Отвязанная лодка

В Венеции я полюбил стихи Ольги Седаковой. В тот момент, когда стал скучать о России. Вдруг оказалось, что мне близко многое из того, чем она живет, о чем пишет. Ее архангельские пристрастия связаны напрямую с моей родиной. Ее православное простодушие, привитое бабушкой, крестьянкой Дарьей Семеновной Седаковой, без излишних изысков и стенаний, схоже с моим, и даже ее русское европейство мне импонирует. "Отвязанная лодка/ Плывет, не размышляя,/ Обломанная ветка/ Прирастет, да не под этим небом".

Немало отвязанных лодок русской поэзии расплылось в ХХ веке по всему миру. Среди них и ее любимые поэты Вячеслав Иванов, Владислав Ходасевич, Иосиф Бродский. Но корни-то все равно остаются, прежде всего православные.

И от родины сердце
сжималось.
Как земля под полетом
орла┘
Венеция, Господин Великий
Новгород

В каком-то смысле Венеция - чрезвычайно русский город, и не только потому, что она стоит и держится на русских могучих и не гниющих лиственницах, которые в воде лишь каменеют, и не потому, что одна из главных набережных, где, кстати, любил останавливаться Иосиф Бродский, называется Славянской набережной (Riva degli Schiavoni), а целые кварталы чрезвычайно напоминают районы Санкт-Петербурга. И даже не потому, что простодушный русак с изумлением обнаружит здесь кремлевскую стену, построенную все тем же архитектором Фиораванти, изгнанным из Венеции за долги перед городом и уехавшим в далекую Московию строить Кремль. При желании можно вспомнить и о венедах - далеких наших славянских предках, имевших прямое отношение к обустройству древнего веницейского города.

Здесь нет места обывателям, это типичный имперский город, которому нужен простор. Я бы сравнил Венецию с древним Новгородом. Вольная республика, не зависящая ни от кого. Но и поэзия Ольги Седаковой сопоставима с духом Господина Великого Новгорода, с духом свободы, личностной независимости и одновременно кротости и смирения. "Поэзия земли не умирает./ И здесь, на Севере, когда повалит снег,/ Кузнечик замолчит. А вьюга заиграет -/ И забренчит сверчок, ослепший человек".

Испуг лесного зверя

Как ни парадоксально, ее изысканная поэзия почти целиком посвящена земле и людям земли. Она потаенный природный поэт, кажется, что она и пишет стихи для каких-то своих друзей из мира животных и растений, рыб и водорослей. Если ее и называть "внутренней эмигранткой", то отнюдь не из России, не из Москвы, а вообще - из людского нескончаемого потока. И ее отчуждение напоминает скорее испуг лесного зверя перед огнями большого города, нежели холод элитарного богемного существа, презирающего окружающую его чернь. "Поэзия земли не так богата:/ Ребенок малый да старик худой,/ Кузнечик и сверчок откуда-то куда-то/ Бредут по лестнице одной┘"

Как поэтесса она и родилась и состоялась в эпоху безвременья, когда ее (нашему) поколению суждено было стать молчащим и бессмысленным, лишенным героики и романтизма. Ольга Седакова и стала переводчиком с языка молчания, определив свою поэзию как поэзию "геройную". "Было только молчанье и путь без конца./ Минералов и звезд перерытый ларец/ Им наскучил давно. Как лицо без лица,/ Их измучил в лицо им глядящий конец┘"

Тем самым она оказалась почти никому не нужна в самой России и в советское, и в постсоветское постмодернистское безгеройное ироничное время. Как ни парадоксально, именно нынешнее неприятие всего происходящего лишь добавило и героизма и протестности в ее стихи. "Что такое наш нынешний культурный "истеблишмент", я плохо представляю. Кажется, он пестрый и не совпадает с прежним "андеграундом". Одна из партий андеграунда - пародийно-абсурдистская - явно занимает теперь командные места, это они теперь наши big boys, при этом мирно уживающиеся и с прежними большими людьми, и с новым поколением авторов┘ Искусство - "актуальное искусство" - уже давно и не создает образов, а разрушает их, и часто самым немудреным, физическим образом, поджигая, рубя, уродуя разнообразные вещи на глазах зрителя (акция, перформанс) или выставляя уже изуродованные и разрушенные (инсталляция). Творческая акция понимается как по преимуществу - или исключительно - разрушительная акция. "Мифическое", "мистическое", а заодно с ними часто и "метафизическое" в современном культурном контексте могут прозвучать лишь в резко отрицательных рецензиях и быть не только эстетическим, но и политическим приговором".

