Михаил Эпштейн Двадцать первый век грозит стать веком конца литературы - из-за нехватки читающих и засилья пишущих. Общественное призвание читателя становится все более редким - и героическим. Славы никакой, пользы все меньше, литературная начитанность хороша в аристократическом или социалистическом обществе, а кому она нужна в мире капитала, даже информационного? Искусство чтения - чистое "искусство для искусства" - сходит на нет по мере того, как растут технические возможности и социальные амбиции каждому сделаться автором: автором своего сайта, или автором сетературы, или автором заметок в форумах, или автором "живых дневников"... И это прекрасно, что в каждом сетянине пробуждается автор. Но если раньше один писатель мог рассчитывать на внимание миллионов читателей, то не окажется ли через век, что миллионы писателей будут бороться за внимание лишь нескольких десятков читателей? И тогда литература схлопнется в себя: у нее есть выходящие, но нет входящих. Культура как коммуникативная система саморазрушается диктатурой выражения над восприятием, предложения над спросом. Нужно сделать позицию "потребителя" в культуре столь же привлекательной, социально и эстетически значимой, как и позицию "производителя".
Как же нам поощрять романтиков и авантюристов чтения? Не пора ли учредить почетное звание "читатель-герой"? А также медаль "За читательские заслуги"? Пусть писатели (Союз писателей) и издатели (Межиздательские советы), осознав свои общие интересы, совместно учредят премию для лучших читателей "За читательские заслуги перед литературой", с большим денежным содержанием, поскольку без читателей им всем придется остаться без работы.
Какой ажиотаж - все стали бы хвататься за книги в надежде урвать лишнюю тысчонку долларов всего лишь за прилежание глаз! А чего им еще делать в метро? Да и вечерами вместо дарового телезрительства можно было бы подзаработать на чтении книг. Коммерческий потенциал идеи трудно переоценить! 2000 долларов тому, кто прочтет 50 романов или 200 рассказов текущего (или прошлого) года и лучше всех усвоит их содержание. По 40 долларов за чтение романа, по 10 за рассказ - не пустяшный доход. Система тестов - под руководством маленького жюри - определяет победителей в разных жанрах: "Лучшему читателю классики", "Лучшему читателю поэзии", "Лучшему читателю романов", "Лучшему читателю рассказов", "Лучшему читателю научной фантастики", "Лучшему читателю экспериментальной литературы" и даже (вот ужас!) "Лучшему читателю литературной критики". А также "Лучшим читателям американской, французской, немецкой, японской литератур"...
Разве не выгодно - раздать 100 000 на премии читателям, а в результате взвинтить книжный рынок на многие миллионы? А как разогрелась бы литературная критика - ведь все кинулись бы на обзоры и рецензии в надежде заменить ими чтение первоисточников или закрепить память перед тестами. Пошли бы вверх тиражи литературных газет и журналов, возникли бы десятки новых лит. колонок и колумнистов. Появилась бы вторичная литература: "Как подготовиться к конкурсу "Лучший читатель", с пересказами сотен сюжетов и советами экспертов. Литература пошла бы в рост! Всего 100 000 долл.: 40 малых - жанровых и национальных премий по 2000; и две большие по 10 000, за русскую и зарубежную литературу. Конечно, еще по крайней мере сто тысяч пришлось бы накинуть на организацию самих конкурсов, подготовку и оценку тестов, работу жюри, проведение церемоний вручения. И все равно прибыль была бы колоссальной - и для книжно-журнального рынка, и для самой литературы.
Этот почин можно было бы разнести по разным странам. Россия учреждает первую в мире премию для читателей! Инициативу подхватывают Германия, Франция, Испания, США, Япония, Китай, Индия, Гвинея-Бисау, Полинезия... Российский читатель - самый чуткий в мире! Русские книги - самые читкие в народе! Чахнущая изящная словесность в XXI веке обрела бы второе дыхание - благодаря поощрению читателей, а не только писателей. Появились бы биографические исследования лучших читателей в истории литературы. Всплыли бы известные и безвестные титаны чтения, исследовались бы маршруты их читательских интересов, симпатий и предпочтений. Серия биографий "Лучшие читатели". "Борис Цитрусов - лучший читатель 1980-х гг.". По-новому составленные энциклопедические статьи. "Лариса Пирогова - выдающаяся писательница и читательница рубежа XX-XXI вв." Это революционная идея - найти слабое звено в системе "литература-общество". Слабое звено - читатель. С него-то и нужно начинать новый рывок литературы к вершинам общественного сознания и успеха.
