Переперщики и мастера

"Перепер он нам Шекспира / На язык родных осин┘" Сказано почти двести лет назад одним гениальным человеком в адрес другого талантливого человека. В суд гения над талантом мы, люди рядовые, вмешиваться не можем. Нам остается только молча терпеть насилие, творимое по отношению к нам издателями через посредство "переперщиков", то есть неквалифицированных, но очень самоуверенных переводчиков.

Ни Осип Мандельштам, еще в 1929 году написавший о сем предмете гневную статью "Потоки халтуры", ни Нора Галь с ее вышедшей шестью изданиями книгой "Слово живое и мертвое", ни другие замечательные мастера перевода в своих печатных выступлениях так и не смогли ничего поделать с вакханалией дилетантизма, царящей в переводческом деле.

Индустрия переводческой халтуры держится на трех китах - терпимости читателей, расчетливости издателей и бедности переводчиков. Вторые, уповая на первых, нещадно эксплуатируют третьих.

┘Лет десять назад автор этих строк довольно успешно и хлебно подрабатывал странным занятием - переводом с русского на русский. Почтенное и поныне существующее издательство предложило автору заняться редактированием готовых переводов. Отказываться от издания уже оплаченного перевода издательство, естественно, не хотело, однако у его сотрудников доставало все же чутья и вкуса, чтобы понять: ТАКОЕ без редактуры публиковать никак нельзя, а времени и сил на внутрииздательскую редактуру не имелось. Тут и подвернулся под руку ваш покорный слуга.

Огромный роман "из японской жизни", подвергшийся двойному переводу (с языка оригинала на английский, потом на русский), отнял у автора этих строк три месяца жизненного срока и большой кусок здоровья. 500-страничную распечатку я сперва начал уснащать огромным количеством прямой правки, выпрямляя, разгибая и проветривая немыслимо безграмотный, чудовищный РУССКИЙ текст перевода. Наученный горьким опытом, я потребовал снабдить меня оригиналом, так как понял, что в целом ряде случаев гораздо проще свериться с тем, что написано у автора, и заново перевести это на русский, чем пытаться понять, КАК это понял переводчик и ЧТО у него вышло.

Первая же фраза немудрящего детективно-политического романа, переведенного с английского (за редактуру переводов с других языков я не брался), повергла в шок и трепет: "Трупы продолжали выбрасываться на берег морем, сидя у которого, я имел возможность обзора берега - и приходил к заключению, что этот процесс будет иметь продолжение в течение еще длительного времени".

Заглянув в оригинал, я увидел там эту фразу - совершенно нормальную, грамотную и стилистически выдержанную, но с позиций АНГЛИЙСКОГО литературного языка. Переводчик (по отзывам издательской дамы, очень приличный и старательный молодой человек) старательно и прилично ПЕРЕПЕР фразу на русский язык по принципу "слово за словом". Видимо, в том гуманитарном вузе, где молодого человека натаскивали по английскому, ему не успели втолковать разницу между синтаксисом и стилистикой двух языков. Мы говорим "я ем мясо", но едва ли "мясо естся мной".

Попыхтев, я с трудом укоротил и поправил многословно-пассивный шедевр на нечто совсем не блестящее стилистически, но хотя бы внятное и не вызывающее затруднений при попытке понять: "Море все так же выбрасывало на берег трупы. Я сидел на берегу, смотрел и думал: а ведь это надолго".

Особенно нелегко было стряхнуть гипноз уже готовой, переведенной другим фразы - впечатавшаяся в сознание, она неумолимо тяготела и тянула одеяло редактуры на себя.

Детали дальнейшей работы над горе-переводом приводить не стоит. Подобные истории повторялись раз за разом, и через год я, смертельно устав и наскучив, отказался от редактуры переводов, а самостоятельно выступить в роли переводчика не решился. И не потому, что не справился бы. Справился бы без особого труда - среди предлагавшихся в работу иностранцев не было новых Шекспиров, Диккенсов и Голсуорси, преобладали авторы второго разряда, третьего пошиба и четвертого эшелона. Отталкивало простое меркантильное соображение: за перевод платили сущие гроши. Сообразно чему и переводчики не особо напрягались, а плоды их ночных усилий, выращенные под лозунгом "какая зарплата, такая и работа", требовали не сколько редактуры, сколько повторного перевода - с русского халтурного на русский приличный.