С этими ее мыслями я целиком и полностью согласен. Ольга Седакова с ее метафизическим мышлением, с ее поисками мифа и духа в поэзии кажется нынче чужой во всех поэтических лагерях. Она и в эстетике своей, в форме своего стиха ищет героизм метафизический, ищет нечто высшее, чем сами слова.

Странствующий рыцарь

От нашего русского анархизма и безверия Ольга Седакова и устремилась и душой и стихами иными в другие края. Даже в своем европеизме она ищет не житейского благополучия и не освоения мировой поэзии, иных эстетик, иных возможностей стиха, а островки личностного озарения верой и благочестием. Будь она мужчиной и родись в средневековой Европе, она стала бы странствующим рыцарем. В России она была бы староверкой и сожгла бы себя на костре вместе с сотнями приверженцев протопопа Аввакума. Ее поиски равновесия между духом и мифом, которые она ведет в своей поэзии, опираясь и на великого Данте, и на католика Клоделя, и на хорошо знакомого в России Рильке, с неизбежностью оказываются чересчур русскими. Отрицая весь нынешний цинизм, эпатаж и пошлость, Ольга Седакова в результате оказалась истинным консерватором былых русских традиций. "Всегда есть шаг, всегда есть ход, всегда есть путь./ Да не сдадимся низким целям./ Так реки, падая, твердят ущельям:/ Всегда есть шаг,/ Всегда есть ход, всегда есть путь┘"

Мы с ней из одной родины, из одного времени, из одного замолчанного поколения, хоть и шли разными путями. Ольга Александровна Седакова родилась 26 декабря 1949 года в Москве, в семье военных. Окончила филологический факультет МГУ. Училась у Мамардашвили философии, у Аверинцева эстетике, у Пятигорского - индуизму. Сразу после окончания университета поступила в аспирантуру, защитила кандидатскую диссертацию в 1983 году. Писать стихи начала рано, года в четыре, но долгое время никому их не показывала. Таилась. Впрочем, в литературную студию при Дворце пионеров (так же, как и я в свое время в Петрозаводске) ходила. Очень рано познакомилась с поэзией Серебряного века и влюбилась в нее. Впрочем, кумиров у нее среди поэтов серебряной плеяды не было. По-настоящему, и в этом я согласен с Сергеем Аверинцевым, Ольга Седакова увлеклась лишь поэзией Николая Заболоцкого, по сути, во многом повторяя его судьбу.

Почти в то же самое время, что и Ольга Седакова, я из Питера ездил в Тарту на лекции Юрия Лотмана, где познакомился и в тот период даже сдружился с тогдашним молодым тартуским филологом Юрием Минераловым, ныне преподавателем Литературного института.

Как оказывается, и Ольга Седакова дебютировала как поэтесса в Тарту. Она вспоминает: "Среди рабочей недели, в день рождения Пастернака и день гибели Пушкина, был устроен вечер у камина. Лотман очаровательно рассказывал об истории карточных игр (в связи с "Пиковой дамой"), пили вино. И вдруг Н.И. Толстой, мой университетский учитель, сказал мне: "Я посоветовал Ю.М. попросить вас прочесть стихи (Толстой один из всех знал об их существовании). Вы не отказывайтесь". Это и был мой дебют. Наверное, никогда после мне не было так страшно читать вслух. Мои кумиры, мои учителя, умнейшие люди России - перед ними я должна была это делать!.. Мнение каждого из них мне было дороже отзывов всего Союза писателей".

Могли мы встретиться с ней и в Финляндии, в Ново-Валаамском монастыре, куда не раз заносила меня судьба, в скитаниях по центрам русской эмиграции. А Ольга Седакова читала там лекции об отношении русской светской поэзии и церковной гимнографии.