Вообще писатели, замкнувшиеся в своей профессиональной среде, в отличие, например, от инженеров, экономистов, крестьян и т.д. производят впечатление некоей гомоэротической секты. Писательское собрание, экскурсия, дом творчества, дом литераторов, поликлиника... Слишком уж густа творческая закваска писательского труда, чтобы меситься и перемешиваться в самой себе. Литература предназначена для чтения, и писателя уместно представлять в окружении читателей, а не себе подобных. Крестьяне, или инженеры, или ученые профессионально самодостаточны, а писатели без читателей - это призрачные потомки то ли Нарцисса, то ли Онана, обреченных не иметь потомства...
Стоит подумать также o премиях "За зрительские заслуги перед театром", "За слушательские заслуги перед музыкой"... Ведь все почести до сих доставались только творцам: режиссерам и актерам, композиторам и исполнителям. И слава, и деньги, и профессиональный успех, и общественное признание... Но ведь вся их деятельность совершенно бессмысленна без тех, кому она предназначена. Если бы читатели не читали, а слушатели не слушали, то не было бы ни писателей, ни музыкантов - вымерли бы эти профессии, а творцы пошли бы в коммерсанты и инженеры. Так почему же нужно относиться к читательской, или зрительской, или слушательской массе только как к массе, толпе, аудитории, паюсной икре, которую одним всплеском вдохновения оплодотворяет могучий гений? Среди читателей, зрителей и слушателей тоже есть свои гении, таланты, крупные и выдающиеся представители, а также свои середнячки и бездари. Гениальный писатель может быть бездарным читателем, и наоборот, гений чтения может оказаться профаном письма. Между этими двумя способностями - художественным выражением и художественным восприятием - нет прямой корреляции. И поэтому "восприниматели" столь же важны для искусства, как и "выразители"; они заслуживают совершенно самостоятельного признания, своей системы поощрений и даже табели о рангах. Есть читатели высших рангов, способные воспринимать в текстах даже больше того, что писатели стремились в них вложить. И как мера продуктивности писателя мерится не только количеством, но и качеством написанного, так есть и читатели количества, глотающие по книге в день, и читатели качества, которые пригубливают и смакуют каждую строчку, как глоток драгоценного вина. Этим читателям качества, иногда читателям ОДНОЙ книги (как бывают авторы одной книги), нужно воздать по заслугам, найти способы признания избирательного читательского таланта. Среди читателей есть свои Боборыкины, исчитавшие десятки тысяч томов, и свои Тютчевы, оставившие потомкам лишь несколько томиков прочитанного, но с какой глубиной, вниманием и вдохновением!
На каждую Нобелевку писателю должна присуждаться своя Нобелевка читателю. И называться должна точно так же: "Нобелевская премия по литературе". Как же еще? - ведь присуждается за литературу, общее дело писателя и читателя. А если не "Нобелевская", то чьим именем мы ее назовем? Кто был величайшим читателем всех времен и народов? Известны величайшие писатели России - а кто ее величайшие читатели? На кого ориентироваться, с кого брать пример миллионам (все еще!) читателей, подобно тому, как поэты учатся на образцах Пушкина и Тютчева? У кого им брать уроки читательского мастерства? Кто напишет биографии великих читателей? - а ведь они могут оказаться не менее увлекательными, чем писательские. Нам интересно, в каких обстоятельствах рождалась та или иная известная строка. А в каких обстоятельствах она читалась? Западала в сердце? Переворачивала жизнь? Как перекликаются, перестреливаются разные строки, произведения, сочинители в жизни тех или иных читателей? Как они влюбляются, идут на войну, совершают подвиги и открытия под воздействием тех или иных строк или страниц?
...Кто-то ждет благоприятных знамений, чтобы решиться на крутой поворот в своей судьбе. Сделать предложение или открыть предприятие. Чутье подсказывает: не откладывай, сейчас самое время. Но он суеверно ждет знаков, случайностей, которые должны стать отмашкой старта к новой жизни. Томится, нервничает, хватается за книги. Под руку попадается В.Жуковский ("Желание"):
Верь тому, что сердце
скажет,
Нет залогов от небес.
И радостно понимает: вот она - отмашка! Незачем искать знамений, достаточно поверить своему сердцу.
Кто-то прочитал у Пастернака ("В больнице"), как смертельно больной обращается к Богу:
Ты держишь меня,
как изделье,
И прячешь, как перстень,
в футляр, -
и вдруг перестал бояться смерти. И пошел на такой отчаянный, рисковый поступок, который мог стоить ему жизни. И победил. Не написавший ни одного стиха, он, конечно, великий читатель. Он прострочил чужими строками свою жизнь и сердце.