Обретенный опыт позволил мне прийти к заключению: дело не в том, насколько переводчик-дилетант знает или не знает иностранный язык, - дело в том, что переводчик-дилетант почти гарантированно НЕ ВЛАДЕЕТ ЛИТЕРАТУРНОЙ ВЕРСИЕЙ РОДНОГО ЯЗЫКА. Он самоуверенно полагает, что для переводчика знание иностранного - основное требование, а уж с такой ерундой, как переложение извлеченных смыслов на русский, он, переводчик, справится без труда.

Экспертизу на качество перевода пройдут и выдержат от силы 5-7% выпускаемой в наши дни переводной литературы - как беллетристики, так и книг других жанров. Издателей можно понять. Страдая от вечной нехватки оборотных средств, они вынужденно экономят на переводчиках, нанимают на это сверхсложное и ответственное дело неопытных и случайных людей за умеренную, если не сказать больше, плату - и в итоге получают то единственно возможное, что можно получить при таком подходе к делу.

Разумеется, в переводческом цехе и в наши дни есть мастера, перед которыми следует снимать шляпу и кланяться в пояс. Не имея возможности выставлять свои условия издателям, они тем не менее не позволяют себе опускать планку, работают по высшему качеству и с полной отдачей. Александр Богдановский (португальский язык), Мария Ланина, Людмила Биндеман, Дина Крупская, Анна Блейз, Николай Махлаюк, Сергей Слободянюк, Виктор Голышев, Виктор Коган (английский язык), Евгений Колесов (немецкий язык), Елена Костюкович (итальянский язык) - это лишь немногие имена. Но именно благодаря труду названных переводчиков в последние годы мы получили безупречные русские версии текстов Жозе Сарамаго, Кена Кизи, Бернарда Шоу, Фэнни Флэгг, Лоуренса Норфолка, Джона Гарднера, Тома Вулфа, Герберта Розендорфера. Умберто Эко. Перечень авторов показателен - мэтры перевода всегда берутся валить дерево по себе, не размениваются на дешевку, а если от неизбывной нашей гуманитарной бедности и презренного металла ради переводят иной раз кого попроще, то предпочитают не выставлять свое имя - неловко.

Когда-то журнал "Иностранная литература" из собственного, не поражающего воображение бюджета премировал лучшие переводы. Сейчас премии за перевод наши авторы в основном получают от иностранцев. А надо, чтоб были наши, и много. И уровня известности и престижа не ниже букеровской. А освятить их (все, или часть, или только одну) можно именем Иринарха Введенского.

┘Иностранную литературу в России начали переводить давно, с самого почти принятия христианства. Однако то были книги в основном религиозные и богослужебные. Переводу светских сочинений препятствовали и общая духовно-идеологическая атмосфера страны, и церковная вражда с "рымскими" и "люторскими" еретиками. Небольшой просвет наметился со второй половины XVII века, при царях Алексее Михайловиче и Федоре Алексеевиче, а в сравнительно большом количестве "зарубежка" стала переводиться в России только в послепетровское время.

Особенно долго не везло в России книгам английских авторов. Почти все они представали пред очи русских читателей в двойном переводе - с французской версии. Такая судьба постигла "Робинзона Крузо" и "Путешествия Гулливера". Знатоков английского языка в стране было ничтожно мало. Даже в царствование Александра I уверенное владение английским языком обнаруживали во всей империи лишь несколько человек: писатель Николай Михайлович Карамзин, поэт Александр Сергеевич Пушкин, генерал-фельдмаршал Михаил Богданович Барклай-де-Толли (с ним все ясно - он шотландец), старый граф Семен Романович Воронцов, молодой граф Михаил Семенович Воронцов, камердинеры их сиятельств и два переводчика новосозданного Министерства иностранных дел┘ Положение надо было срочно исправлять.

Как водится, возникла потребность - и нашлись люди, ей достойно соответствовавшие. Среди них оказался человек неблагородного звания, сын саратовского приходского священника - Иринарх Введенский, год рождения 1813-й.

Историк и писатель Даниил Мордовцев вспоминал:

"В конце 20-х и в начале 30-х годов в саратовской семинарии учился молоденький бурсачок, которого товарищи звали Иринархушкой... Память у мальчика была необыкновенная. Смотрели на него и семинарское начальство, и товарищи как на явление феноменальное. Он жадно читал все, что мог выскрести в саратовской умственной тундре 30-х годов. Мало того, при совершенном отсутствии преподавания иностранных языков Введенский каким-то образом успел прекрасно усвоить французский, а впоследствии английский язык".

А сам молоденький бурсачок в письме к отцу выразился так:

"Тятенька, не посылай мне лепешек, а пришли еще Карамзина: я буду читать его по ночам и за то буду хорошо учиться..."