Великая неудачница, инопланетный гость

На мой взгляд, Ольгу Седакову можно отнести к нашим средиземноморским почвенникам, как и ее друга и наставника Сергея Аверинцева. Не случайно Аверинцев относит ее к прямым продолжателям традиции недооцененного Николая Заболоцкого. Если Заболоцкий был самым великим неудачником русской поэзии ХХ века, то и его последовательницу с неизбежностью ждала та же судьба. Более русская, чем многие гордящиеся своей национальностью, поэтесса, но чурающаяся официального почвенничества, она с тоскою зарывалась в европейские культуры. Еще одна наша великая неудачница. Русская традиция продолжается. Космополитизм ей явно чужд, но и зарываться в подмосковные снега Седакова не намерена, скорее она возрождает традиции нашего Серебряного века с всеевропейским охватом, с превращением Европы и близкой ей Италии в русскую провинцию. "Римские ласточки, ласточки Авентина/ Когда вы летите, крепко зажмурившись,/ О, как давно я знаю,/ Что все что летит, ослепло./ Поэтому птицы говорят: Господи! -/ Как человек не может./ Когда вы летите - неизвестно куда, неизвестно откуда, -/ Мимо апельсиновых веток и пиний/ Беглец возвращается в родительский дом.../ Старый и глубокий, как вода в колодце./ Нет, не все пропадет, не все исчезнет/ Эта никчемность. Эта никому-не-нужность./ Это, чего не узнают родная мать и невеста./ Это - не исчезает┘"

Если честно, то иногда, общаясь с Ольгой Седаковой, я воспринимал ее как какого-то инопланетного гостя, залетевшего в наши русские края, и тем более для меня было неожиданно присуждение ей премии Александра Солженицына буквально через несколько лет после Ватиканской премии имени Владимира Соловьева, врученной ей Папой Римским Иоанном Павлом Вторым в 1998 году. Она была удостоена долгой личной беседы с главой Католической Церкви, который, впрочем, и сам был не лишен поэтического дара, хорошо знал русскую поэзию и писал стихи до конца дней своих.

Меня любят упрекать в том, что я привязываю к русскости все, что замечу яркое и талантливое в литературе вокруг себя. Может, это и так. Вот и Венецию, влюбленный в нее, я готов отнести к древним венедам, предкам славян, а значит, и нас, русских. Может быть, это наша прародина? Не случайно же византийского в ней больше, чем католического.

Но поэтессу Ольгу Седакову я упорно относил к окатоличенным, европеизированным русским поэтам, косо смотрящим на наши русские литературные традиции. И в Венецию сборник ее стихов "Путешествие волхвов" взял, чтобы с ее помощью окунуться в Италию. Открыть Италию ее поэзия не помогла. Я узнал, что именно в Венеции, в том же университете Ка Фоскари, где я рассказывал студентам-славистам о современной русской литературе, на одной из конференций она встретилась с Иосифом Бродским, чему и посвятила стихи "Памяти поэта". "Как лоно лагуны,/ Звук, запах и вид/ Загробные струны/ Сестер Пиерид/ Вбирают, вникая/ В молчанье певца/ У края/ Изгнанья,/ За краем конца..."

Но и в этих стихах важна не Венеция, важно общение с русским поэтом. Впрочем, и такие стихи для нее не самые характерные. Гораздо чаще Ольга Седакова обращается в глубь русской истории и русского духа, сближаясь с народными поэтами, певшими свои причитания и плачи. Она ищет своего рода утешение. "Болящий дух врачует песнопенье┘" Иногда она просто становится духовным поэтом. Она с нежностью и легким сердцем пишет, к примеру, легенду о Сергии Радонежском, тем самым выходя на еще одно скрытое сближение с путем моей жизни. Именно в любимом мной Радонеже, где я часто жил летом, была похоронена на сельском кладбище моя маленькая дочурка. Памятник Сергию Радонежскому работы моего друга Славы Клыкова стоит перед входом на это кладбище. А вокруг - поэтическое смирение, дар нежной мысли поэтов. "Итак, не оставалось никого./ Ни прошлого наставника монахов,/ Учителя мужающей земли./ Ни будущего, перед кем мы сложим/ Тяжелые дела свои и скажем:/ Мы сами не осмелимся, но ты/ Проси за нас. Душа похожа на/ Широкий круг глядящих на событье:/ Оно идет, оно еще в слезах┘"

Абсолютно неожиданно для себя я окунулся - в Древнюю православную Русь. И это было для меня несомненным открытием. Впрочем, чтобы убедиться, надо просто прочитать ее лучшие стихи. Ритм их, тональность, образность и музыкальное звучание скорее идут от давней народной поэзии и духовных православных стихов. "Над просохшими крышами/ И среди луговой худобы/ В ожиданье неслышимой/ Объявляющей счастье трубы/ Все колеблется, мается/ И готово на юг, на восток,/ Очумев от невнятицы:/ То хлопок, то свисток, то щелчок./ Но уж - древняя ящерка/ С золотым светоглазом во лбу -/ Выползает мать-мачеха,/ Освещая судьбу:/ Погляди, поле глыбами, скрепами/ Смотрит вверх, словно вниз/ И крестьянскими требами/ Вдруг себя узнает. Объявись!.."