А вот пара влюбленных. Наступила пора прощания. Он решил: надо уехать. Его ждет важное дело. А она... он к ней еще вернется... потом. Последнее свидание. Оба напряжены. Еле сдерживают слезы. Раскрывают вместе томик своего любимого Мандельштама. Склонившись, голова к голове. "Tristia":
Кто может знать
при слове - расставанье,
Какая нам разлука
предстоит?
И слезы вдруг душат. И все становится ясным. Он не может уехать. Он остается. Строками спасена любовь, а может быть, и создана новая жизнь.
И это только отдельные строки. А как целое произведение может определять личность и судьбу! Кто-то бредит лермонтовским "Выхожу один я на дорогу..." - и всю молодость так и бредет одиноко по дороге жизни, упрямо повторяя: "Уж не жду от жизни ничего я. И не жаль мне прошлого ничуть..." А кого-то совратил Печорин, и вместо того, чтобы заняться образованием и карьерой, он пускается в экзистенциальный флирт и опасные психологические эксперименты. Ему уже 40, а он все еще Печорин, надолго переживший своего литературного прототипа.
Мы сами не подозреваем, до какой степени книги творят нас. Может быть, в этом второй, обширнейший смысл латинского изречения: "Книги имеют свою судьбу". Не только книжную, но и живую - в судьбах своих читателей. Кстати, полное изречение Теренциана Мавра таково: "Pro captu lectoris habent dua fata libelli": "Книги имеют свою судьбу смотря по тому, как их принимает читатель". В нашем сознании раздается неумолчный говор цикад - цитат из мировой литературы, из всего прочитанного. Если мы совершаем необъяснимые для себя поступки и ищем, кто же нас подтолкнул под локоть, - оглянувшись, мы часто можем заметить скромно удаляющуюся фигуру писателя. Кто виноват? Ну конечно, Пушкин, Пушкины, все это расплодившееся племя щелкоперов, которые непрерывно кроят и перекраивают читательскую жизнь, как в старину Парки пряли нити судеб. Все наши мысли и поступки пронизаны отзвуками литературных сюжетов, характеров, лирических признаний, драматических столкновений. А с чем еще нам себя соразмерять? О ком мы знаем так много, как о Пьере Безухове или Дмитрии Карамазове, Анне Карениной или Сонечке Мармеладовой? О самых близких - и то не знаем половины того, что знаем о каком-нибудь ничтожном Акакии Акакиевиче. В том и дело писателей - создавать для наших жизней всеобъемлющую резонансную среду, где мы можем угадывать свои прообразы, спорить с ними, отклоняться от них, их воплощать и перевоплощать собой.
Уж на что своевольный был юноша Володя Ульянов - а кем бы он стал, если бы в один несчастный день его не перепахала одна далеко не лучшая русская книга? А с ним - и всю страну, весь XX век. Сколько читательских жизней задел Достоевский, перевязал нити, заплел узелки наших интимнейших отношений! "Что же мне теперь, как Ивану, устраниться и предоставить Смердякову все за меня решать?" "Она ведь, пожалуй, как Грушенька, сначала оттолкнет, измучит, а потом уже не отпустит". "Да, пора навести порядок, взять на себя бремя ответственности... но не прирастает ли к моему лицу маска Великого Инквизитора?" "Что-то я становлюсь совсем подпольным. Кукиш всем хочу показать. Выворачиваю все истины наизнанку - впадаю в обратную пошлость". "Что же мне - всех любить и прощать, как князь Мышкин, который этим своим всепрощением развязал дикие страсти и угробил всех, включая себя?" "К ней надо отнестись бережнее, она в переходном возрасте, как Лиза, и ей хочется себе палец дверью защемить. Пусть попробует, но дверь нужно все-таки попридержать". У кого из читателей Достоевского не мелькали подобные мысли, которые вводят его персонажей в систему наших рефлексивных действий, наших образов себя и других?
Как было бы драгоценно для общественного признания и понимания литературы собирать все случаи, когда то или иное произведение вдруг решающим или вопрошающим образом действовало на читателя, меняло его жизнь. Рядом с антологией литературно-критических отзывов на Достоевского могла бы вырасти еще более важная антология "Достоевский в жизни читателей". Туда вошли бы, в частности, граффити на грязно-зеленых стенах лестничного пролета, ведущего в легендарную каморку Раскольникова в одном из СПб "доходных домов". "Настоящая" (в каком же это смысле?) находится в другом доме, закрытом для посещения, а вот здесь, на подходе к чердаку с запечатанной кроваво-бурой дверью, можно прочитать (правописание сохраняется):
Родя мы с тобой
Родя мы тебя любим
Раскольников, ты наш кумир!
