Классика ru

Написанная с трезвым холодком академизма, в традициях углубленного нравственного внимания к теме, книга Владимира Катаева "Игра в осколки" - о классике и постмодерне - сумела пройти между Сциллой и Харибдой по руслу анализа.

Верно выбранный тон серьезного разговора, постепенно заставил и читателя (в моем лице) ответственно войти в проблематику последнего литературного столетия в России. Действительно, трижды прав автор в том, что жаркое следствие по делу несчастий нашей родины не могло оставить в стороне от суда великую русскую литературу.

И многие (да и я был в том числе, был) со слезами проклятий кинулись расстреливать классику и ее авторитеты.

Обвинений несть числа, вот хотя бы несколько:

Классика ru в полемическом пылу растоптала империю, классика ru высмеяла генералов и великую Глупляндию, классика ru замахнулась на Бога, она не создала положительных идеалов, классика ru освистала русскую женщину, классика ru примкнула к либеральным бесам и даже обманула тевтонов (!), которые пошли-де завоевывать пустое место - ru - между Польшею и Уралом, покорять колосса на глиняных ногах, видимость силы, а наткнулись на непобедимого щедринского мужика, который отменно накормил всех генералов (немецких).

Впрочем, в реестре этих обвинений есть своя горькая правда, увы, есть, особенно в той части критики, которая повествует о гордыне максимализма и полемической искренности нашей классики ru, которая вместе с водой выплеснула ребенка.

В этой точке - классика ru и дитя ru - я и вижу сердцевину отечественной проблемы добра и зла, судить государство и общество по меркам суда Страшного, а не ограничиться рамками обычного судебного состязания сторон. У нас на казнь вслед за осужденными пошли и присяжные заседатели, которые вынесли вердикт: виновен.

У нас виновен - значит (заодно) и лишен права жить.

Меня, например, всегда удивляли дневники раннего Льва Толстого.В безусые 17 лет он уже камня на камне не оставил от собственной персоны. В каких только смертных грехах он не обвинил себя! А чего, собственно говоря, натворил наш грешник? Молодой граф всего лишь несколько раз надрался с друзьями шампанского, заглянул в публичный дом, откуда, кстати, постыдно бежал, обманул по мелочам любимую тетушку да ни черта не учился в университете. И вот итог. Поставив на себе жирный крест как на человеке, отшвырнув свой дневничок, наш великий грешник едет вольноопределяющимся на Кавказ, к старшему брату, воевать вместе с ним против черкесов и погибнуть там, в горах!

Стоит ли коптить небо такому гадкому человечишке? Он на Кавказ поехал не за славой, а за смертью.

Но погибнуть по-быстрому, слава Богу, у Толстого не вышло. В войне с горцами как раз была передышка, часть стояла в станице Старогладковской, где, неудачно поиграв с офицерами в картишки и задолжав брату, давшему взаймы, Толстой решает по-быстрому "срубить деньжат", говоря современным сленгом, и в считанные недели пишет величайший шедевр мировой литературы - повесть "Детство".

Помните, как начинается тот поразительный текст дебютанта? "┘в семь часов утра Карл Иваныч разбудил меня, ударив над самой моей головой хлопушкой - из сахарной бумаги на палке - по мухе. Он сделал это так неловко, что задел образок моего ангела, висевший на дубовой спинке кровати, и что убитая муха упала мне прямо на голову".

Посылая повесть в Петербург Некрасову и требуя заплатить за нее должное, если написанное годится, Толстой добавляет, что ежели моя рукопись плоха, он кинет исписанную бумагу в печку. И ведь он не шутил. Получив некрасовскую оплеуху, Толстой спалил бы в той печке весь будущий космос своей писательской души, и не видать бы нам от дитя ru "Войны и мира", как пить дать, не видать.

Нет большей радости для русского сердца - все разом поставить на кон.

Некрасов ответил, что рукопись замечательная, но вот платить за дебют в журнале не принято, а, мол, ежели граф напишет вторую рукопись, то уж он заплатит золотой монетой за каждую строчку. Пришлось Толстому, чтобы рассчитаться с долгами, писать на скорую руку второй шедевр - "Отрочество". Вот из какого чертополоха всходило солнце русской литературы.

Казнив свою жизнь, грешник Толстой поразил читателя "чистотой нравственного чувства". И вот что любопытно, в этой кавказской спешке Толстому потребовалась 41 глава (!), чтобы описать всего лишь шесть дней Николеньки.

Вот где собака зарыта нашей общей судьбы: шесть дней творения встают только лишь из окончательных руин русской души.

Мучение, пепел над пепелищем - погода отечественной ментальности.

И слова профессора Катаева о том, что похороны русской литературы открыл еще Карамзин ("Ах не все нам горькой истиной мучить томные сердца свои"), а затем эпитафии жарко подхватил Писарев, а затем горячо подлили масла в огонь самосожжения Розанов, Бунин, Солоневич, Шаламов┘ увы, трижды печальная истина.