Вот так и узнает себя древними крестьянскими требами русская поэтесса, знаток античности и приверженец мировой культуры.

Этический максимализм

Если, как считает Ольга Седакова, поступок - это шаг по вертикали, то вся ее творческая жизнь - сплошная вертикаль. А там, в горних высотах, и воздух разрежен, и спутников трудно найти. Так поэтесса сама обрекла себя на одинокое восхождение к вершинам поэзии. Хотя, казалось бы, больше, чем она, мало кто размышлял о поколении послевоенных лет рождения, о поколении ее погибшего друга Лени Губанова и ее питерских друзей Виктора Кривулина и других, но и в ряду смогистов или питерского андеграунда ей самой места как бы и не нашлось.

Для одних она была чересчур христиански настроена, чересчур смиренна и кротка; бунтарям и запойным молодцам от Константина Кузьминского до Венедикта Ерофеева, да и тому же Леониду Губанову трудно было выносить ее долгое присутствие, разной жизнью они жили. Их сближала скорее "инакость" по отношению к официальной культуре, нежели поэтика, эстетика, этика, сближала жажда уцелеть в глухом безвременье, протянувшемся от конца "оттепели" до начала "гласности".

Этический максимализм отделил поэтессу и от своих сверстников, печатавших в отечественных журналах не самые плохие стихи. Скажем, чем же христианские публикации Ольги Седаковой в эмигрантских журналах отличались по духу своему от христианских мотивов Олеси Николаевой или Лидии Григорьевой? Ведь она и сама, по мнению некоторых еще больших максималистов из зарубежья, уютно укрылась в нише господствующей филологической науки, успешно защитила кандидатскую диссертацию, а значит, как минимум успешно сдала, и не один раз, философию марксизма-ленинизма. Попадись она сейчас на зубы Дмитрию Галковскому, разделал бы под орех и ее, и сам институт славяноведения АН СССР. Любой максимализм оказывается для кого-то недостаточен. А для кого-то избыточен. И зло вчерашнего дня с лихвой перекрывается злом дня сегодняшнего.

Поэтесса жила в культуре сопротивления, была частью этой культуры, но это не значит, что иной подлинной культуры не существовало. А как тогда отнестись к той же самой народной культуре, живущей еще в глуби России? Да и сам Леонид Губанов, насколько я знаю, до конца жизни мечтал о признании, о возможных публикациях. Уход в мир "второй культуры" и отдалил поэзию Ольги Седаковой от своего русского читателя, отдав в руки славистов.

Пожалуй, лишь премия Александра Солженицына, врученная Ольге Седаковой два года назад, в 2003 году, сделала ее имя мало-мальски известным в русских литературных кругах. Россия вдруг узнала, что обладает еще одним крупным поэтическим дарованием. Разве не чудо - ее стихи из цикла "Прощание": "Так зверю больному с окраин творенья,/ Из складок, в которые мы не глядим,/ Встряхнут и расправят живое виденье,/ И детство второе нагнется над ним,/ Чтоб он не заметив простился с мученьем,/ Последним и первым желаньем учим./ И он темноту, словно шерсть, разгребает/ И слышит, как только к соску припадает,/ Кормилицы новой сухие бока/ И страшную сладость ее молока".

Она чересчур затаенно хранила Россию в себе, но где же, как не в России, способны по-настоящему оценить ее стихи? Ее острова сокровенных лирических и нравственных озарений вряд ли интересны европейским эстетам. Впрочем, и Папа Римский Иоанн Павел Второй ценил в поэзии Ольги Седаковой прежде всего русскость и православность, о чем вспоминает и сама поэтесса. " - Дождь идет,/ А говорят, что Бога нет! -/ Говорила старуха из наших мест,/ Няня Варя./ Те, кто говорили, что Бога нет,/ Ставят теперь свечи,/ Заказывают молебны,/ Остерегаются иноверных./ Няня Варя лежит на кладбище./ А дождь идет,/ Великий, обильный, неоглядный,/ Идет, идет./ Ни к кому не стучится".