Родя! respect
Видно, что Раскольников для этих читателей-почитателей и сейчас живее всех живых, его учение о право имеющих и тварях дрожащих воистину живет и побеждает. Кто-то заранее готовит себя к испытаниям и к одиночеству сверхчеловека:
тяжолая жизнь -
дорога сверхчеловека
я живу в пустыне
А кто-то готов уже перехватить у Роди орудие его сверхчеловеческих прав:
Гони топор, Родя!
И только один упрек звучит с этих обшарпанных стен, да и тот скорее ласково-шутливый, как "ай-ай-ай" милому шалуну:
Ты зачем старушку замочил.
А?
Плохо это или хорошо, но этим мыслям предстоит воплотиться в жизни тех юных читателей, которые сейчас для забавы их изобразили на стене - а потом изобразят своими поступками, своей "тяжолой дорогой"... по головам? по трупам? Или же они со временем дочитают роман до конца, довообразят себя целиком: от "преступления" до "наказания" - и откроются действию не только Раскольникова, но и самого Достоевского? И тогда опыт чтения войдет в их жизнь как прививка против того вируса гордыни и своеправия, который пожирает все человечество в последнем вещем сне Раскольникова?
Понятие "литературного произведения" намного шире, чем обычно трактуется. Это не только то, что произведено в литературе, но и то, что произведено самой литературой. Читатель - тоже литературное произведение. Есть люди в большей или меньшей степени "произведенные" литературой, но вряд ли кто-то из образованных или хотя бы умеющих читать может похвастаться тем, что целиком сделан природой или самим собой (да и хвастаться нечем). В общении с человеком всегда чувствуешь степень его "ословленности" - и часто беседа происходит на уровне тех слов, логосов, которыми каждый из нас стал благодаря литературе. Вот этого сочинил М.Булгаков. А того - В.Розанов. А вот этого угадать сложнее: в нем слышится Серебряный век, но и постмодерн тоже. А от этого, увы, раздается только шелест газет.
Так что не будем скрывать от себя и не будем стыдиться друг друга: все мы - слегка сочиненные. Не как персонажи, сочиненные целиком. Но как читатели, сочиняющие себя в сотрудничестве с писателями. Чичикову или мадам Бовари уже никуда не деться от своих создателей, Гоголя или Флобера. А у нас, не написанных, но читающих, есть широкий выбор потенциальных соавторов. Мы свободны сотрудничать с Гомером и Шекспиром, с Данте и Бальзаком, с Гете и Т.Манном в тончайшем искусстве самосотворения. По собственной воле мы можем смешивать разные стили, добавлять чуть-чуть чеховского или бунинского, оттенять Руссо Вольтером, углублять Камю Кафкой, а к густому мазку Л.Толстого добавлять прустовской прозрачности. Мы вольные персонажи, сами выбирающие себе авторов и привлекающие целый их сонм, величайших гениев мировой литературы для создания всего лишь одного персонажа - самого себя. Только в создании этого единственного персонажа - читателя - возможно сотрудничество таких непохожих, несовместимых авторов, как Данте и Рабле или Платон и Ницще. Так вчитайся в себя, не ты ли - главный шедевр мировой литературы, созданный совместными усилиями ее величайших гениев? Или ты всего лишь продукт массового чтива, бумажного утильсырья? Все зависит от того, кого ты выбираешь себе в соавторы.
Мы пишем себя всем прочитанным. И непрочитанным тоже, оставляя на своем я-полотне куски грубого, непрописанного холста. Может быть, для этих белых страниц еще нет на свете автора? или я его еще не нашел? - и именно поэтому рыщу по магазинам и библиотекам, роюсь во множестве книг, перелистываю, ставлю назад... И наконец, покупаю чистую тетрадь. Где он, мой заветный соавтор? Неужели мне, читателю, придется самому взяться за перо? Да, порой писателями становятся лишь для того, чтобы прочитать наконец ту книгу, которую еще никому не довелось написать. Достоевскому чего-то не хватало в Гоголе, в Башмачкине ему чудился кто-то другой, Девушкин, - вот почему он стал Достоевским. Жажда чтения несуществующих шедевров создает новых авторов. Любому опыту письма предшествует опыт чтения: таков порядок детского обучения письму и причина юношеских мечтаний о писательской славе. Как война есть продолжение политики иными средствами, так писание есть расширение читательского опыта иными средствами. Писатель - это неутоленный или разочарованный читатель: он пишет то, чего ему не удалось прочитать у других. Да почтят писатели в себе читателей, этих неутомимых искателей небывалых книг...
Итак, чтение прокладывает пути сочинительству - и само становится опытом сочинения нового персонажа и новых сюжетов, еще неизвестных мировой литературе. И горе той литературе, которая забывает о читателях: своих главных производителях - и произведениях!
Дарья Гармоненко