант, а следовательно и самого себя, жадностию к деньгам и обаянием мелкой известности. И выполнение этой мысли должно было быть просто, без фантастических затей, на почве ежедневной действительности: тогда Гоголь с своим талантом создал бы нечто великое. Не нужно было бы приплетать тут и страшного портрета с страшно смотрящими живыми глазами... не нужно было бы ни ростовщика, ни аукциона, ни многого, что поэт почел столь нужным, именно оттого, что отдалился от современного взгляда на жизнь и искусство».

Впрочем, Белинский в этом пассаже глуп не столько сам по себе, сколько в силу усвоенной им «современной» методологии, а любая методология, последовательно проведенная, обычно заводит в тупик даже и умного человека, поскольку тупоумен сам принцип подхода к предмету согласно общей методе, а не его собственным запросам. Поэтому Пушкин в том же к письме к Бестужеву и тоже по поводу «Горя от ума» замечает, что «драматического писателя должно судить по законам, им над собой признанным», то есть не прилагать к нему неких общих законов или заведомых методов, а извлекать «метод» из единичности самого произведения и индивидуальности писателя. Умный подход – тот, который избегает методологизма, а живо реагирует в произведении именно на то, что отличает его от других. Вот почему философские, критические, аналитические методологии, обычно распространяемые, как эпидемии, среди целых поколений, способствуют росту глупости в человечестве едва ли не больше, чем росту ума. Основатели методологий, вроде Гегеля или Маркса, Фуко и Деррида, бывают чертовски умны и дразнят своих последователей зигзагами своей подчас вполне живой мысли. Марксисты обалдевают от пируэтов Марксова ума, обладатель которого вовсе не считал себя марксистом. Но законом возрастающей последовательности своего применения любая методология быстро превращается в рассадник эпохальной глупости. В ее сгущающейся ночи все кошки оказываются серы и Пушкин как «выразитель» чего-то классового оказывается неотличим от Лермонтова, а Шекспир как «носитель» белого мужского шовинизма неотличим от Мильтона, а философия как метафорическая работа письма неотличима от литературы.

Великий разводящий

Поэтому самая надежная методология состоит в отказе от методологий и умном подходе к произведению, когда критик или теоретик беседует с автором о том, что тот сказал и о чем им взаимоинтересно поговорить в присутствии равно заинтересованной аудитории. Понятно, что Пушкину неинтересно было бы говорить с марксистами о классовом содержании «Евгения Онегина», а Шекспиру неинтересно говорить с феминистами о мужском шовинизме в «Ромео и Джульетте». Есть столько разновидностей глупости, сколько и мер ума и способов их нарушения: когда глупец говорит не то, не о том, не с тем и не для тех.

Что же такое это «то», в котором заключено все обаяние ума и умного человека? «То» – это смысловая нехватка каждой вещи или личности, в которую ум входит и пополняет ее новым смыслом. Благодаря уму все вещи становятся умнее, смышленнее, начинают сомыслить друг другу. Ум устанавливает связи далеких вещей и проводит различия между близкими, чтобы каждая вещь получала меру своей единственности – и своего единства с другими. Ум – великий связной и великий разводящий. Ум не подтолкнет падающего в пропасть, но осторожно отведет от ее края. Упертого же неподвижно в почву равнины ум подтолкнет, чтобы он зашагал, дошел до края, узнал место, где обитает. Ум – это со-раз-мер-ность, вносимая в бытие, это «со» и «раз» в одной мере, сводящей и разводящей. Поэтому ум, чуть-чуть установившийся, помертвевший, нашедший «рецепт» или «метод», тут же превращается в глупость, пусть даже благоглупость, которая, весело отплясав на свадьбе и соединив влюбленных, не может удержать пляшущих ног и с размаху врезается в похоронную процессию прощающихся с любимым.