В ее богословские и церковно-славянские труды я влезать не рискую. С блестящим полемистом и эссеистом, автором очерков, эссе и воспоминаний "О погибшем литературном поколении. Памяти Лени Губанова", "Другая поэзия", "Кончина Бродского", "Воспоминания о Венедикте Ерофееве", "Героика эстетизма", "Похвала поэзии" я во многом согласен, что-то вызывает неприятие, но об этом как-нибудь в другой раз.

Мне кажется, поэзия Ольги Седаковой отстоит от ее же публицистики, а в чем-то и опровергает ее. Так почти всегда бывает с крупными художниками. С каким-то остаточным атавизмом времен "другой поэзии" она до сих пор в публицистике своей недолюбливает слова "почва", "почвенничество", хотя самым корневым в ее же поэзии является слово "земля".

Пожалуй, без этого слова не обходится ни одно из лучших ее стихотворений. "Похвалим нашу землю, похвалим луну на воде./ То, что ни с Кем и со всеми, что нигде и везде..."

В стихотворении "Земля", она, по сути, молится за землю, впадает в своеобразный пантеизм, ибо земля была и будет всегда, "земля есть", а люди "все мы были". "Может быть, умереть,- это встать наконец на колени?/ И я, которая буду землей, на землю гляжу в изумленье".

Какое же еще почвенничество нужно Ольге Седаковой, если это преклонение перед землей, почвой, водой, лесом у нее всегда первично. Потом уже идут мысли и философия. Вокруг земли. Это ли не атавизм: почвенник, всеми своими стихами отрицающий не какие-то проявления эпатажа, экстремизма (хотя бы и почвенного), а само почвенничество, то есть саму землю, без понимания и принимания которой нет и поэзии Седаковой.

Ольга Седакова и сегодня, в период царствования в литературе патологического мира глумления и фиглярства, наивно верит в силу искусства, в силу слова. Она своим стихом освежает сознание, а не подавляет его, чем занимаются ее бывшие коллеги - от Рубинштейна до Сорокина. Она вспоминает о рае в душе каждого. Разве это не важно для человеческого сознания? И от читателей своих поэтесса требует любви и внимания к земле и к людям, требует полюбить ее целиком, а это "почти то же, что полюбить человека". Вот тут-то почвенная поэтесса Ольга Седакова начинает спорить сама с собой, со своими грешными мыслями и филологическими изысками.

Земная, земная и земная

Теперь для меня Венеция станет еще и городом, подарившим мне прекрасного русского поэта. А бормотания ее стихов надолго останутся в стенах уютного маленького номера в почти домашней гостиничке в самом центре старой Венеции. Думаю, и венецианский домовой со временем полюбит их, ибо поэзия земли, стихия леса и полей, трав и озер, близка и домовому, живущему посреди вечной воды. Вот поэтому, от избытка воды в самой Венеции, я сразу же не согласился с автором статьи о Седаковой, воспевающей ее как поэтессу воды. Нет в ней этого атлантизма. Земная, земная и земная. "И кто тебе ответит в этой юдоли,/ Простое величье души? Величие поля,/ Которое ни перед набегом, ни перед плугом/ Не подумает защищать себя: друг за другом/ Все они, кто обирает, толчет, кто вонзает/ Лемех в грудь, как сновиденье за сновиденьем,/ Исчезают/ Где-нибудь в океане, где все, как птицы, схожи./ И земля не глядя видит и говорит: Прости ему, Боже┘"

Ее пробуют оторвать от стихии земли, обозначить голосом играющей воды. Да, в природной поэзии Седаковой, часто прозрачной, как сама льющаяся вода, можно найти и все превращения воды, погрузиться в глубину воды, как в глубину слова. Можно упиваться текучестью строк и игрой воды Кастальского ключа. Но даже ритм ее поэзии предельно не водяной, все время играющий и переливающийся, а земной, порой угрюмо неподвижный и каменно-молчаливый.

Высоко берет Ольга Седакова в своей удивительной уверенности в высшем предназначении поэзии, единственно дающей полноту образа человека и человечества. Человека в стихии земли. "Мы в тень уйдем, и там, в тени,/ Как в беге корабля,/ С тобой я буду говорить,/ О, тихая земля./ Как говорит приречный злак,/ Целуя ноги рек,/ Как говорит зарытый клад,/ Забытый человек".

Ольга Седакова понимает, что на этом уровне разговора наша русская поэзия и сегодня самый достойный собеседник.