Если гений, значит, поводырь

Многие современные прозаики сознательно отвергают привычные принципы организации художественных текстов, демонтируют традиционные повествовательные связи внутри произведения, создают как бы повествовательный хаос, выставляют напоказ скептическое отношение к любым авторитетам, предлагают иронический тип их трактовки. Но всегда ли в основании этого, за этими внешними признаками текстов лежит постмодернистская суть, а именно - убежденность в утрате смысла, утрате значимости чего бы то ни было?

Повесть Анатолия Королева "Голова Гоголя" написана, по авторскому определению, в жанре "документальной мифологии с элементами черного юмора". Сеанс черной магии с последующим разоблачением...

Эпиграф к повести - слова В.Розанова: "Гоголь отвинтил какой-то винт внутри русского корабля, после чего корабль стал весь разваливаться. Он открыл кингстоны, после чего началось неудержимое медленное год от году потопление России" и т.д. Автор, судя по всему, согласен с этой оценкой. Как и Розанов, он убежден, что с Гоголя началось погубление не только русской литературы, ее христианского смысла, но и России как государства вообще.

Королев обращается к мифу, согласно которому "наш великий Гоголь покоится в гробу без головы <...> даже в одной столичной газетке мелькнуло сообщение о том, что какой-то неизвестный подлец-коллекционер <...> хранит оный череп у себя на книжной полке - между гоголевских томиков. На лбу у того черепа мелко начертано "череп Н.В. Гоголя" химическим карандашом, который некоторое количество раз был обмакнут в рот". Дальше начинается фантасмагория, отчасти в духе Булгакова, с перенесениями из эпохи в эпоху: с московского кладбища 1920-х годов в окрестности парижской Бастилии в 1789 и в кабинет Сталина в 1945. Есть и черт, меняющий облики.

Начинается действие на Даниловском кладбище в Москве в 1920-е годы, когда было принято решение в связи с ликвидацией монастыря "перенести прах товарища Гоголя на новое местоположение". Некий кладбищенский комиссар по странности носит фамилию самую что ни на есть гоголевскую, Носов, а зовут его так же, как и классика, только шиворот-навыворот - Василий Николаевич. Вскрывают гроб Гоголя. "Скелет лежал лопатками вверх, в черном сюртуке, затылок отчаянно охватывали кости рук и фаланги пальцев, которые при свете вдруг с мертвым шорохом скользко осыпались с черепа. <...> Одетый в цивильный сюртук, утверждает легенда, скелет был обут в дорожные хромовые сапоги". Комиссар позарился на сапоги Гоголя, его же, комиссаровы, сапоги оказываются в гробу. В связи с этим автор рассуждает: "В онтологии гоголевского мироздания непробудный сон - это смерть, поручик всегда немножко черт на посылках, а сапог - дно человека, душа грешника, мертвая падшая душа, которую примеривает сатана на полных правах владельца. Стать сапогами черта - вот, по Гоголю, крайность отпадения от Бога".

И конечно, на кладбище появляется черт. Он заставляет комиссара отрезать голову Гоголя и запускает ее, как кегельный шар, в прошлое, "куда-то все дальше и дальше в историческую перспективу". Мы переносимся во Францию, в конец XVIII века, в эпоху Французской революции, когда, как пишет Королев, произошел первый бунт хама и когда впервые была отрублена голова при помощи гильотины. В отрезании головы коменданту Бастилии Королев видит "код и матрицу всех 200 лет новейшей истории <...> здесь роковая дверь XX века, вот они, гибельные ключи от нашей бездны". Повесть писалась в год, когда мир праздновал 200-летие Великой Французской революции, и автор не упускает случая выразить свое к ней сугубо отрицательное отношение.

А.Королев хочет показать, когда первые предвестия этой сатанинской опасности появились в России. В одном из эпизодов происходит разговор комиссара Носова с чертом. Черт излагает розановские взгляды на Гоголя - о том, что Гоголь сорвал с резьбы какой-то винт внутри русского корабля. Чтобы показать, как Гоголь сам отдал себя в руки нечистой силы, черт приводит "кошмарное описание смерти невинного младенца, шестилетнего мальчика Ивася" из "Вечера накануне Ивана Купала".

Черт излагает несомненно разделяемые автором взгляды на последствия этого гоголевского описания для всей русской литературы, и не только литературы. "По-моему, это первое убийство невинного ребенка в русской словесности. Даже Пушкин, высмеяв Богородицу и Гавриила, нигде не капнул невинной кровью. Снег его поэзии чист на всем просторе судьбы. А этот, начав с крови, замечтал под конец хоть снежка чистого куснуть. А где его взять? Все сугробы гоголевские окропило теми брызгами, что сорвались с его слов. А слово - это Бог, и понимать это надо буквально. Тут-то его душа и поскользнулась на крови и начала схождение в ад. А ведь правда - гений, тут ничего не попишешь. Но забыл, что у вас в Отечестве если гений, значит, поводырь. И на плече твоем тяжкая длань вечно слепой Отчизны. Вот и потянулась за ним в пекло вся Россия гуськом на ощупь. Прав Розанов - отвинтил, подлец, винт, отвинтил!"