Аттестат, выданный саратовской семинарией, гласил, что выпускник Иринарх Введенский "при способностях быстрых, прилежании ревностном, поведении довольно хорошем, в прохождении оного (семинарского курса. - А.К.) оказался успешным в науках: богословских - отлично, истории гражданской и церковной - весьма хорошо, греческом - отлично, еврейском - похвально. И принадлежит ко второму разряду воспитанников семинарии".

За семинарией воспоследовала Московская духовная академия. Однако вскоре юноша Введенский понял, что ни стезя приходского священника, ни монашество и богословские штудии с туманной перспективой когда-нибудь дорасти до епископского сана его не привлекают. Живая светская жизнь была гораздо интереснее.

А в этой светской жизни ему то и дело не везло. Единственный раз по молодости тяпнув рюмку водки и попавшись семинарскому учителю с "дыхновением винным", Введенский попал под подозрение в неподобающем духовному лицу предосудительном поведении. Познакомился с полицмейстерской дочкой, бывал у нее дома - прослыл сладострастником. Прилип к нему вовсе непонятно откуда взявшийся слух, будто бы он пытался обворовать церковь, был схвачен за руку, но повинился и его простили. Познакомился с Михаилом Петровичем Погодиным, профессором Московского университета, написал об этом домой в Саратов - а по городу разошлись сплетни, что Иринарх в первопрестольной столице знается с безбожниками и блудодеями "из ученых, которые светские соблазнительные книжки читают".

Погодин помог Введенскому перейти в университет. Афанасий Фет позже вспоминал: "По переходе в университет Введенский никогда не ходил на лекции. Да и трудно себе представить, что мог бы он на них почерпнуть. По-латыни Введенский писал и говорил так же легко, как и по-русски, и хотя выговаривал новейшие языки до неузнаваемости, писал по-немецки, по-французски, по-английски и по-итальянски в совершенстве".

Жизнь еще много мяла, била и колотила талантливого саратовского поповича с непростым характером. Он умудрился не сойтись с благодетелем Погодиным, бросил университет, сбежал в Петербург, где увидел небо с овчинку и долго бомжевал, пока его в очередной раз не пригрел очередной благодетель - писатель и востоковед Осип Иванович Сенковский. Начав сотрудничать в "Библиотеке для чтения", журнале-детище Сенковского, Введенский окончательно избрал путь словесника и переводчика.

Им впервые переведены на русский язык романы Чарлза Диккенса "Домби и сын", "Посмертные записки Пиквикского клуба" (у Введенского - "Замогильные записки..."), "Дэвид Копперфилд", теккереевская "Ярмарка тщеславия" (у Введенского - "Базар житейской суеты"), "Джен Эйр" Шарлотты Бронте. Введенский отвергал буквалистский перевод, настаивал, что переводчик иноязычной прозы должен не копировать, а пересоздавать, "ибо умное и изящное, английским языком сказанное и английским ухом слышанное, в дотошном русском переложении может прозвучать смешною нелепостью или непонятною несуразностью".

После нескольких печальных любовных историй Введенский наконец женился - счастливо, по любви, но... Счастье омрачалось чередой детских смертей. К тому же он умудрился попасть под политическое колесо. Желал выехать в Европу, познакомиться с писателями, которых переводил, - а ему не разрешали выезд: на фоне европейских революций 1848 года и дела Петрашевского давал о себе знать след "неблагонадежности".

Лишь в 1853-м Введенский стал "выездным" - и сразу бросился в Лондон, к Диккенсу. Классик что-то слышал о разгульных наклонностях русских туристов и поначалу принял Введенского холодно. Услышав родную речь со странноватым акцентом, оттаял - а узнав, что перед ним переводчик "Домби и сына" и знаток английской словесности, просто-таки растрогался. Они проговорили два часа, раздавили бутылку портвейна, три раза им подавали свежезаваренный чай.

Вернувшись на родину, Введенский работал непомерно, тревожился непрерывно - дома у него царил кавардак-лазарет с докторами и няньками: дети... Закончилось это переутомление потерей зрения.

Он героически пытался работать и дальше. Читал лекции по памяти, диктовал учебные пособия, консультировал, пробовал лечиться на водах. Однако потеря глаз для пишущего-читающего непереносима. Начиналась депрессия - как тогда говорили, "черная меланхолия".

Летом 1855 года Петербург поразила эпидемия холеры. Одной из первых жертв стал Введенский. Ему еще не сравнялось сорока двух лет.