А вот японцы, например, при жизни объявляют того или иного человека "национальным сокровищем". А как влюблены в своих гениев евреи или армяне. Эх.

Вот так, господа.

Вы случайно не видели вериг патриарха Никона? Я видел их однажды в музее при Новом Иерусалиме и поразился.

Признаюсь, я впервые понял, как выглядит слово "вериги" воочию. Это были два тяжелых гнутых свинцовых бруска с шипами, которые монах надевал на плечи. Ежедневное терзание плоти - матрица нашей ментальности, оно запойное пьянство нашей нравственности, оно изнанка нашего духа. Не отсюда ли истерзанность до крови нашего ландшафта, грязь городов, надрывность быта?

Все внешнее (кожа! дороги! земля! государство!) признано заранее негодным для правильности. Хотя┘ хотя если мысленно представить христианский мир в виде распятого Христа, то географическое место России на этой карте страстей как раз падает на рану Христову. На ту рану от римского копья, которым солдат пытал на Голгофе Спасителя: жив ли царь иудейский?

Тяжела, конечно, участь быть местом раны Христовой, но ведь без той раны представить распятого Христа абсолютно невозможно.

Что ж┘Уповать на то, что постмодернизм не начнет терзать вслед за Карамзиным и Шаламовым, Гоголем и Булгаковым родное отечество, было б непростительной наивностью. Только целью (телом) атаки постмодерна стал язык ru, окостеневшая во льду советского канцелярита риторика проигранной революции. Во второй решающей части книги - о структуре постмодернистской критики и существе дела, это, на мой вкус, замечательно раскрыто. Автору удалось создать вид с высоты на весьма головоломную ситуацию и начертать план нашего Дантова ада с тщательностью Вергилия.

Вот слагаемые анализа: постмодерн не выдумка теоретиков, а "язык утраченного смысла", это "погода времени", "текст бытия". Особенно важным мне показалось наблюдение о том, что в постмодерне необходимо различать "внешнее и глубинное". При всей кажущейся простоте этого подхода он весьма убедителен. При этом, сохранив всю отстраненность филолога, автор сумел проявить читательскую человеческую тонкость и заметить, что, например, ирония Пелевина не щадит в первую очередь самого Виктора Пелевина, а патологические тексты Сорокина говорят внимательному сердцу о трагическом посыле его самовыражения. И в этом ожоге самоиронии или надрывном трагизме чувства смертности книга (очень точно) видит все ту же ситуацию классики ru, только на новом витке развития, онтологию ее жизнесуществования, трагическое мировидение ее постмодернистских детей ru.

И последнее. Пару слов о главе Катаева "Верность и измена постмодернизму", которая посвящена моей повести "Голова Гоголя".

Уважаемый Владимир Борисович! Практически все верно. Ваша концепция судить о произведении в контексте категории "автор", которая объединяет "все элементы и связи - диалогом: автор-читатель, - в систему" и тут доказывает эффективность анализа. Сумма верного: Королев, пользуясь постмодернистской системой письма, настаивает на ответственности литературного текста, гений - это всегда поводырь. Да, трижды, да, конечно, именно это (ответственность) нравственное топливо моей торпеды, запущенной в даль времени. И этот лейтмотив кантовского императива вовсе не в духе классического постмодернизма с его постоянной Лиотара: современность - банкрот.

И стремление к ответственности вполне осознанно.

Время бросило всем нам невиданный прежде вызов потрясений в сфере морали. Если раньше от человека никто не требовал нравственной одаренности (не всем же быть святыми!), то сегодня время предъявляет к каждому этот призыв (ты должен быть святым!), и хотя высшая справедливость тут налицо, но и высшая несправедливость такого призыва тоже понятна.

К писателю время вообще "несправедливо" - ты должен быть нравственно гениален, а нет, так проваливай.

Все это, по-моему, читается в "Голове Гоголя". И все же...

Почему именно постмодернистский язык был выбран мной в далеком 1992 году языком общения с читателем? Наверное, еще и потому, что суть такого раскованного способа письма в том, чтобы на каждой странице достигать все новые и новые уровни творческой свободы. И вовлекать в этот освобождающий водоворот свободы читателя. Сделать мою свободу привычкой его бытия.

Сегодня инерция постмодернизма ослабла, и я перестал считать себя только постмодернистом. Но это уже другой разговор.

Тут ставлю точку.

Нет, хочу еще заступиться за Евгения Попова, за его роман "Накануне накануне", которому вы тоже подарили главку внимания. Дорогой Владимир Борисович, это именно попытка "сыграть на деревянных ложках" или "пионерском горне" симфонию Чайковского. Чайковский (читай Тургенев) от этого ничего не потеряет, но и Попов не останется с носом. Органическая смешливость его текстов, щекотка пяток у классиков позволяет, например, лично мне сохранять чувство юмора, чтобы не впасть в отчаяние.