И Розанов, и его современные дублеры строят метафизическую концепцию российской истории - как борьбу божеского и дьявольского, с непременным указанием на вину русской литературы и ее отдельных представителей за временную победу дьявольских сил. В повести Королева достается и Тургеневу, автору рассказа "Казнь Тропмана", и Достоевскому, автору "Братьев Карамазовых".

Черт у Королева высказывается, казалось бы, по частным проблемам эстетики, например проблеме смеха: "Декадент твой Гоголь, вот что! Приумножил фантазией сумму злых вещей в мире. Не надо возвеличивать смех, не надо". Стоит заметить, что проблема смеха была поставлена как центральная и в романе Умберто Эко "Имя розы": известно, что Христос никогда не смеялся, - и может ли быть христианским искусство высмеивающее, искусство, основанное на смехе? В "Имени розы" эта проблема по-своему решается. Черт Королева, идя по чужим следам, предлагает свое видение проблемы: "Не надо возвеличивать смех, не надо. Разве Христос умел смеяться? <...> Нашелся, к несчастью, еще один такой же выдумщик. И - бац, сочинил "Великого инквизитора", ужасный сочинитель - взял да и наградил свою выдумку поцелуем Христа, а губы Христовы для слов, а не для поцелуйчиков. И ожил наш инквизитор, проснулся в люльке и заплакал". Осудив Достоевского, на манер Константина Леонтьева, за непоследовательное христианство, автор устами черта предлагает совсем уж фантасмагорическую связку: "та люлька, та проклятая люлька стоит среди голенищ на верстаке у сапожника Виссариона" - то есть отца Сталина! "Куда ни кинь - кругом сапоги". Такой ход потребовался, чтобы совершить переход в эпоху Сталина, к новым отрезанным головам...

В повести Королева заключено противоречие. Действительно, автор пользуется чисто постмодернистской манерой письма: вольное и ироничное обращение с классикой, эссеистичность, когда не просто пишется произведение, но комментируется сам процесс писания, и др. Но при этом он (пусть устами черта) настаивает на мысли об огромной ответственности литературы, писателя перед читателями и перед народом. Гоголь оказывается, по Королеву, в ряду виновников величайших кровопролитий, ибо он "приумножил фантазией сумму злых вещей в мире", "забыл, что у вас в Отечестве если гений, значит, поводырь, и на плече твоем - тяжкая длань вечно слепой Отчизны".

А это уже совсем не постмодернистская концепция литературы. Постмодернисты не устают повторять, что литература никому ничем не обязана, никакой и ничей она не поводырь. И если в прошлом она учила или пыталась учить чему-то, то это было извращением ее подлинного предназначения. Постмодернисты пришли создавать тексты, очищенные от чуждых литературе установок, тексты, основанные на игре с прошлыми, другими текстами, и т.д. У Королева совсем не то: прибегая к постмодернистским приемам, он настаивает на противоположной постмодернизму идее об ответственности литературы.

Собственно постмодернистское обыгрывание сюжета с головой Гоголя ведет Борис Парамонов, который в своем критическом эссе использует имя Королева в лихой расправе с писателями иной ориентации, традиционной для русской литературы. При постмодернизме, пишет Парамонов, происходит "не убиение классики, но остраненное ее оживление <...>. Все стихи шуточные, сказала молодая и умная Ахматова, потом она постарела и стала писать серьезно. Результат ужасен - "Реквием". Постмодернизм (а с ним и демократия) восторжествует в России окончательно, когда кто-нибудь догадается спародировать ахматовский "Реквием" <...>. Нельзя писать ямбические романсы об опыте большевизма. Нельзя писать длинные, толстые, уютные романы о шарашках и раковых палатах, потому что читать их надо, лежа на кушетке <...>. Русские люди не демократичны, то есть не постмодернистичны. Они не могут преодолеть уважения, даже религиозного благоговения перед классическими образцами репрессивной культуры. Головой Гоголя нужно играть в футбол, что уже делается (повесть А.Королева). Сохранить любовь к Гоголю без веры в него - вот постмодернизм. Это даже не любовь, а нечто сильнейшее - эротическое отношение <...>. Постмодернистское отношение к Гоголю - неверующая любовь". И далее - знакомые по другим исполнителям мотивы: "Русская нынешняя интеллигенция внутренне недемократична, поскольку она продолжает любить хорошие книги больше хорошей жизни. Русскую жизнь изуродовали хорошие книги" и т.д.

Заокеанский парадоксалист не хочет видеть, что идея, которую проводит Королев ("если гений - значит поводырь"), не просто прячется за игрой постмодернистскими приемами в этой повести. Важные для Королева мысли о приоритете нравственного и религиозного перед эстетическим абсолютно противоположны тому, что Парамонов связывает (вполне обоснованно) с понятием постмодернизма. Что мы видим в повести Королева: просто отступление от логичной для постмодернизма схемы или родовую связь с той самой классической традицией, от уважения и преклонения перед которой его и всех нас призывают избавиться?